 |
Кодирование/Декодирование
|
|
|
|
Структурные семиотики стремились сфокусировать свое внимание скорее на внутренней структуре текста, нежели на процессе интерпретации его читателями, слушателями или зрителями. В противовес им В.Волошинов, например, книга которого «Марксизм и философия языка» была опубликована в 1929 году, приводил аргументацию в пользу того, что первичной детерминантой значения знака является не его отношение к другим знакам (как настаивали семиотики соссюровского толка), а социальный контекст его использования.
Семиотики указывают на создание и интерпретацию текстов как на «кодирование» и «декодирование», соответственно. Это, к сожалению, делает эти процессы слишком подобными «программированию»: использование этих терминов предназначено, конечно же, для подчеркивания важности включенных семиотических кодов и, тем самым, для высокой оценки социальных факторов. Каждодневные указания на коммуникацию основаны на модели «передачи», в которой отправитель передает сообщение получателю, - формуле, сводящей значение к содержанию. Это положением является также основой и хорошо известной модели коммуникации Шеннона, которая не придает никакой особой значимости социальному контексту.
Р.Якобсон предложил модель межперсональной вербальной коммуникации, имеющей место за пределами базовой модели коммуникации и подчеркивающей значимость включенных кодов и социального контекста. Р.Якобсон выделял в любом акте вербальной коммуникации шесть конститутивных факторов, говоря, что адресант посылает сообщение адресату, само же сообщение нуждается в контексте, понятном адресату, вербальном или таком, который может быть вербализован; коде, являющемся полностью или частично общим для адресанта и адресата (другими словами, для кодирующего и декодирующего), и, наконец, в контакте – фактическом канале связи или психологическом отношении между адресантом и адресатом, которые позволяют им оставаться в процессе коммуникации.
|
|
|
Каждый из указанных шести факторов обусловливает различные функции языка:
- референциальную, ориентированную на контекст,
- эмотивную, или экспрессивную, ориентированную на адресанта,
- конативную, ориентированную на адресата,
- фатическую, ориентированную на контакт,
- метаязыковую, ориентированную на код,
- поэтическую, ориентированную на сообщение.
Стюарт Холл предложил модель массовой коммуникации, которая высоко оценивает важность активной интерпретации в рамках релевантных кодов. Холл отрицает текстуальный детерминизм, подчеркивая, что декодирование не является неизбежным следствием кодирования, и указывает на различные фазы коммуникативной модели «кодирование/декодирование», называя их «моментами». Данный термин использовался и иными авторами. Так, у Д.Корнера можно обнаружить определения момента кодирования как институциональной практики, организационных условий и процесса производства сообщения. Момент текста определяется им как символическая конструкция, аранжировка и, возможно, представление, форма и содержание того, что опубликовано. Моментом декодирования является момент восприятия читателем, слушателем, зрителем.
Моменты кодирования и декодирования рассматриваются и на более глубоких уровнях, но при этом следует иметь в виду, что они все же являются видом социальной практики, находящимся в определенных отношениях с иными видами.
Коды масс-медиа предлагают своим читателям социальные отождествления, которые некоторыми могут быть приняты в качестве своих собственных. Но вовсе не необходимо, чтобы это всегда было так. Там, где вовлеченные в коммуникацию не разделяют общие коды и социальные позиции, декодирование может отличаться от того, какие значения имел в виду кодирующий. Ситуацию, когда декодирование производится средствами другого кода по сравнению с тем, который употреблялся при кодировании, У.Эко называет «аберрантным декодированием». Он различает «закрытые» и «открытые» тексты; характеристикой последних является то, что они демонстрируют сильную тенденцию к поощрению одной интерпретации. С его точки зрения, тексты масс-медиа тяготеют к тому, чтобы быть закрытыми текстами.
|
|
|
С.Холл подчеркивал роль социального «позиционирования» в интерпретации различными социальными группами текстов масс-медиа. С.Холл утверждал три гипотетических интерпретативных кода, или позиции, для читателя некоторого текста:
- доминантное прочтение, в котором читатель полностью разделяет код текста и принимает или репродуцирует предпочтительное прочтение;
- договорное прочтение, в котором читатель частично разделяет код текста и принимает предпочтительное прочтение, но иногда модифицирует его в соответствии со своими собственными позицией, восприятием и интересами;
- оппозициональное прочтение, где читатель, социальная ситуация которого располагает его в полностью оппозициональном отношении к доминантному коду, понимает предпочтительное прочтение, но он не разделяет код текста и отрицает это прочтение, привнося альтернативный каркас указаний.
Артикуляция
Семиотические коды варьируются по сложности структуры, или артикуляции. Термин «артикуляция» в том виде, как он используется семиотиками со ссылкой на «структуру кода», имеет своим происхождением структурную лингвистику Мартине. Теоретические лингвисты в общем избегают употреблять этот термин в структурном смысле, предпочитая указывать на «двойственность кодирования», но семиотики продолжают термин использовать. Его семиотическое использование гораздо ближе к тому смыслу, в котором могут быть «артикулированы» (железнодорожные) платформы – то есть подобно тому, как соединяются вместе отдельные секции. П.Жиро следующим образом комментирует семиотическую артикуляцию. Сообщение является артикулированным, если оно может быть разделено на элементы, которые являются сами по себе значимыми. Все семиотические элементы могут быть значимыми. Семиотический код, который имеет «двойную артикуляцию», может анализироваться на двух абстрактных структурных уровнях: высшем уровне, называемом «уровнем первой артикуляции», и низшем уровне – «уровне второй артикуляции».
|
|
|
На уровне первой артикуляции система состоит из наименьших значимых единиц (например, морфемы или слова в некотором языке). Эти значимые единицы являются полными знаками, каждый из которых состоит из означающего и означаемого. Там, где коды имеют повторяющиеся значимые единицы (такие, как олимпийская пиктограмма), они обладают первой артикуляцией. В системах с двойной артикуляцией эти знаки созданы из элементов из низшего уровня артикуляции.
На уровне второй артикуляции семиотический код разделяется на минимальные функциональные единицы, которые сами по себе не обладают значением (например, фонемы в речи или графемы на письме). Эти чисто дифференциальные структурные единицы (Ельмслев называет их figurae) являются повторяющимися характерными чертами в коде. Они не являются знаками сами по себе (код должен иметь первый уровень артикуляции для того, чтобы эти низшие единицы могли комбинироваться в значимые знаки). В языке фонемы /b/, /p/ и /t/ являются элементами второй артикуляции, функцией которых является разделение между словами, такими как /pin/, /bin/, /tin/, которые являются элементами первой артикуляции языка.
Семиотические коды имеют единственную артикуляцию, двойную артикуляцию или вообще никакой артикуляции. Традиционные определения приписывают двойную артикуляцию только человеческому языку, для которого это является ключевой характеристикой. Двойная артикуляция позволяет семиотическому коду формировать бесконечное число значимых комбинаций, используя небольшое число единиц низшего уровня – это принцип «семиотической экономии». Двойная артикуляция не появляется, думается, в естественных системах коммуникации животных. Что касается других человеческих семиотических систем с двойной артикуляцией, то следует заметить, что они включают систематические коды, используемые в библиотеках или каталогах оптовой торговли и т.п.
|
|
|
Некоторые коды имеют только первую артикуляцию. Эти семиотические системы состоят из знаков – значимых элементов, находящихся в систематическом отношении друг к другу, но не имеется второй артикуляции для структурирования этих знаков в минимальные, не-значимые элементы. Там, где наименьшая структурная единица в некотором коде является значимой, код имеет только первую артикуляцию. Многие семиотики аргументировали в пользу того, что невербальная коммуникация и различные системы животной коммуникации имеют только первую артикуляцию. Например, птичьи трели используют базовые единицы, каждая из которых является полным сообщением, но птичьи трели имеют только первую артикуляция. Другим примером является нумерация гостиничных номеров, где первая цифра указывает этаж, а последующие – нумерацию комнат на данном этаже. Некоторые семиотики (например, Метц) приводили доводы в пользу того, что коды, базирующиеся на мотивированных знаках (фильмы или ТВ), теряют вторую артикуляцию.
Другие семиотические коды имеют только вторую артикуляцию. Они состоят из знаков, имеющих специфические значения, не выводящиеся из их элементов. Они подразделяются только на figurae (минимальные функциональные единицы). Наиболее примечательным кодом такого типа является бинарный код теории информации.
Коды вообще без артикуляции состоят из серий знаков, не имеющих прямого отношения друг к другу. Эти знаки не подразделяются на повторяющиеся композиционные элементы. Фольклорный «язык цветов» есть код без артикуляции.
Интертекстуальность
Хотя Соссюр подчеркивал важность отношений знаков друг к другу, одна из слабостей структуралистской семиотики заключается в тенденции трактовать индивидуальные тексты как дискретные, замкнутые «сущности» и фокусировать свое внимание исключительно на внутренних структурах. Семиотическое понятие интертекстуальности, введенное Ю.Кристевой, связано прежде всего с постструктуралистскими подходами. Каждый текст существует в отношении к другим. Фактически текст находится в долгу у других текстов больше, нежели зависит от своих собственных создателей. Тесты «окаймлены» другими текстами множественным образом. Наиболее очевидными являются формальные каркасы: телевизионные программы, например, могут быть частью серий и частью жанра (например, «мыло»). Наше понимание любого отдельного текста относится к такому каркасу. Тексты обеспечивают контексты, внутри которых могут создаваться и интерпретироваться другие тексты. (Пример: рекламное объявление нового продукта (водка, сигареты) в каркасе иных таких же объявлений.)
|
|
|
Приписывание текста к некоторому жанру обеспечивает интерпретатора определенным текстом с ключевым интертекстуальным обрамлением. Тексты весьма эластичны, и их каркасы всегда могут быть построены читателем вновь. Каждый тест существует внутри сложного «общества текстов» в различных жанрах и медиа – ни один текст не является «островной» сущностью. Полезной семиотической техникой является сравнение и проведение контраста между различными трактовками сходных тем или сходными трактовками различных тем внутри или между различными жанрами или медиа.
В то время как термин «интертекстуальность» обычно, нормально используется для указания на аллюзии с другими текстами, родственное понятие аллюзии заключается в том, что может быть названо «интратекстуальностью», то есть тем, что есть внутренние отношения текста. В рамках единственного кода (например, кода фотографии) это просто синтагматические отношения – скажем, отношения образа одного человека к другому на одной и той же фотографии. Тем не менее, текст может включать несколько кодов.
Ж.Женеттом был предложен термин «транстекстуальность» как более наполненный, по сравнению с «интертекстуальностью», термин. Он перечислил пять типов:
· интертекстуальность: цитирование, аллюзия, плагиаризмы;
· паратекстуальность: отношение между текстом и его «паратекстом», то есть тем, что окружает основное «тело» текста – заголовками и названиями, эпиграфами, посвящениями, предисловиями, сносками, иллюстрациями и т.д.;
· архитекстуальность: признание некоторого текста в качестве части жанра или жанров:
· метатекстуальность: эксплицитные или имплицитные критические комментарии одного текста относительно другого;
· гипотекстуальность (сам Женетт употреблял термин «гипертекстуальность»): отношение между текстом и предшествующим «гипотекстом» – то есть текстом или жанром, на котором он основывается, но который им трансформируется, модифицируется, расширяется (пародия, продолжение и т.п.).
Р.БАРТ. Элементы семиологии.
В своем «Курсе общей лингвистики», впервые опубликованном в 1916 году, Ф. де Соссюр постулировал существование общей науки о знаках, или семиологии, в которую входит лингвистика лишь как часть. Иными словами, семиология направлена на любую систему знаков, независимо от их «материи» и пределов; образы, жесты, звуки музыки, предметы и их сложные связи… формируют если не языки, то, по меньшей мере, системы означивания. Нет никаких сомнений, что развитие массовых коммуникаций придает в настоящее время особую значимость спектру посредников означивания, особенно, когда успехи таких дисциплин как лингвистика, теория информации, формальная логика и структурная антропология обеспечивают семантический анализ новыми инструментами. Сейчас к семиологии предъявляются определенные требования, происходящие не из причуд нескольких ученых, но из самой истории современного мира.
Остается фактом, что хотя идеи Соссюра были очень успешны, семиология остается пробной наукой. Причина достаточно проста. Соссюр думал, что лингвистика формирует просто часть общей науки о знаках. Теперь же далеко от определенности то, что в нынешней общественной жизни могут быть обнаружены какие-то мощные системы знаков за пределами человеческого языка. Семиология до сих пор в отношении к кодам испытывала слегка пренебрежительный интерес, скажем к кодам хайвэев; в настоящий момент мы приблизились к таким системам, где социологическое означивание является преимущественным, мы вновь сталкиваемся с языком; действительно, объекты, образы и образчики поведения могут означивать и делают это в большом масштабе, но никогда автономно; каждая семиологическая система имеет свою лингвистическую примесь. Например, там, где имеется визуальная субстанция, значение закрепляется посредством дублирования в лингвистическом сообщении так, что по меньшей мере часть иконического сообщения является, в терминах структурных взаимоотношений, либо излишней, либо принимаемой посредством лингвистической системы. Что касается наборов объектов (одежды, еды), то они получают статус системы только поскольку они следуют через смену языка, удаляющего их означающие (в виде номеклатуры) и именующего их означаемые (в формах использований или оснований): гораздо в большей степени, чем ранее, и, несмотря на широкое распространение иллюстраций-картинок, мы являемся цивилизацией письменного слова. И, наконец, в более общих терминах, оказывается гораздо более трудным задумать системы образов и объектов, означаемые которых могут существовать независимо от языка: воспринимать то, что означает некоторая субстанция, значит неизбежно прибегать к индивидуации языка: не имеется значений, которые не означают, и мир означаемых есть ни что иное, как мир означаемых языка.
Таким образом, рано или поздно семиология сталкивается на своем пути с языком, не только как с моделью, но и как с компонентом означаемого. Но даже в этом случае такой язык не совсем тот, что имеется в виду в лингвистике – это язык второго порядка, с единицами не в виде момем или фонем, но в виде больших фрагментов дискурса, указывающих на объекты или эпизоды, значения которых лежат в основе языка, но никогда не существуют независимо от него. Семиология абсорбируется в транслингвистику, материалом которой могут быть миф, нарратив, газетный материал или, с другой стороны, объекты нашей цивилизации, поскольку они проговариваются (через прессу, проспекты, интервью, разговоры или даже через внутреннюю речь). Фактически мы сталкиваемся с инверсией декларации Соссюра: не лингвистика является частью общей теории знаков, пусть даже привилегированной частью, но именно семиология является частью лингвистики, точнее, именно той частью, которая касается больших означающих единиц дискурса. Можно ожидать, что такая инверсия может пролить свет на единство современных исследований, проводящихся в антропологии, социологии, психоанализе и стилистике, относительно понятия означивания.
[…]
В данной книге мы отталкиваемся от лингвистики аналитических понятий, которые, думается, являются a priori достаточно общими для того, что начать семиологическое исследование на его собственной основе. […] Элементы семиологии будут сгруппированы в четыре главных темы, заимствованные из структурной лингвистики: язык и речь, означающее и означаемое, синтагма и система, денотация и коннотация. Следует обратить внимание, что эти темы сформулированы в дихотомической форме; бинарная классификация понятий часто встречается в структуралистской мысли, метаязык лингвиста репродуцирует, подобно зеркалу, бинарную структуру описываемых им систем.
I. ЯЗЫК (LANGUE) И РЕЧЬ
I.1. В лингвистике
I.1.1. Соссюр: дихотомия язык/речь является у Соссюра центральной и на деле была большим новшеством относительно более ранней лингвистики, которая пыталась обнаружить основания и причины исторических изменений в эволюции произношения, спонтанных ассоциаций и была лингвистикой индивидуального акта. В проведении этой знаменитой дихотомии Соссюр начинал с многоформенной и гетерогенной природы языка, который появляется на первый взгляд как неклассифицируемое единство реальности, на которое не может быть пролит никакой свет, поскольку она в одно и то же время имеет физический, физиологический, ментальный, индивидуальный и социальный налет. Это беспорядочность исчезает, если из этого гетерогенного целого извлекается чисто социальный объект, систематизированное множество конвенций, необходимых для коммуникации, индифферентное к материи сигналов и являющееся языком (langue). Последнему противопоставляется речь (parole), объединяющая (покрывающая) чисто индивидуальную часть языка.
I.1.2. Язык (langue): Язык есть, так сказать, язык минус речь: в одно и то же время он есть социальный институт и система ценностей (values). В качестве социального института он ни в коем случае не является актом (действием) и не подвержен какой-либо преднамеренности. Социальная часть языка есть то, что индивид не может сам по себе создать или модифицировать, он есть по существу коллективный контракт, который следует принять в его совершенности, если хочется общаться. Более того, этот социальный продукт является автономным, как игра со своими собственными правилами, в которой можно принимать участие только после обучения. В качестве системы ценностей язык состоит из определенного числа элементов, каждый из которых является в то же самое время эквивалентом данного количества предметов и термином большей функции, в которой находятся, в различном порядке, другие коррелятивные ценности: с точки зрения языка, знак типа «монета», имеющий ценность (значение) определенного количества товаров, которые можно купить, имеет также ценность в отношении к другим монетам в большей или меньшей степени. Институциональный и систематический аспекты, конечно, связаны, потому что язык есть система контрактных ценностей (частично произвольных или, точнее, немотивированных), сопротивляющаяся модификациям, исходящим от одного отдельного индивида, и являющаяся, следовательно, социальным институтом.
I.1.3. Речь (parole): в противоположность языку, являющемуся и институтом, и системой, речь есть по существу индивидуальный акт выбора и актуализации; речь состоит в первую очередь в комбинации, благодаря которой говорящий субъект может использовать код языка с точки зрения выражения своих мыслей (это расширенная речь может быть названа дискурсом) и, во-вторых, благодаря психо-физиологическим механизмам, позволяющим ему экстериоризировать эти комбинации. Ясно, что произношение не может быть спутано с языком… Комбинаторный аспект речи имеет, конечно, капитальное значение, так как он имплицирует, что речь конституируется повторением идентичных знаков, потому что знаки повторяются в успешных дискурсах и в рамках одного и того же дискурса (хотя они комбинируются в соответствии с бесконечным разнообразием речи различных людей) и каждый знак становится элементом языка; все это вследствие того, что речь есть по существу комбинаторная активность, соответствующая индивидуальному акту и не являющаяся чистым созданием (порождением)
I.1.4. Диалектика языка и речи: каждый из этих двух терминов получает свое полное определение только в диалектическом процессе, связывающем их – нет языка без речи и нет речи вне пределов языка, именно в этом обмене состоит реальная лингвистическая практика, как указывал Мерло-Понти. Язык и речь находятся в отношении взаимной всесторонности. С одной стороны, язык является сокровищем, сохраняемым практикой речи, в субъектах, принадлежащих одной общности, и, поскольку он является коллективной суммой индивидуальных вкладов, он должен оставаться неполным на уровне каждого отдельного индивида, язык не существует иначе, кроме как в «говорящей массе», нельзя иметь дело с речью иначе, кроме как на основе языка. И наоборот, язык возможен, только начинаясь с речи, исторически речевые феномены всегда предшествуют языковым, и генетически язык конституируется в индивидах через их обучение из окружающей речи (никто не преподает детям грамматику и словарь, являющиеся, в широком смысле, языком). Суммируя, следует сказать, что язык является в одно и то же время продуктом и инструментом речи: их взаимоотношение является подлинно диалектическим. Предваряя последующее рассмотрение, должны отметить, что не может быть (по меньшей мере, согласно Соссюру) лингвистики речи, поскольку любая речь, рассматриваемая как процесс коммуникации, уже есть часть языка – только он может быть объектом науки. Это предполагает два момента: бесполезно спрашивать, должна ли речь изучаться прежде языка – противоположное невозможно. Точно так же бесполезно спрашивать, как отделить язык от речи, это само существо лингвистического и, позднее, семиологического исследования: отделение языка от речи значит ipso facto конституирование проблематики значения.
I.1.5. Ельмслев: Ельмслев не преодолел дихотомию язык/речь, но он перераспределил ее термины более формальным образом. Внутри самого языка (который все еще противопоставляется акту речи) Ельмслев выделяет три плана: схему, норму, использование. Схема есть язык как чистая форма, это соссюровский langue в самом строгом смысле слова. Нормой является язык как материальная форма, он определяется некоторой степенью социальной реализации, но еще независим от нее. Использование есть язык как множество привычек, обычаев, превалирующих в данном обществе. Отношение детерминации между речью, использованием, нормой и схемой варьируются: норма детерминирует использование и речь, использование детерминирует речь, но и детерминируется речью, схема детерминируется в одно и то же время речью, использованием и нормой. Так появляются (фактически) два фундаментальных плана: схема, теория которой сливается с теорией формы и теорией лингвистического института, и группа норма-использование-речь, теория которой сливается с теорией субстанции и произнесения (исполнения). Поскольку согласно Ельмслеву норма есть чисто методологическая абстракция, и речь единственная конкретизация («скоротечный документ»), мы обнаруживаем в конце концов новую дихотомию схема/использование, заменяющую пару язык/речь. Это перераспределение Ельмслева небезинтересно, оно представляет собой радикальную формализацию понятия языка (под именем схемы), элиминирует конкретную речь в пользу более социального понятия использования. Эта формализация языка и социализация речи дает нам возможность поставить все «позитивные» и «субстанциальные» элементы под руководство речи, а все различающиеся элементы – под руководство языка, следствием чего является уход от противоречий, связанных с соссюровским различием между языком и речью.
I.1.6. Некоторые проблемы: упомянем только три проблемы, связанные с описанным выше различением. Первая: возможно ли отождествить язык с кодом и речь с сообщением? У Ельмслева это невозможно, что касается соссюровского каркаса, то это определенно приемлемо. С аналогичной проблемой сталкиваются, когда рассматривается проблема отношения между речью и синтагмой. Речь может быть определена … как варьируемая комбинация (повторяющихся) знаков. На уровне же самого языка уже существуют некоторые фиксированные синтагмы. Отправной пункт, отделяющий язык от речи, может, следовательно, быть случайным, ненадежным, поскольку он конституируется как «определенная степень комбинации». Это ведет к вопросу анализа тех фиксированных синтагм, природа которых является лингвистической, так как они трактуются посредством парадигматических вариаций. Соссюр отметил этот феномен перевода – «имеется, вероятно, целая серия предложений, которые принадлежат языку и которые индивид сам по себе не должен комбинировать».
Третья проблема касается отношений языка и релевантности (то есть с означающим элементом некоторой значимой единицы). Язык и релевантность иногда отождествлялись (например, Трубецким), выводя, таким образом, за пределы языка все не-релевантные элементы, то есть варианты комбинаций. И все же это отождествление оставляет проблему, связанную с тем, что имеются комбинаторные варианты (являющиеся на первый взгляд речевыми феноменами), которые, тем не менее, являются встроенными, иначе говоря, произвольными: во французском языке, например, это «игра» местоимения Я и произносимых или непроизносимых консонантов (oncle и ongle) <…>
I.1.7. Идиолект: говоря о дихотомии в лингвистике язык/речь, следует указать еще на два понятия, первым из которых является понятие идиолекта. Под идиолектом понимается язык в том виде, как на нем говорит отдельный индивид, или все множество навыков отдельного индивида в данный момент. Внимание к этому понятию привлек Якобсон: язык всегда социализирован, даже на индивидуальном уровне, так как в разговоре с другим индивид всегда пытается в большей или меньшей степени говорить на языке собеседника, особенно, что касается словарного запаса. Идиолект в большой степени оказывается иллюзией. Тем не менее, мы получим из этого понятия идею, которая может быть полезна для обозначения следующих реальностей: язык страдающего афазией, который не понимает других людей и не получает сообщений, подходящих к его собственным вербальным образчикам, был бы чистым идиолектом; «стиль» писателя и, наконец, мы можем открыто расширить это понятие и определить идиолект как язык лингвистической общности, то есть группы людей, интерпретирующих одним и тем же образом все лингвистические утверждения. В общем мы можем сказать, что сомнения в определении понятия идиолекта только отражают нужду в посредствующей сущности между языком и речью (подобно «использованию» у Ельмслева) или, если угодно, нужду в речи, которая уже институционализирована, но еще радикально открыта для формализации.
I.1.8. Двойственные структуры: если мы согласны отождествить язык/речь и код/сообщение, мы должны упомянуть второе понятие, которое проходит у Якобсона под именем двойственных структур. Под этим именем Якобсон изучает определенные специальные случаи общего отношения код/сообщение: передаваемая речь, или сообщение внутри сообщения, то есть общий случай косвенных стилей, собственные имена, то есть имена, означающие любую персону, которой приписано это имя, и очевиден кругоборот (цикл) кода («Джон обозначает человека по имени Джон»), случаи автонимии («Rat is a syllable»), где слово используется для обозначения самого себя, сообщение частично совпадает с кодом – эта структура важна, так как она включает в себя разъясняющие интерпретации», а именно, многословие, синонимы и переводы с одного языка на другой, и случаи употребления «шифтеров», наиболее интересными примерами которых являются персональные местоимения, в частности, «я».
<…>
II. ОЗНАЧАЕМОЕ И ОЗНАЧАЮЩЕЕ.
II.1. Знак
Классификация знаков: по терминологии Соссюра, означаемое и означающее есть компоненты знака. Теперь этот термин, знак, который можно обнаружить в самых разнообразных словарях и история которого весьма богата, представляется очень двусмысленным. Поэтому прежде, чем мы вернемся к соссюровскому пониманию этого слова, мы должны сделать некоторые предварительные замечания. Согласно произвольному выбору из работ различных авторов, знак помещается в определенную серию терминов, близко родственных ему, таких как сигнал, образ, символ, аллегория. Сначала обоснуем элемент, общий для всех них: все они необходимо указывают на отношение между двумя relata. В силу этого данная характеристика не может использоваться для различения терминов данной серии; для нахождения различия в значении мы должны обратиться к другим характеристикам, которые будут здесь выражаться в форме альтернативы: а) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, ментальную репрезентацию одного из relata;б) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, аналогию между relata; в) связь между двумя relata (стимулом и ответом) является непосредственной или не является таковой; г) relata точно совпадают или, напротив, одно заглушает другое; д) данное отношение имплицирует, или не имплицирует, экзистенциальную связь с пользователем. Независимо от того, являются или нет эти отношения позитивными или негативными, каждый термин в данном поле дифференцирован от своих соседей. Должно быть добавлено, что распределение данного поля варьируется от одного автора к другому – факт, дающий терминологические противоречия. Последнее легко можно увидеть, если бросить взгляд на идеи четырех различных авторов – Гегеля, Пирса, Юнга и Валлона (Wallon). Видно, что терминологическое противоречие главным образом имеет отношение к индексу (для Пирса индекс является экзистенциальным, для Валлона – нет) и к символу (для Гегеля и Валлона здесь имеется отношение аналогии, или «мотивации», между двумя relata символа, для Пирса – нет; более того, для Пирса символ не является экзистенциальным, а для Юнга – является). Видно также, что эти противоречия, которые здесь прочтены вертикально, очень хорошо объяснимы, или, скорее, что они компенсируют друг друга посредством переходов значения от термина к термину у одного и того же автора. Эти переходы могут быть прочтены горизонтально: например, у Гегеля символ является аналоговым в отличие от знака, если же у Пирса этого нет, то потому, что эту характеристику абсорбирует образ. Суммируя и говоря в семиологических терминах, все это значит, что слова в определенном поле выводят свое значение из оппозиции одного другому и что если эти оппозиции сохраняются, то значение не является двусмысленным. В частности, сигнал и индекс, символ и знак являются терминами двух различных функций, которые могут быть оппозициями сами по себе… Можно, вместе с Валлоном, сказать, что сигнал и индекс формируют группу relata, лишенную ментальных репрезентаций, в то время как в противоположной группе, группе символа и знака, эта репрезентация существует; более того, сигнал является непосредственным и экзистенциальным, индекс – не является таковым, и, наконец, в символе данная репрезентация является аналогической и неадекватной, в то время как в знаке данное отношение является немотивированным и точным.
II.1.2. Лингвистический знак: в лингвистике понятие знака не создает каких-либо оснований для соревнования между соседствующими терминами. В поисках того, как указывать на отношение означивания, Соссюр немедленно элиминировал символ (потому что данный термин имплицировал идею мотивации) в пользу знака, который он определял как единство означаемого и означающего, или, иначе, как единство акустического образа и концепта. До тех пор, пока он не подыскал слова «означающее» и «означаемое», знак продолжал оставаться двусмысленным, так как проявлял тенденцию стать отождествляемым только с означающим, чего Соссюр хотел любым образом избежать; после колебаний между sôme и same, формой и идеей, образом и концептом, Соссюр остановился на означающем и означаемом, союз которых формирует знак. Это первостепенное высказывание, которое всегда нужно держать в уме, поскольку имеется тенденция интерпретировать знак как означающее, в то время как его сущность есть двуликий Янус. Важнейшим следствием этого является то, что для Соссюра, Ельмслева и Фрайя, поскольку означаемые есть знаки среди других, семантика должна быть частью структурной лингвистики, в то время как для американских механицистов означающие есть субстанции, которые исключаются из лингвистики и переходят в психологию. Со времени Соссюра теория лингвистического знака обогащена принципом двойной артикуляции, важность которого показана Мартине вплоть до того, что он делает его критерием, который определяет язык. Среди лингвистических знаков мы должны провести различение между значимыми единицами, каждая из которых наделена одним значением («словами», или, если точнее, «монемами») и которые формируют первую артикуляцию, и дистинктивными единицами, которые являются частью формы, но не имеют прямого значения («звуками», или фонемами), и которые конституируют вторую артикуляцию. Именно эта двойная артикуляция идет в расчет для экономии человеческого языка; примером является американский испанский, для которого характерно наличие только 21 дистинктивной единицы и 100000 значимых единиц.
II.1.3. Форма и субстанция: знак, следовательно, составлен из означающего и означаемого. План означающих конституирует план выражения, план означаемых – план содержания. Внутри каждого из этих планов Ельмслев ввел различие, которое может быть очень важным для изучения семиологического (а не только лингвистического) знака. Согласно ему, каждый план заключает в себе две страты: форму и субстанцию; мы должны настаивать на новом определении этих двух терминов, так как каждый из них имеет тяжелое лексическое прошлое. Форма есть то, что может быть описано исчерпывающе, просто и когерентно лингвистами без обращения к какой-либо экстралингвистической посылке; субстанция есть целое множество аспектов лингвистического феномена, которое не может быть описано без обращения к экстралингвистическим посылкам. Поскольку обе страты существуют и в плане выражения и в плане содержания, мы имеем: а) субстанцию выражения, например, звуковую, артикуляционную, не-функциональную субстанцию, являющуюся полем фонетики, но не фонологии; б) форму выражения, создаваемую парадигматическими и синтаксическими правилами (заметим, что одна и та же форма может иметь две различные субстанции, звуковую и графическую); в) субстанцию содержания, включающую, например, эмоциональные, идеологические, или просто понятийные (умозрительные) аспекты означаемого, его «позитивное» значение; г) форму содержания, являющуюся формальной организацией означаемого посредством наличия или отсутствия семантических пометок. Это последнее достаточно трудно уловить вследствие невозможности отделения означающих от означаемых в человеческом языке, но вследствие того же подразделение форма/субстанция может быть сделано более полезным и легким в обращении в семиологии в следующих случаях: i) когда мы имеем дело с системой, в которой означаемые обосновываются в субстанции другой, нежели субстанция их собственной системы (например, случай с мо
|
|
|
