ПОСЛЕ 1905 года (продолжение)

Дебаты о столыпинской аграрной реформе в Государственном Совете. — Дальнейшие законопроекты в области крестьянского права. — Конец.

 

И в Государственном Совете, как и в Думе, правая фракция не хотела полностью отвергать законопроект, т. е. указ от 9 ноября 1906 года, а предлагала изменения, которые направлены были на замедление перехода от аграрного коллективизма к частной собственности, предусматриваемого законом. Одно из этих изменений должно было дать сельской общине первое право покупки имущества выходящего из общины крестьянина. Это, с одной стороны, должно было благоприятствовать общине, с другой стороны, в очень значительной мере ограничить фактическую возможность крестьянина свою землю продать; как раз последний момент и был самым важным. Другое из предлагавшихся изменений ограничивало право крестьянина распоряжаться землей, ставя его в зависимость от согласия жены и старшего совершеннолетнего сына, чем на самом деле сохранялся институт семейной собственности.

В речах своих представители правой фракции выходили далеко за рамки обоснования предложений об этих изменениях. Они подробно излагали свои сомнения и возражения принципиального характера против указа от 9 ноября 1906 года. Точка зрения правой фракции отразилась главным образом в речах графа Олсуфьева, которым нельзя отказать (если можно полагаться на стенографические отчеты и по ним судить о произнесенных словах) в тонком изяществе формы, в умеренности тона и в теплоте глубокой убежденности. Подобно представителям правой и левой оппозиции в Думе, граф Олсуфьев подчеркивал, что законопроект слишком быстро и внезапно, слишком резко порывает со всем предыдущим законодательством. Целый ряд законов XIX века защищал принцип общинной собственности, даже манифест от 26 февраля 1903 года высказывался в том же смысле. Такое внезапное отклонение от линии, последовательно проводимой десятилетиями, является само противоречием, причем не со стороны отдельного лица (под этим, конечно, подразумевался Столыпин), а со стороны правительства вообще. Такое противоречие, по словам оратора, приводит обывателей в смущение: так где же правда? Создается впечатление, что «вдруг какую-то Америку открыли»¹. «Крестьяне плохо понимают смысл этого закона, — продолжал Олсуфьев, —... они приходят в некоторое недоумение, а отнюдь не в энтузиазм. Я, по крайней мере, категорически это констатирую» (ст. 1184). Олсуфьев считал опасным устранение как сельской общины, так и подворной собственности, и второе считал еще более опасным, чем первое. Он говорил: «Я думаю, с своей стороны, что главная опасность этого законопроекта не та, что община якобы уничтожается этим закреплением, но главная опасность непоправимая — это переход от веками установившегося принципа трудового семейного сообщества к принципу личной и полной неограниченной продажи» (ст. 1183), ибо «это просто идет вразрез с общим крестьянским правосознанием» (ст.1184). Поэтому Олсуфьев считал неправильным действовать так быстро и «во имя уравнительной и какой-то псевдо-освободительной доктрины» распространять на крестьян правовой статус всех остальных жителей России (ст. 1184). Он не сомневался в том, что закон исходит не из подлинной потребности, а из теоретических соображений. «Несомненно, — говорил он, — этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность все спасет, что нужно создать в противовес нашему невежественному, темному, анархическому часто крестьянину-общиннику — сытого консервативного просвещенного буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию» (ст. 1182). Руководящие круги правительства и общественности Олсуфьев называл сторонниками этой доктрины. «Профессор Ковалевский, — сказал он в другой речи, — назвал направление нынешних руководящих слоев физиократическим, проще его называют буржуазным. (Ведь руководящая партия в Думе ныне буржуазная). А что же может быть противоположное идеям буржуазного либерализма, как существование нашего обособленного крестьянства, связанного общиной? Таким образом, я прошу помнить, что я спорю не с отдельными лицами из правительства, а с определенным общественным течением» (ст. 1464).

Точка зрения этого буржуазного направления, нашедшего себе выражение в законопроекте, объяснял далее Олсуфьев, не только противоречит правосознанию крестьян, но противоречит и правосознанию всего русского народа, ибо отклоняется от принципа заботы о слабом и возлагает все надежды на сильного. На заседании Государственного Совета от 22 марта 1910 года Олсуфьев сказал следующее: «Итак, противники наши предлагают в основу крестьянского законодательства положить принцип: торжество сильного и беззащитность слабого. Но этот принцип нельзя выдержать ни в иных вопросах национальных (например, еврейский)², ни, например, в законодательстве фабричном. Я считаю этот принцип глубоко антинациональным. Все наше предшествующее законодательство было основано на противоположном начале. Народ русский до сих пор свято верит в Высшую Верховную Власть как защитницу слабых, и если он убедится, что это не так, то в сердцах многих миллионов простых людей настанет горькое разочарование» (ст. 1463).

Однако Олсуфьев считал точку зрения преобладающего течения не только доктринарной, но и крайне примитивной. Все речи представителей этого направления «были построены по одной схеме и очень несложной: в России все плохо, в России община, следовательно уничтожьте общину» (ст. 1460). Поэтому неудивительно, что на местах происходит «отнюдь не созидательный процесс хуторского устройства и личной собственности, а происходит успешный процесс разрушения общины» (ст. 1185). Объяснять этот процесс разрушения общины давлением со стороны местных органов управления — наверное неправильно. Но этот процесс происходит под некоторым влиянием известной агитации, которую нельзя назвать иначе как бессовестной (ст. 1188). Агитация эта заставляет крестьян думать, что у них отберут землю, если они не выступят из общины. Этот характер развития в направлении перехода к частной собственности заставлял Олсуфьева считать, что надо ожидать скорой реакции на это положение в деревне, что неминуемо последует обратное движение маятника (ст. 1465). Олсуфьев следующим образом закончил свою первую речь: «В силу этих соображений мы как представители правой группы, правого направления политики, убежденные в прочности всяких устоев народной жизни, полагаем, что нам, а в особенности Верхней Палате, следовало бы относиться осторожнее к этому закону... я в особенности приглашал бы именно Верхнюю Палату к тому, что ей должно быть свойственно как Верхней Палате — к осторожности, к отсутствию излишнего энтузиазма» (ст. 1185 и далее).

Представители правых сил особенно отрицали, что возникшее из сельской общины правосознание и есть причина отсутствия у крестьян уважения к чужому праву собственности. Они утверждали, что отнюдь не существование сельской общины повело к эксцессам крестьян против собственности помещиков во время революционных лет 1905 и 1906. «Когда я читаю, что погромы в Воронежской губернии были вызваны характером общинного землевладения, то я вспоминаю, что воронежские погромы были на 6–7 месяцев позже черниговских погромов, где общины почти нет. Следовательно, если бы момент погромов черниговских приводить в связь с формою землевладения, то тогда мы должны говорить, что подворное землевладение приводит к погромам» (ст. 1170). Этот довод никак, однако, нельзя признать убедительным. Ведь и подворное владение не было ни в коей мере частной собственностью, так же как и сельская община, это была форма коллективной собственности. Как и в сельской общине, в рамках двора тоже (как я уже попытался подробно изложить в ином месте) отдельные члены его не имели субъективного права частной собственности, у них было лишь право общественно-юридического характера на обеспечение землей. Таким образом в сельской общине просто было налицо в более сильном виде то же, что имелось и в каждом дворе. Поэтому я выше высказал мнение и хотел бы здесь еще раз его повторить: в старой аграрной концепции основным элементом было не существование сельской общины, а особый общественно-юридический характер «права на землю», причитавшегося крестьянам. Представители как правой, так и левой оппозиции справедливо указывали и в Думе и в Государственном Совете на то, что самый радикальный и с их точки зрения самый опасный момент законопроекта — не постановления, ускоряющие процесс роспуска мира, а устранение института семейной собственности, т. е. подворного имущества, превращение его в частную собственность домохозяина, а в некоторых случаях и других членов двора. Социолог Ковалевский, бывший в то время членом Государственного Совета, сказал даже, что мир никогда еще не видал большей аграрной революции (ст. 1211) и надо признать, что попытка Красовского отвергнуть это утверждение, заявляя, что на самом деле ведь все по-прежнему и каждый крестьянин остается на своем дворе, не убедительна. Преобразование подворного имущества в частную собственность, иными словами, замена публично-юридического права на обеспечение землей субъективным правом собственности, была глубокой реформой и тогда, когда каждый крестьянин оставался на своем дворе — и, следовательно, неизбежно влияла на правосознание крестьянства. Ведь субъективное право собственности по своей природе всегда конкретно, а тем самым ограничено. Наоборот, общественно-юридическое право на обеспечение землей является общим, а следовательно растяжимым требованием. Совершенно ясно, что этот характер права на землю вполне подходил революционному образу мышления. Если государственная власть не удовлетворяет или недостаточно (по мнению требующих) удовлетворяет этому требованию, напрашивается вывод, что ему и надо удовлетворить прямо, т. е. революционной акцией. Надо действовать на свою руку или, как сказано в русском тексте Интернационала, «своею собственной рукой» проводить в жизнь свои требования. Очевидно, если крестьяне превращаются в собственников, тем самым такие требования в отношении государства теряют всякое правовое и психологическое обоснование. Тем самым теряются и все предпосылки для революционного подхода к положению.

Тем не менее многие стояли на точке зрения, что тот или иной правовой характер крестьянского землевладения не мог ни содействовать, ни мешать развитию революционного мышления и революционных настроений и что в этом отношении важны только экономические условия. Мы видели, что Редакционная Комиссия министерства внутренних дел заняла именно такую позицию. В Государственном Совете в том же смысле высказывался самый левый, наверное, из его членов, профессор Мануйлов. Он говорил: «Я лично думаю, что форма землевладения тут не при чем, и полагаю, что ни те, которые считают, что община содействует развитию социалистических революционных идей, ни те, которые против этого возражают, — не правы, потому что... если экономическое положение высоко, то создается почва, неблагоприятная для идей, направленных к нарушению порядка... если экономическое положение населения низко, то оно будет склонно прислушиваться к идеям революционного характера, будет ли оно жить при общинном землевладении или при личном» (ст. 1378). (Вот еще один добавочный пример того, как взгляды представителей левых сил совпадали с мнениями правых). Даже если признать, что этот подход содержит некую долю правды, все же вряд ли возможно отрицать, что именно правосознание сословия в большей мере, чем экономическое положение его членов, делает его восприимчивым или не восприимчивым к революционной пропаганде, что это правосознание является источником уважения к правам других — или, наоборот, неуважения.

Убеждение это нашло себе выражение в словах первого докладчика Комиссии, Красовского. Он подчеркивал, что между принципом уравнивающих переделов в сельской общине и принципами тех социальных теорий, согласно которым каждый должен получать по потребностям, существует неразрывная связь (ст. 1269). Он был уверен, что крестьянин станет уважать чужие права, только если за ним признаны будут те же права, которыми пользуются все другие российские граждане (ст. 1265). Поэтому он приветствовал законопроект, а также легший в основу его указ от 9 ноября 1906 года³, который вводит в круг понятий крестьян «спасительное» понятие собственности (ст. 1264). Но прежде всего он приветствовал этот указ потому, что благодаря ему крестьянин «из бесправного пользователя... делается полноправным собственником своего участка» (ст. 1264), а это — необходимая предпосылка для благополучия крестьянства. Если это и не всегда ведет к обогащению крестьянина, все же это обязательно означает, что он свободен. Его положение будет равно положению человека без средств в Западной Европе. Там тоже есть люди без средств, но по крайней мере у них свободны руки. Наоборот, в сельской общине люди часто без средств, завтрашний день их не обеспечен, но самое худшее — что руки их здесь связаны (ст. 1271).

Вообще сторонники законопроекта подчеркивали, что он представляет собой решение в направлении свободы.

Выполнение его не должно было быть связано с принудительными мероприятиями. Прежде всего, неправильно толкуется закон, если думают, что он принуждает к уходу из общины и заставляет крестьян принимать частную собственность. Столыпин говорил: «...я со слишком большим уважением отношусь к народному разуму, чтобы допустить, что русское крестьянство переустраивает свой земельный быт по приказу, а не по внутреннему убеждению» (ст. 1144)⁴, Однако Красовский в Государственном Совете и Шидловский в Думе подчеркивали, что «...община — не учреждение частного права, а учреждение государственное» (ст. 1281). Поэтому связь с ним крестьян не может быть прервана без издания закона, который устранит его принудительный характер. Отсюда создается парадоксальное впечатление, что «всегдашние защитники личной свободы... оказываются принудителями, а голоса в защиту свободы раздаются оттуда, где обыкновенно стоят за принуждение, за принуждение сверху или за принуждение коллективное» (ст. 1278).

Далее сторонники законопроекта протестовали против приписывания ему антисоциальной тенденции, в силу которой слабый приносится в жертву сильнейшему. Делать ставку на сильных отнюдь не означает, что слабые предоставляются собственной судьбе. «Не могу не упомянуть еще о тех словах, которые были сказаны вчера... глубокоуважаемым графом Олсуфьевым, — говорил Бутлеров. — Он сделал упрек правительству, упрек в том, что правительство, издавая настоящий закон, придерживалось принципа отказа от покровительства слабым в пользу покровительства сильным. Мне кажется, что этот упрек совершенно неправилен. Освободить... личную инициативу... — это не значит отказать в покровительстве слабым и, во всяком случае, такое покровительство сильным не есть покровительство в ущерб слабым» (1249). Это замечание чрезвычайно важно. Так называемый отказ от покровительства слабым на самом деле означает просто отказ от того, чтобы принципиально считать слабым все крестьянство и обращаться с ним как с нуждающимся в опеке. Отныне же с крестьянином будут обращаться как со слабым лишь с того момента, как он себя таковым проявит. Но государство не будет больше опекать каждого крестьянина просто потому, что он крестьянин, связывать его и таким образом действительно превращать в слабого⁵. Столыпин тоже говорил, причем в словах его, насколько можно судить по стенографической записи, звучала нотка раздражения: «... правительство никогда и нигде не заявляло о том, что государство свободно от забот относительно слабых, относительно немощных... но они, эти слабые, не должны лежать тяжелой обузой, не должны давить, как тяжкие кандалы, на одно крестьянское сословие, на один земледельческий класс, на его инициативу, его стремление улучшить свой быт» (ст. 1601 и далее). Тем самым Столыпин давал понять, что в намерения правительства входит равномерно разделить между всеми сословиями тяжесть попечительства над социально слабыми элементами, а не нагружать им одно только крестьянство, как было до тех пор.

Далее Столыпин подчеркнул, что разрыв с существующим правом, с прежним законодательством не так радикален, как считают многие противники закона. Постановления прежних законов, преследовавшие цель помешать переходу надельных земель в руки членов других сословий, останутся по-прежнему в силе в отношении земли тех крестьян, участки которых превратятся в частную собственность. И эту землю крестьянин сможет продать только другому крестьянину, и эту землю можно заложить только в крестьянском банке, и эту землю нельзя продать для удовлетворения частных взысканий (ст. 1602 и далее). Наоборот, правительство с такой осторожностью приступило к решению этой проблемы, что его даже упрекают в «недостаточном размахе бюрократического творчества!» (Тут намек на речь Витте). И Дума действовала не без осторожности. Наоборот, именно Дума включила в законопроект постановление, согласно которому крестьянин в округе не может купить больше шести наделов, нормальных для данной области размеров. Это значит, что законопроект не представляет собой окончательного разрыва с традиционной идеей снабжения крестьянства землей, идеей, которую бесспорно нужно назвать социальной.

 

Неуверенность в том, найдется ли в Государственном Совете большинство, которое проголосует за правительственный законопроект, неоднократно заставляла Столыпина вмешиваться в спор, защищая отдельные пункты законопроекта, а также объясняя общие принципы закона. Особенно подробно он высказался в речи 15 марта 1910 года, которой он открыл дискуссию в Государственном Совете. Столыпин тут напомнил членам Государственного Совета, что указ от 9 ноября 1906 года сначала неоднократно толковался, как «акт политической растерянности», т.е. как попытка в отчаянном положении хоть что-то предпринять; а теперь, наоборот, стало ясно, что это мероприятие, направленное на укрепление частной собственности, является «результатом... продуманного, принципиального отношения правительства к тому, что происходило в то время в России» (1137). Политическая смута, по мнению Столыпина, выросла из гораздо более серьезной смуты социальной. Поэтому одни только политические мероприятия против революционной смуты должны оставаться безрезультатными. «Лишь в сочетании с социальною аграрною реформою политические реформы могли получить жизнь, силу и значение» (1138). Надо устранить первопричину смуты, «дав возможность крестьянству выйти из бедности, из невежества, из земельного нестроения» (1138). Значит, продолжал Столыпин, если хотеть правильно оценить закон от 9 ноября 1906 года, положивший основу нового социально-экономического строя для крестьянства, то надо его рассматривать «с угла зрения социального, а не политического» (1138). Этот закон представляет собой шаг в направлении равноправия крестьян со всеми другими жителями государства. Успех его объясняется в первую очередь тем, что «он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составляет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса» (1144). «Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы, свободы труда, свободы почина» (1142). Эту свободу обязательно надо дать крестьянству. Такой шаг бесспорно будет соответствовать внутреннему убеждению народа, внутреннему его чувству (1144). Столыпин наверное хотел этим сказать, что народ желает свободы и возможности бороться за улучшение своего существования в рамках гражданского строя и что он пытается улучшать свое положение путем коллективистской революции лишь когда ему продолжают отказывать в гражданской свободе.

Как в этой речи, так и дальнейших речах своих в Государственном Совете, Столыпин высказался против всех предложенных изменений, которые должны были служить защите сельского общества или подворного имущества. Он сказал, что все эти изменения по сути дела означали бы сохранение принципа крепостного права, в виде прикрепощения к сельскому обществу или к меньшей общине, т. е. к семейному обществу⁶. Все эти изменения неизбежно должны повести и к сохранению системы опеки, которую Столыпин также отвергал, ибо по его мнению «особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым» (1142). Поэтому, по мнению Столыпина, правильное решение крестьянского вопроса, такое, которое сделает крестьянство свободным и сильным, задание не только социальное, а и национальное. Столыпин говорил: «Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, т. е. труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей» (1604).

Можно было, конечно, придерживаться и иного мнения. Можно было — как это делали левые партии — видеть единственное решение в дополнительных наделениях землею, которую будут отбирать у помещиков. Столыпин, так же как и Витте, отвергал это решение. Во-первых, так же как и Витте, он считал его неудачным, во-вторых, несовместимым со свободой. Очень знаменательна в этом смысле следующая фраза Столыпина: «...закон от 9 ноября... возник в смутное время... когда свобода воспринималась как свобода насилия, когда насилие это иные считали возможным уничтожить насилием же, принудительным отчуждением владельческих земель» (1137).

Столыпин подчеркивал, что и он ни в коем случае не хочет переоценивать закон от 9 ноября, ибо бесспорно необходимы еще многие другие мероприятия для того, чтобы помочь крестьянству стать на ноги. Надо организовать мелкий сельскохозяйственный кредит и поддержку крестьянского сельского хозяйства агрономическими средствами, надо расширить и развить образование в деревне. Если всего этого не будет, то временно неизбежны и неудачи и разочарования. Однако Столыпин с глубокой убежденностью заявляет: «но я твердо верю в правильность основной мысли закона» (ст. 1144).

Изменения, предложенные историком права Сергеевичем, ничего общего не имели с критикой закона, исходившей как от правых, так и от левых. Во-первых, Сергеевич считал, что закон должен предоставить право на уход из сельского общества и на получение при этом в собственность земельного участка не только домохозяевам, но и всем членам двора. Почему крестьянин не может выступить из общины только потому, что домохозяин его двора против этого возражает? (1514). Сергеевич считал, что такое изменение желательно уже потому, что с юридической точки зрения понятие домохозяина отнюдь не является точным. Таким образом, если бы приняли предложение Сергеевича, то можно было бы избежать упоминания слова «домохозяин» в тексте закона. Сергеевич высказывался также против того, чтобы называть собственностью тот участок из надела, который дается крестьянину при уходе его из общины. Он считал, что употребление этого слова не обосновано в силу ограничений права крестьян распоряжаться такими участками. Такое «наименование может заставить думать, что они действительно настоящая собственность, чего нет» (1517). Того же мнения придерживался и Ковалевский. Наоборот, энергично возражал против него Красовский, указывая на то, что и на Западе известны мероприятия, направленные на укрепление мелко-крестьянского землевладения. Связанное с этим некоторое ограничение права распоряжаться землей никак не означает, что этим отменяется собственность как таковая (1237).

Критика Витте по поводу законопроекта в известной мере напоминает эти критические высказывания представителей ученого мира. И Витте считал, что индивидуальная собственность, которая создается этим законом, не является частной собственностью в подлинном смысле этого слова, т. е. в смысле всеобщего гражданского права. Витте говорил: «Речь идет не о разрушении... общины... для водворения вместо нее действительной личной собственности, а речь идет о разрушении общины для создания таких личных крестьянских собственников, которые неизвестны в других цивилизованных странах ни исторически, ни в теории гражданского права» (1147). К этому выводу неизбежно приходишь, принимая во внимание все ограничения права собственности на землю крестьянина, выходящего из сельского общества, говорил Витте. Ведь все правовые постановления, существующие по отношению к наделам, со всеми их невыгодными последствиями, остаются в силе и распространяются и на землю этих крестьян. Прежде всего остается запрет использования этой земли для покрытия частных долгов, а это препятствует возможностям кредита и сельскохозяйственного развития таких земель, тем более, что крестьянский банк, где новые землевладельцы только и могут получать займы, закладывая свое имущество, пока недостаточно подготовлен к проведению в жизнь таких сделок (1146). Кроме того, согласно упомянутым постановлениям новые землевладельцы могут продавать свою землю только людям одного определенного сословия, у которых как раз мало средств. Наконец, согласно российскому гражданскому праву, землевладельцу принадлежат и недра земли. Новый же закон не дает собственникам права собственности на недра. И еще: во всем, что касается права наследования, разделения имущества среди членов семьи, разделения между ними доходов, по-прежнему применяется старое крестьянское обычное право, а отнюдь не общегражданское. При этом широко известно, как трудно в России провести границу между обычным правом и произволом (1145 и далее). Наверное это и дальше так останется, поскольку для крестьян, для этих, так сказать, «полуличных собственников», по-прежнему продолжают существовать «полу-административные судебные установления», установленные, главным образом, ввиду существующего общинного быта великорусских губерний (1148)⁷.

Витте подчеркивал: «Я бы был из числа тех, которые радостно приветствовали такой законопроект, который бы нашему крестьянству, в отношении прав личной собственности, предоставил те права, какими пользуются все полноправные верноподданные Государя Императора... Но в данном случае нет ничего подобного... Я знаю, — продолжает Витте, — что на все выраженные мною сомнения мне скажут... настоящий законопроект имеет целью обеспечить крестьянский переход от общинного землевладения к личной собственности, а все остальное разрабатывается и будет “потом”. Но едва ли это возражение имеет особую силу. Все, что непосредственно касается крестьянской собственности, представляет органическое целое и требует такого же твердого и ясного обеспечения, как и собственность других классов населения... И мне кажется, что... надлежало не ограничиться формулою “назовитесь личными собственниками”, но и определить с непререкаемой ясностью, в чем права этой собственности заключаются» (1147 и далее). Можно с уверенностью сказать, что в этих словах Витте проявилась вся сила его оригинального и реалистического мышления; наверное в основу его критики легла совершенно правильная идея, что все касающиеся крестьянства проблемы представляют собой единое целое, что необходимо возможно скорее дать крестьянству правовой статус, основанный на целостном начале, т. е. исключительно на правовых принципах гражданского строя, и что за первыми законами как можно скорее должны последовать другие, направленные на достижение этой цели. Тем не менее, если ограничиться рассмотрением одного только данного законопроекта, который один ведь и обсуждался, приходится сказать, что критика Витте несправедлива и даже исполнена неприязни. Стишинский был прав, возражая Витте, что «ни один министр, который бы услыхал такое возражение, что проект, им внесенный на рассмотрение Законодательных Учреждений, не удовлетворяет всех без исключения потребностей населения, такое возражение правильным признать не мог бы, и полагаю, что и граф Витте, когда он был министром финансов, не стеснился бы указать на неправильность такого возражения, если бы оно было высказано против его предложения» (1219). Даже если теоретически могло быть оправданным подождать с изданием указа от 9 ноября 1906 года и сразу издать потом ряд законов, взаимно связанных и охватывающих все стороны крестьянской проблемы, практически это оказалось бы невозможным уже потому, что с отменой выкупных платежей 1 января 1907 года статья 36 Освободительного закона должна вступить в силу, и теперь встает необходимость или отменить, временно или окончательно, эту статью, или издать указ, который содержал бы хотя бы самые нужные указания по поводу ее проведения в жизнь (1219). Наверное Витте в данном случае поддался своей хорошо известной ненависти к Столыпину, которому он никак не мог простить, что тот занял место, на которое сам Витте, вне сомнения, имел право претендовать и наверное в глубине души и претендовал. Поэтому в критике его было много личного и пристрастного, так же как в полемике кадетов против октябристов в Думе, поскольку кадеты тоже никак не могли простить октябристам, что они заняли в 3-й Думе то место, которое кадетам не удалось занять в 1-й Думе. Причем как раз Витте меньше всего приличествовало выступать с такой критикой. Красовскому нетрудно оказалось при помощи точных цитат доказать, что выработанные Витте в 1905 году основы для пересмотра крестьянского законодательства в целом соответствовали по содержанию своему и по включенным в них постановлениям столыпинскому указу от 9 ноября 1906 года. Свои комментарии он закончил ироническим вопросом: «Почему собственность по проекту графа С.Ю..Витте является полусобственностью по проекту П.А. Столыпина?» (1457).

Это опять-таки дало Витте повод подчеркнуть, что на самом деле как изданный Столыпиным указ, так и предложенный им законопроект не содержат ничего нового, поскольку все уже было выработано и подготовлено во время его, Витте, кабинета. Тщеславию Витте мы обязаны тем, что нам известна история подготовления указа от 9 ноября 1906 года. В Государственном Совете Витте рассказал следующее: в начале 1906 года, после отмены выкупных платежей, в министерстве внутренних дел было образовано совещание под председательством управляющего земским отделом В.И. Гурко для согласования действующих крестьянских узаконений с Высочайшим Манифестом 3 ноября 1905 года. (Манифест этот отменял выкупные платежи). Результаты этого совещания рассматривались в совете министров, и те меры, которые затем в несколько более широком объеме были приведены в исполнение указом 9 ноября 1906 года, были представлены Витте, в сопровождении мемории совета министров, Государственному Совету. В Государственном Совете меры эти встретили возражения. Государственный Совет отклонил проект 21 голосом против 17 ⁸, под формальным предлогом, что надо сначала представить его на рассмотрение Думе, которой предстояло открыться. Витте заявил о своей готовности взять обратно проект, который он называл проектом комиссии Гурко; несомненно, сделал он это с тяжелым сердцем. Тогда совет министров постановил созвать новую комиссию, в состав которой должны были войти представители нескольких министерств, так называемую межведомственную комиссию, под председательством Главноуправляющего Землеустройством и Земледелием А.Г. Шикольского; комиссия эта должна была выработать проект общих оснований аграрной реформы. Однако подготовленные комиссией основания после смены министерства в 1906 году далее использованы не были и попали в архив Государственного Совета, где и обнаружил их Красовский. После того как Столыпин встал во главе правительства, Гурко назначен был заместителем министра внутренних дел. Витте по этому поводу выразился следующим образом: «Бывший председатель прежнего совещания, В.И. Гурко, имел удовлетворение, будучи товарищем министра внутренних дел, увидеть проект его осуществленным... Итак, лицом, которое более всего потрудилось над законом 9 ноября... был В.И. Гурко» (1452).

К слову сказать, небезынтересно замечание Витте по поводу заявления, сделанного Стишинским, которое находится и в речи заместителя министра внутренних дел Лыкошина (1242). Стишинский сказал, что при подготовке законопроекта, еще до указа 9 ноября, принимались в соображение как материалы Особого Совещания о потребностях сельскохозяйственной промышленности, так и законопроекты, разработанные Редакционной Комиссией при министерстве внутренних дел⁹.

В ответ на это Витте заявил, что такого рода утверждения приводят его в недоумение, ибо тут смешиваются две совершенно противоположные вещи: все равно как смешивать огонь и воду (1230).

Мало кто так ясно, как Витте, отдавал себе отчет в том, что крестьянская проблема представляет собой одно неделимое целое и что все ее аспекты тесно связаны между собой. Это подчеркивает Маклаков¹⁰, мнение которого представляется мне особенно важным потому, что он знал Витте лично и понимал его, наверное, лучше многих других. Однако, несомненно, и Столыпин и его сотрудники также были убеждены, что нельзя остановиться на законе от 14 января 1910 года, что надо издавать дальнейшие законы, чтобы превзойти правовой разрыв между крестьянством и другими сословиями, чтобы избавиться от всех пережитков крепостного строя в вопросах, касающихся крестьянства и чтобы окончательно включить правовые отношения крестьян в сферу гражданского строя, наряду с правовыми отношениями всех других сословий. Закон от 29 мая 1911 года, бывший дополнением к закону от 14 июня 1910, я уже упоминал. Приблизительно одновременно с законопроектом, при помощи которого указ от 9 ноября 1906 года должен был быть превращен в закон, Столыпин предложил Думе и законопроект, который превращал в закон указ от 5 октября 1906 года. (О содержании этого указа я уже говорил). К сожалению, Дума приступила к рассмотрению этого законопроекта только в 1916 году. В оправдание Думы можно сказать, что она могла рассматривать принятие этого законопроекта как формальность. Ведь указ от 5 октября 1906 года, не будучи Думою отвергнутым, оставался в силе и поэтому по существу уже проводилось в жизнь все самое важное касательно правового приравнения крестьян к другим жителям Российской империи в отношении их личных прав. Но при превращении указа в закон в него, конечно, внесены были бы многочисленные важные дополнения, о чем заботился и Маклаков, назначенный Думской Комиссией в качестве ее представителя¹¹. Поэтому все же надо сожалеть о том, что вследствие медлительности Думы закон не смог быть выработан до революции. Также не обсудила и не одобрила Дума Вотчинный Устав, который должен был распространяться и на крестьянские имения¹². 28 июня 1912 года был, однако, издан закон о реформе местных судов. На практике он применялся мало, поскольку вошел в силу лишь 1 января 1914 года и лишь в десяти губерниях Южной России¹³.

Так процесс распространения на крестьян гражданского строя не был закончен, когда началась в 1914 году война, а затем в 1917 году разразилась революция. Первая мировая война страшно истощила силы России. Россия не могла вынести двойной обузы глубоких и быстро происходящих социальных преобразований и крайнего военного напряжения. Наступила глубокая психическая и духовная реакция. Все то, что в течение 150 лет достигнуто было на тяжелом, более или менее успешно пройденном пути развития России в правовое либеральное государство, сметено было революцией. Ретроградные тенденции, с одной стороны, порожденные коллективистскими традициями, традиционным правосознанием крепостного строя, а с другой — утопическими представлениями и обещаниями социалистического коллективизма, одержали верх.

Нет сомнения в том, что либерализм — идеология не сугубо национальная, в том смысле, что она не ограничена какой-нибудь одной нацией. Но в каждой стране либерализму выпадает на долю особое задание. В России этим главным заданием было превзойти старомосковский принцип верховной собственности государства на землю. Либерализм в России потерпел поражение именно потому, что не удалось вовремя это осуществить.

 

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 8

¹ Государственный Совет. Стеногр. отчет 1909-1910, 5 сессия, ст. 1180.

² Олсуфьев тут очевидно подразуме

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: