Политического либерализма при Александре II 3 глава

Таким образом, политическое охлаждение не оказало отрицательного действия на процесс постепенного вытеснения старого порядка новым. Наоборот, успокоение общества содействовало склонности посвятить себя реальной работе, а в этом было незаметное, но тем более прочное укрепление нового порядка. Ничто не могло доказать населению и правительству пользы, в частности, земских учреждений лучше, чем успешная работа. Ничто не могло укрепить положение самоуправления в той мере, в какой делали это его практические успехи.

* * *

По мнению Маклакова, затишье в общественной жизни продолжалось до 1891 года. В этом году в нескольких российских губерниях разразился страшнейший голод. Общественность почувствовала себя обязанной помогать голодающему населению, а правительство первоначально одобрило организацию частной помощи. Такая работа предполагала, конечно, объединение различных представителей общественности и их сотрудничество. Интересно, что представителям общественности и их организациям и в голову не приходило соперничать с правительственными учреждениями, опережать их своими мероприятиями (что, наоборот, имело место полностью во время войны 1914–1917). Общественность просто хотела участвовать в борьбе с голодом, не добывая себе на этом политического капитала. Она хотела поддержать усилия правительства. Этому можно вполне верить, так как вообще общественные деятели, даже те, которые посвятили всю жизнь работе в самоуправлении, тогда совсем не думали о дальнейших политических реформах и уж совсем не думали о конституции. Даже те, которые осуждали бюрократический характер государства и считали желательным углубление и расширение реформ Александра II, все же часто предпочитали самодержавие конституционному режиму. Такова была принципиальная позиция славянофилов. Но и многие другие, считавшие конституцию в конечном итоге неизбежной и относившиеся к ней положительно, думали, что еще не настало время говорить об этом и что абсолютная монархия не дала еще всего, что она может дать. Они считали, что монархия эта должна привести в исполнение дальнейшие моменты либеральной программы и тем самым создать дальнейшие необходимые предпосылки, при которых только и может дать положительные результаты конституционный режим.

К сожалению, несмотря на такой в высшей степени лояльный подход общественности, правительство не в состоянии было без подозрения воспринимать общественные инициативы даже при борьбе с голодом и считало необходимым рассматривать комитеты помощи с политической точки зрения через увеличительное стекло и наконец как можно скорее вообще ликвидировать эту самодеятельность⁷. Голод уже кончился, и это позволяло представить ликвидацию акции помощи как нечто естественное. Но в основе поведения правительства лежала общая тенденция бороться с любой автономной акцией вообще. Тенденция эта в свою очередь возникала если не из прямого убеждения, то во всяком случае из подозрения, которое выразилось в знаменитой «невозможной», по выражению Валуева, речи Победоносцева на заседании 8 марта 1881 года. Речь шла о том, что либеральный принцип автономии, легший в основу реформ Александра II, несовместим с самодержавием.

Поэтому вполне естественно, что либералы в своей защите реформ Александра II прежде всего старались оспаривать эту идею несовместимости с абсолютной монархией всех учреждений, созданных законодательством Александра II, т. е. самоуправления, автономных высших учебных заведений, независимых судов. Они подчеркивали в первую очередь, что все эти институты созданы были абсолютизмом и уже поэтому не могли ему противоречить. Тактически это было, может быть, ловким приемом, но бесспорно представляло собой упрощение и выхолащивание проблемы. Это — пример выхолащивания политической мысли в атмосфере несвободы вообще; размеры его становятся ясными особенно если вспомнить, что проблема сохранения всего, что достигнуто было реформами Александра II, и была единственной политической проблемой, о которой вообще осмеливались дискутировать в прессе⁸. Я сказал, что подход этот можно назвать тактически удачным. Это не значит, что сама эта позиция носила тактический характер. Наоборот, гораздо более вероятно, что это было подлинное убеждение. Но и искренность убеждения, увы, не является ни в коей мере гарантией его правильности.

Маклаков справедливо указывает, что если либеральная пресса и была вполне искренна, в этом пункте правильнее и глубже были не ее высказывания, а высказывания противников. Начала, на которых реформы 60-х годов были построены, говорит Маклаков, «в конце концов действительно неограниченное самодержавие подрывали. Свобода личности и труда, неприкосновенность приобретенных гражданских прав, суд как охрана закона, а не усмотрение власти, местное самоуправление были принципами, которые противоречили неограниченности власти монарха»⁹.

Таким образом, и после 1891 года не пробудился интерес к политическим вопросам; это произошло несколько лет спустя, в царствование Николая II¹⁰. Очень немногие люди думали, что при Александре III вновь может восторжествовать либеральное направление, а ведь только вера в эту возможность и могла оживить политический интерес. К этим немногим принадлежал Витте. После смерти Александра III он утверждал, что император вполне реально мог бы отклониться от своей антилиберальной политики и вступить на путь шестидесятых годов. Маклаков по этому поводу замечает: «Этому трудно поверить и невозможно проверить»¹¹. Витте, однако, по-видимому был искренне в этом убежден. Наоборот, многие верили, что молодой царь Николай II вернется к либеральной политике своего деда. Ведь уже целое столетие, как стало правилом, что антилиберальные монархи в России чередовались с либеральными. За либеральной Екатериной последовал реакционер Павел, а на его место пришел либерал Александр I. После царствования Николая I наступила эпоха либеральных реформ при Александре II. Теперь можно было надеяться, что за антилиберальными тенденциями при Александре III последует новая волна либерализма при новом царе.

Все высказывания нового царя, которые хоть в какой-то мере можно было истолковать в этом смысле, — сразу же подхватывались и страстно приветствовались. Наоборот, старались не слышать всего того, что могло с этой точки зрения разочаровать¹². Либеральная газета «Русские Ведомости» хвалила заметки царя на полях доклада относительно проблем народного просвещения. Родичев, убежденный сторонник либерализма и даже политического радикализма, на заседании тверского земского собрания воскликнул: «Господа, в настоящую минуту наши надежды, наша вера в будущее, наши стремления все обращены к Николаю II. Николаю II наше ура!» Маклаков, приводящий эти слова Родичева, комментирует: «Кто знал Родичева, согласится, что такие слова о Государе он не мог бы сказать из одной только тактики»¹³. В этой речи Родичева, так же как и в адресе, который тверское земское собрание представило царю, не было даже намеков на желательность конституции. Наоборот, из обоих совершенно ясно вытекало, что в земских кругах ожидают от царя только отказа от антилиберальной политики и возобновления курса шестидесятых годов. Выражалась только надежда, что за органами Земства признано будет право высказывать свое мнение по поводу проблем, входящих в сферу их компетенции, для того чтобы до престола доходило мнение не только ведомств, но и народа. Эта попытка представителей земства обратиться к молодому царю вызвала, однако, с его стороны резко отрицательную реакцию. Во время приема 17 января 1895 года царь произнес ставшую знаменитой фразу, в которой он назвал «бессмысленными мечтаниями» помыслы земств об участии во внутренних государственных делах. За исключением немногих, фразу эту поняли вообще так, что не может быть и речи о какой-либо конституции. На самом деле, как пишет Маклаков, речь шла о выборе между либеральным абсолютизмом Александра II и антилиберальным абсолютизмом Александра III. Выбор совершенно определенно пал на последний¹⁴. Так что это было не только отказом от дальнейших шагов в либеральном направлении, но осуждением того, что уже существовало, ибо в известных пределах участие земства во внутренних делах государства было не мечтой, а действительностью.

С этого момента начала разверзаться пропасть между общественностью и государственной властью. Пропасть эта все расширялась и наконец привела к революции в 1905 году.

* * *

Подозрение, с которым правительство смотрело на земские органы и на любую инициативу, от них исходившую, все больше обострялось. С особой антипатией выступали представители антилиберального направления в ближайшем окружении царя против всех попыток земства проводить какие-либо совместные действия, как бы безобидны эти действия сами по себе ни были. Характерен следующий пример: по случаю коронации, которая должна была иметь место 14 мая 1896 года, согласно старому обычаю председатели губернских земских комитетов должны были преподнести государю хлеб-соль. С этой целью земства должны были приобрести серебряные подносы и солонки. 22 ноября 1895 года Шипов как председатель губернского земского комитета в Москве получил от председателя комитета в Самаре, Племянникова, письмо, в котором тот оповещал московский комитет, что тамошний, самарский, комитет собирается предложить всем прочим губернским комитетам отказаться от покупки подносов и солонок, а вместо этого собранные деньги употребить для создания какого-либо общественно-полезного фонда. Московский комитет тогда постановил предоставить в распоряжение попечительства по рабочим домам, находившегося под покровительством императрицы, сумму в 300000 рублей, состоявшую из вкладов земств всех 34 губерний, в которых были земские органы. Шипов направил соответственное письмо председателям всех губернских комитетов.

Шипов, однако, не отослал письма сразу, а счел правильным сначала доложить о задуманном мероприятии московскому генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу; сделал он это именно потому, что знал о недоверии правительства ко всем попыткам земства что-либо совместно предпринимать. Великий Князь сказал Шипову, что у него дет никаких возражений против осуществления этого плана, который ему нравится. На следующий день, однако, под влиянием управляющего его канцелярией Истомина Великий Князь вновь вызвал к себе Шипова и посоветовал ему ничего дальнейшего не предпринимать, а сначала обсудить этот вопрос с новоназначенным министром внутренних дел Горемыкиным, которого как раз ожидали в Москве. Горемыкин принял Шипова весьма любезно, но сказал ему, что не считает желательным такое пожертвование земств в пользу домов для рабочих. Когда Шипов возразил, что ничто не препятствует какому-либо иному употреблению пожертвованных земствами денег, Горемыкин прямо заявил, что он вообще не считает желательным совместное выступление земств по случаю коронационных торжеств. Ведь известно, с каким недоверием многие влиятельные люди и круги смотрят на земские учреждения и особенно на их склонность к объединению¹⁵. Всеобщее выступление земств только может усилить это отрицательное к ним отношение. Представители земства сочли правильным уступить. Их целью было найти ту или иную законную форму сотрудничества между земствами. Для того чтобы этого достичь, они считали мудрым избегать конфликта с новым министром внутренних дел.

Когда председатели губернских земских комитетов съехались в Москву к коронации, они неоднократно встречались и обсуждали многие проблемы, касающиеся земства, в том числе и значение регулярных контактов и согласование земской деятельности в отдельных губерниях. Незадолго до окончания торжеств все председатели губернских комитетов приняты были министром внутренних дел. После окончания официальной части приема Шипов обратился к министру и просил его назначить время для сообщения, которое он имел ему сделать. Горемыкин попросил его остаться и пригласил в свой рабочий кабинет. Тут Шипов сообщил министру, по поручению и от имени представителей земств, что они придают большое значение просьбе о разрешении председателям губернских земских комитетов регулярно встречаться для обсуждения разных практических проблем земской работы.

Желание это по сути своей было вполне оправданным и даже Горемыкин вынужден был это признать. Кроме того теперь, после бессмысленного запрета общеземского пожертвования в пользу комитета, стоявшего под покровительством императрицы, сам он очевидно был склонен сделать дружественный жест по отношению к земству. Но он заявил, что не может официально разрешить таких совещаний, поскольку они не предусматриваются законом о земских институтах. Шипов отвечал, что понимает это и хочет лишь неофициального согласия министра на частные совещания председателей губернских земских комитетов, с целью избежать всякой нежелательной «таинственности» при организации этих совещаний. На это Горемыкин ответил, что прекрасно отдает себе отчет, что никак не может запретить частных совещаний председателей земских комитетов и что со своей стороны он только советует не привлекать к совещаниям никаких других земских представителей, кроме председателей комитетов, для того чтобы избежать многолюдства и обеспечить деловой характер совещаний. Кроме того, он советует позаботиться о том, чтобы пресса ничего не публиковала об этих совещаниях и чтобы они происходили не в помещениях земских учреждений, а на частных квартирах, что и будет полностью соответствовать их частному характеру. Шипов заявил, что эти условия он считает вполне приемлемыми, однако представители земства не имеют никакого влияния на прессу, а следовательно не могут помешать появлению в ней известий о совещаниях.

Интересно, конечно, заявление министра, что он не может препятствовать частным совещаниям; так же интересен его совет устраивать их на частных квартирах для того, чтобы сохранять их частный характер. В те времена многие представители земства, так же как общественные деятели вообще, имели собственные дома, построенные на принадлежащих им участках земли; это не были жилища, предоставленные государством и куда государство в любую минуту может вселить своего осведомителя. В этих домах люди вели действительно частную жизнь и государство не считало себя в праве — признав гражданский строй — проверять эту частную жизнь, кроме некоторых исключительных ситуаций. Таким образом гражданский строй создал твердую почву для свободы политического суждения и политической дискуссии, по крайней мере, в частной сфере, из которой, впрочем, надо полагать, суждения — и таким образом невидимо рождающееся и растущее общественное мнение — просачивались постепенно наружу, в общество, а иногда прямо потоками в него вливались. Так вот, к слову сказать, из этого вытекают следующие заключения: может быть и можно предполагать, что социализм не обязательно ведет к деспотическому режиму, но зато надо признать как неоспоримый факт, что последовательно проводимый деспотический режим должен быть социалистическим. Он должен таковым стать неизбежно просто из полицейских соображений, поскольку он иначе не может достигнуть необходимой для него степени наблюдения за частной жизнью подданных¹⁶.

После этого разговора с министром внутренних дел решено было, что председатели губернских земских управ встретятся в начале августа в Нижнем Новгороде, куда многие из них так или иначе собирались ехать в связи с выставкой. На повестку дня совещания поставили две совершенно неполитические проблемы: как можно единообразить методы бухгалтерии во всех земских управах и целесообразны ли пособия от губернских управ в пользу управ уездных, для введения всеобщей школьной повинности. Особенно много обсуждали, как можно устраивать дальнейшие совещания. Все участники считали продолжение и расширение таких совещаний чрезвычайно желательным. При этом указывалось, что такие совещания дают представителям отдельных губерний возможность ознакомиться с методами работы, которые применяются управами других губерний, и что согласование методов, для которых требуется одобрение правительства, повышает шансы такое одобрение получить. Для того чтобы придать этим совещаниям постоянный характер, решено было создать бюро, состоящее из пяти председателей губернских управ, которое и должно заботиться о регулярных созывах и о подготовлении программы совещаний. Следующее совещание должно было состояться в марте 1897 года в Петербурге.

* * *

Однако совещание в Петербурге так и не состоялось, потому что вскоре после нижегородского Горемыкин взял обратно свое согласие терпеть подобного рода совещания. Шипов считает, что ему пришлось уступить давлению влиятельных реакционных кругов, в первую очередь Победоносцева¹⁷. Горемыкин передал Шипову через губернатора, что он пришел к заключению, что ни постоянное бюро по подготовке совещаний, ни сами совещания не могут рассматриваться как чисто частные собрания, прежде всего потому, что председатели земских управ являются по должности своей государственными чиновниками. Поэтому такого рода совещания могут проводиться только с официального разрешения министерства, а для получения такого разрешения нет законных предпосылок¹⁸. После этого Шипов естественно распорядился прекратить все подготовительные работы по созыву следующего совещания.

Такое сопротивление правительства всякому проявлению активности, хотя бы и вполне законному и бесспорно разумному, если только оно не было по приказанию свыше, а носило автономный характер, было плохим признаком, указывавшим на распад подлинной власти и на исчезновение способности править страной у всех тех, кто стоял во главе бюрократического аппарата и на ком лежала ответственность за судьбы России. Ориу пишет: «...править — значит направлять, ведь людей, стоящих у власти, называют обычно руководителями; и на самом деле речь идет о руководстве, о том, чтобы вести и направлять сквозь все неожиданности внутренней и международной общественной жизни, сквозь все новшества. Основная роль правительства — это решать все время новые трудности, которые возникают и которые интересуют группу. Что же касается старых, уже разрешенных трудностей, если они возникают снова, если вновь идти по тем же путям, то это уже дело не правительства, а администрации»¹⁹. Но в начале столетия российское правительство смотрело на все новое с недоверием и антипатией. Правительство все больше теряло способность решать новые проблемы, справляться с непредвиденными обстоятельствами, обращать на пользу государства какую-либо деятельность, для которой не находилось обоснования в законе и даже в инструкциях надлежащих ведомств.

Много говорилось о бюрократизации российской государственности при последнем царе, причем это явление резко осуждали. Все время указывали, что бюрократизация чрезвычайно вредна, потому что она препятствует развитию свободных народных сил и делает бесплодной и правительственную деятельность. Тем не менее мне представляется, что при этом проглядели самое опасное в бюрократизации, а именно: что она ведет к дегенерации самого правительства. Полностью бюрократизированное правительство склонно судорожно цепляться за однажды принятый порядок ведения правительственных дел, иными словами трактовать и новые дела и непредвиденные проблемы по ранее установленным схемам. Таким образом, правительство оказывается в плену у административных методов, тех методов, которые действительно принадлежат к сути бюрократии, т. е. административного аппарата. Тем самым правительство утрачивает свою собственную сущность, характеристику власти, ведущей страну сквозь все новое, подчиняя себе неожиданности, а не отрицая их существование или отталкивая их от себя.

Как же дошло до такого принципиально отрицательного отношения правительства ко всему новому? Бесспорно, уже та тенденция, о которой шла речь выше, рассматривать государственные дела вообще с точки зрения борьбы с нигилизмом и терроризмом, представляет собой нечто ненормальное. Постепенно эта склонность превращалась в принципиальную позицию, что первая и главная задача государства — заботиться о спокойствии и порядке. В той мере, в какой сохранение спокойствия и порядка, а не решение положительных проблем государственной жизни, стало центральным пунктом, на котором сосредоточилось внимание правительства, при рассмотрении государственных дел стала преобладать точка зрения полицейская, т. е. не политическая, а административная. Ведь полиция прежде всего — составная часть администрации, а не правительства. Тут я вижу источник процесса, который ведет к превращению правительства в верховный административный орган. Разумеется, покой и порядок — необходимые предпосылки для преследования каких бы то ни было государственных целей вообще. Но если сохранение их становится наивысшей целью и необходимость самодержавия обосновывается тем, что этот строй как никакой другой гарантирует покой и порядок, это признак вырождения государственного мышления. В той мере, в какой это развитие вызвано было борьбой с нигилизмом, оно является примером того, как разлагающие системы разрушают и тех, кто с ними борется. И надо признать правильность государственного инстинкта тех, кто тогда видел спасение России в переходе к конституционному строю. В самом деле, царское правительство вновь проявило себя как правительство лишь с приходом Столыпина, и произошло это не только благодаря его, Столыпина, личным качествам, а и благодаря тому обстоятельству, что Россия тогда имела конституцию и что Столыпину противостояла Дума.

Несмотря на заявление Горемыкина о том, что он берет обратно данное разрешение, совещания земских деятелей происходили и в дальнейшем. Но это уже не были полуофициальные, организованные по плану совещания председателей земских управ, это были совещания земских деятелей, устраивавшиеся, так сказать, «случайно», когда эти деятели по случаю какого-либо общественного события собирались в Москве или в Петербурге²⁰. Так, совещания состоялись в августе 1898 года по случаю открытия памятника Александру II в Москве. Понятно, что именно церемония в честь Александра II должна была стать поводом прославления его царствования и тех либеральных принципов, которые были при нем осуществлены. Тут мы имеем яркий пример того, как отказ правительства признать и официально разрешить естественное и нужное проявление общественной жизни оборачивается против самого правительства и его замыслов. Совещания носили теперь полузаконный характер. Кто старательно избегал всего, что могло хотя бы издали напоминать оппозиционные действия, держались от них полностью в стороне. Поскольку не было и не могло быть никаких правил и норм, то не было больше и причины ограничивать участие в совещаниях, допуская на них только председателей земских управ. Наоборот, казалось вполне естественным привлекать к ним и других активных и авторитетных земских деятелей. Таким образом, невольно, или вернее незаметно, произошел известный отбор участников в совещаниях. Земские совещания превратились именно в то самое, чего не хотело правительство: в объединение прогрессивных, а следовательно хоть в некоторой мере оппозиционных земских элементов. Благодаря этому они получили тот политический оттенок, который правительство видело всюду, и там, где его и в помине не было, что в свое время и повело к решению не разрешать официальных технических совещаний председателей земских управ²¹.

Была еще одна группа с тем же составом, т. е. носившая тот же характер, группа, составленная из тех земских деятелей, которые принадлежали к либеральным и прогрессивным кругам общественности. Это была «Беседа»²². Она возникла в начале девяностых годов, сначала на основе чисто личных связей. Со временем, однако, она превратилась в место организованных встреч известных общественных деятелей. Существование этого кружка собственно проявлялось всего лишь в издании ряда произведений об аграрной проблеме, об основных принципах самоуправления, о конституциях других стран и пр., т. е. произведений, которые должны были знакомить читателей с идейным наследием либерализма, Но до 1904 года (т.е. до того момента, когда после убийства Плеве министром внутренних дел стал князь Святополк-Мирский) эти произведения не могли появляться на свет как издания «Беседы», а только как личные издания ее отдельных членов. По мнению Маклакова, однако, самым важным было не издание этих произведений, а тот факт, что «Беседа» была хоть и самой примитивной, но все же организацией, которая давала возможность вступать друг с другом в связь представителям общественности почти изо всех губерний.

«Беседа» не была политической партией с определенной программой и совершенно сознательно не хотела ничем подобным становиться. Это был союз представителей передовой общественности, принадлежавших самым разным политическим течениям. К ней принадлежали такие люди, как Кокошкин и Шаховской — левые либералы, которых в сущности надо было бы назвать радикалами-несоциалистами. Но принадлежали к ней и славянофилы, мечтавшие о восстановлении монархии свободной от бюрократических извращений, как например, Хомяков, Стахович, Шипов, те, кого Маклаков называл последними рыцарями самодержавия. Одно было необходимо, чтобы примкнуть к «Беседе»: преданность принципу самоуправления. Преданность эта не могла быть лишь теоретическим согласием. Члены «Беседы» должны были действительно служить этому принципу практической деятельностью в земстве или в городском самоуправлении. По словам Маклакова, «Беседа» хотела оставаться на поприще практической деятельности и практического опыта и не намеревалась уступать интеллигентским абстрактным доктринам. Подход ее к идее революции был, разумеется, совершенно отрицательным. Вообще в «Беседе» не было и следа демагогии, охоты за популярностью; здесь речь шла о пользе для народа, а не о воле народа, как объясняет Маклаков. После 1905 года, когда в России возникли официально разрешенные политические партии, «Беседа» перестала существовать.

* * *

Между тем принимались все новые меры, которые, как уже было сказано, не отменяли самоуправление принципиально, но урезывали то тут, то там полномочия земства и ограничивали его самостоятельность. Практические последствия этих мероприятий не были очень значительны. Но в земских кругах они вызывали недовольство. Пропасть между государственной властью и общественностью расширялась. Именно консервативные земские деятели были этим фактом чрезвычайно озабочены. Шипов пишет: «Чувствовалось, что если в ближайшем времени не будет совершена сверху необходимая реформа, вызываемая государственной предусмотрительностью, то в недалеком будущем верховная власть будет вынуждена ходом вещей и под влиянием быстро нараставшего в стране оппозиционного настроения согласиться на более коренное преобразование нашего государственного строя»²³. Шипов дальше пишет, что проблема эта обсуждалась все более напряженно на частных совещаниях земских деятелей и общественных деятелей вообще.

Тогда принято было решение представить царю докладную записку. Записка эта должна была содержать указания на главные недостатки существовавшей тогда системы государственного управления, а также изложение основных принципов необходимой реформы. Эту записку собирались дать подписать как можно большему числу уважаемых общественных деятелей. Подготовление текста записки собиралась взять на себя небольшая группа. Интересно, что большинство участников этого дела отнюдь не были сторонниками конституционного строя, а считали не бюрократизированное самодержавие, как представляли его себе славянофилы, идеальной государственной формой²⁴. Представители этого течения в группе были Н.А. Хомяков, Стахович, Ф.Д. Самарин и сам Шипов. К умеренным конституционалистам принадлежали С.Н. Трубецкой, Павел Долгоруков и Писарев. Интересно отметить, что в работе группы принял участие и историк Ключевский, который не был ни земским, ни общественным деятелем. Тем не менее члены группы считали правильным доверить ему редактирование записки. Шипову поручено было составить первый проект.

Шипов разработал девять тезисов. В этих тезисах он прежде всего указывал, что современный государственный порядок особенно страдает от недостатка доверия между правительством и общественностью. Правительство исходит из ложной предпосылки, что самостоятельная активность общества и участие его во внутренних государственных делах противоречат принципу самодержавия. Но это совершенно неправильно. Напротив, самодержавие возможно только при тесном контакте между царем и народом. Следовательно бюрократическая система, разделяющая царя от народа, является величайшей опасностью именно для самодержавия. Поэтому необходимо дать свободу общественному мнению и поддерживать и развивать институты самоуправления. Шипов далее рекомендовал привлекать к обсуждению законопроектов в комиссиях при Государственном Совете избранных представителей общественности и особенно самоуправления: т. е. приблизительно то, о чем в свое время думал Лорис-Меликов.

Тезисы эти неоднократно обсуждались. Но никак не удавалось достичь согласия внутри маленькой группы, старавшейся подготовить записку. Трубецкой, к которому присоединился и Долгоруков, считал утопической мысль о восстановлении самодержавия со всем его идеальным содержанием. Он придерживался мнения, что произвол в правительстве можно устранить, только если государственная власть связана будет определенным правопорядком, а этого невозможно достичь без перехода к конституционному режиму²⁵. Ф. Самарин отмежевывался от шиповских тезисов поскольку считал, что они содержат лишь одностороннюю критику государственной власти и вообще не упоминают о недостатках общества. Недоверие правительства к общественности, по его мнению, отчасти оправдано характером русского общества. В обществе, говорил он, господствуют отрицательные течения, отрицательное отношение к вере отцов и к национальной истории²⁶. Из-за невозможности достичь согласия решили, наконец, отказаться от замысла представить царю записку.