 |
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 4 глава
|
|
|
|
Их отношения с дедом всегда были непростыми, можно сказать, с самых первых дней, когда Тина начала осознавать себя самостоятельной личностью. Дед был тяжелым человеком: открытым и приветливым с чужими людьми, но замкнутым и неласковым с ней, родной внучкой.
Тина знала причину дедовой неприязни. Это из-за мамы. Мама умерла при родах. Родила Тину, а сама умерла...
Соседка баба Люба говорила, что дед не всегда был таким... таким, каким он стал с рождением внучки. Баба Люба рассказывала, что, когда Тинина мама забеременела, дед очень сильно разозлился, уговаривал ее сделать аборт, но мама отказалась, и он смирился, стал ждать внука. Даже кроватку своими руками сделал, руки у деда были золотые. Соседские кумушки его предупреждали, что готовить детское приданое заранее — это не к добру, но дед только отмахивался, говорил, что не верит в суеверия. А потом родилась Тина, а мама умерла в родах, и дед собственными руками изрубил кроватку в щепки. Баба Люба говорила, что кроватка была очень красивой, на резных ножках и с деревянными птичками в изголовье. В детстве маленькая Тина очень жалела, что дедушка зачем-то испортил такую кроватку. То, на чем она спала, и кроватью-то назвать было сложно, так, ломаная-переломаная рухлядь, которую принес кто-то из сердобольных соседей, чтобы «дите не спало на полу».
Все от тех же сердобольных соседей Тина узнала, что дед не хотел забирать ее из роддома. Да что там забирать! Он даже видеть ее не хотел. Оно и понятно: чтобы дать жизнь Тине, его единственной горячо любимой дочери пришлось умереть. Тину уже собирались оформлять в Дом малютки, когда дед вдруг передумал, пришел в роддом со стареньким детским одеяльцем, попросил, чтобы медсестра завернула в него «эту». Тина была «этой» целый месяц — дед не озаботился именем для внучки, — а когда в ЗАГСе потребовали срочно зарегистрировать ребенка, сунул бабе Любе документы, бутылку «беленькой» и сказал:
|
|
|
— Иди, запиши эту.
— Как назвал-то девочку? — баба Люба к тому моменту находилась уже в изрядном подпитии, но здорового женского любопытства не растеряла.
— Да никак.
— А кем же ее тогда записать?
— Кем хочешь, тем и запиши...
Баба Люба хоть и была горькой пьянчужкой, но считала себя женщиной интеллигентной и не чуждой прекрасному, поэтому на сон грядущий почитывала книжки, большей частью романтические. Героиню последнего прочтенного романа звали по-заграничному завораживающе — Клементина...
Дед на необычное имя внучки, кажется, не обратил никакого внимания, а вот соседи насудачились всласть. Книголюбке бабе Любе досталось по первое число за то, «что дитю несмышленому всю жизнь исковеркала таким мудреным именем». Деда тоже осуждали, но тайком, вполголоса, потому как уважали и жалели. И Тину тоже жалели. Во всяком случае, она помнила, как в далеком детстве добрые дяди и тети гладили ее по головке, угощали конфетами и называли бедной сироткой. Только дед ее упорно никак не называл. Если ему было что-нибудь от нее нужно, он просто говорил: — Эй, поди-ка сюда.
Так что ситуация получалась почти анекдотическая — в раннем детстве Тина охотно отзывалась на «эй» и не реагировала на собственное имя. Только оказавшись в яслях, она узнала, что ее зовут Клементина.
Детский сад запомнился Тине как самый светлый жизненный период. Там с ней разговаривали, играли и читали сказки. А еще в детском саду были игрушки, пусть старые и наполовину сломанные, но дома у Тины не имелось и таких. Дед не покупал ей ничего, кроме еды и одежды. Нет, ему не было жалко денег, он просто не придавал значения мелочам. Куклы, банты и красивые платья являлись мелочью, одежда — вынужденной необходимостью. Когда Тина вырастала из старых одежек, дед отводил ее в ближайший универмаг, клал на прилавок деньги и говорил продавщице:
|
|
|
— Подберите, пожалуйста, гардероб этой девочке.
Лет до десяти Тине «подбирали гардероб» чужие тетеньки, иногда сердобольные и жалостливые, но большей частью усталые и равнодушные. Пара платьев, колготы, теплый костюм, пальтишко на зиму и куртка на весну-осень. Ну и обувь, куда ж без нее? Дед не скупился, на «гардероб» денег не жалел, беда только в том, что «в ближайшем универмаге» красивых вещей отродясь не водилось, представленный ассортимент не отличался ни разнообразием, ни многоцветием. Унылые ряды одинаково уродливых платьев, кофт и ботинок — глазу не на чем остановиться.
А Тинины одноклассницы щеголяли в ярких курточках, нарядных платьицах и модных турецких джинсах. Вся эта красота продавалась всего в нескольких шагах от универмага, на городском рынке, но дед на рынок заглядывал исключительно за продуктами, а мимо вещевых рядов проходил с брезгливым равнодушием.
В одиннадцать лет Тина изъявила желание самостоятельно «выбирать себе гардероб». Дед молча выслушал ее пожелания, кивнул и... снова повел в «ближайший универмаг». Она пыталась возразить, объяснить, что рядом продаются вещи намного красивее и интереснее, но дед не стал слушать, он купил Тине уродливое драповое пальто в черно-белую клетку с искусственным меховым воротником. Вот тогда-то она и взбунтовалась в первый раз: когда дед ушел на работу, изрезала ненавистное пальто на мелкие лоскутки.
Дед ничего не сказал, не ругался и не кричал — он вообще никогда не повышал голос, — он аккуратно сложил черно-белые лоскутки в пакет и выбросил в мусоропровод. Вот и все, Тина тогда подумала, что у нее получилось. Зря надеялась, наступила зима, но дед, похоже, не собирался покупать ей новое пальто. До самой весны Тина проходила в тонюсенькой болоньевой курточке. В особо холодные дни, когда столбик термометра опускался до минус двадцати, она с тоской вспоминала изрезанное пальто и готова была душу продать за то, чтобы вернуть его обратно.
Воспалением легких Тина заболела в конце марта. Весна в тот памятный год выдалась вьюжной, ничем неотличимой от зимы. Девочка почувствовала себя плохо утром, а уже вечером металась в бреду. Больше месяца она провела в больнице, выкарабкивалась из болезни тяжело и медленно. Лечащий врач Алексей Иванович однажды сказал деду, что она просто не хочет выздоравливать. При этом он как-то по-особенному посмотрел на деда, а дед ничего не ответил, только покивал головой каким-то своим мыслям.
|
|
|
Тину выписали в конце апреля. Зима наконец сдалась, и на улице было почти по-летнему тепло. Тина шла вслед за дедом и смотрела на метаморфозы, произошедшие с окружающим миром, широко распахнутыми глазами. Она так увлеклась, что не сразу заметила, что путь их лежит в противоположном от дома направлении. Оказалось, что маленькое чудо случилось не только с природой, но и с дедом — он вдруг решил, что Тине нужно сменить гардероб, и повел ее не «в ближайший универмаг», а на рынок, к пестрым вещевым рядам.
— Выбирай, — сказал он, останавливаясь у полосатой желто-синей палатки с детской одеждой.
— Что? — спросила Тина, ошалевшая от свалившихся на ее голову перемен.
— Что хочешь, то и выбирай. — Дед перебросился несколькими словами с маленькой, верткой торговкой и отошел в сторонку, точно ему было неприятно оставаться рядом с палаткой.
— Ну что, милая, — тетенька-торговка улыбалась ей как родной, — давай выбирать тебе обновки!
И они выбрали! Это было совсем не похоже на «подбор гардероба в ближайшем универмаге». Тетенька-торговка смотрела на Тину не равнодушными рыбьими глазами, она лучилась энергией и желанием помочь. Тина перемерила добрую половину имевшихся в палатке одежек, пока они с тетенькой наконец не определились.
Это были настоящие сокровища! Тина смотрела на объемный пакет с упакованной одеждой с благоговением и трепетом. Это все теперь ее! И полосатый желто-зеленый свитер, и особенно актуальные в этом сезоне небесно-голубые турецкие джинсы, и бирюзовая курточка-ветровка. В пакете лежало еще много чудесных вещей, но эти три Тине нравились особенно.
|
|
|
Тетенька позвала деда, тот молча рассчитался, также молча забрал пакет с обновками и, не обращая внимания на Тину, направился к выходу из рынка. А она ощущала такое счастье, что готова была простить деду все что угодно. Впервые в жизни девочка почувствовала, что имеет вес в этом мире.
На следующий день в школу Тина шла с гордо поднятой головой. Ну еще бы, ведь на ней была не уродливая болоньевая куртка непонятного цвета, а модная ветровочка и розовые капроновые колготки — последний писк и лаковые туфельки, такие блестящие, что в них отражались небо и белые облака-барашки.
Мир не изменился в одночасье, и из забитой тихони она по мановению волшебной палочки не стала сказочной красавицей, но в глазах первой красавицы класса Кристины Тоневой вдруг зажегся огонек удивления и, кажется, зависти, а Мишка Соловьев, хулиган и наипервейший Тинин обидчик, впервые не дернул ее за косички и обозвал красиво Тинкой-паутинкой, а не привычно обидной тиной болотной. Мир не изменился, это она сама сделала первый робкий шажок к переменам...
* * *
—...Тина! Эй, Тина! Ты в порядке?! — Громкий стук в дверь вырвал ее из плена воспоминаний.
— Да, я сейчас! — Тина выключила воду, вышла из ванной.
Ян стоял в проеме балконной двери, в мягком свете закатного парижского солнца его голый торс, закаленный в горнилах тренажерных залов, выглядел весьма рельефно.
— Я уже думал, что ты решила не ограничиваться одним только мытьем рук, — сказал он ворчливо.
— Как твоя голова?
— Знаешь, — взгляд Яна вдруг сделался растерянно-удивленным, — прошла! — Он даже потрогал себя за голову, словно проверяя, на месте ли она.
— Я же говорила, что массаж творит чудеса. — От того, что ее маленькие таланты принесли свои плоды, на душе стало теплее, ледок от недавних воспоминаний начал таять.
— А могу я, — Ян смущенно улыбнулся, — могу я рассчитывать на твою помощь, если что?
— Если что, можешь, — Тина улыбнулась в ответ. — А могу я рассчитывать на ужин? Есть хочу — умираю.
— Куда пойдем? — Ян вернулся в комнату, потянулся за рубашкой.
— Ты собираешься выходить на прогулку по вечернему Парижу в деловом костюме? — она бросила выразительный взгляд на висящий на стуле пиджак. — Может, еще и галстук повяжешь?
— На себя посмотри, готическая пташка, — буркнул он и положил на кровать чемодан.
— А что со мной не так? — Тина расправила складки на юбке, подтянула сползший гольф. — Парижане очень терпимы к инакомыслящим.
— Ну, если уж они терпимы к твоему карнавальному наряду, то и мой деловой костюм переживут.
— Карнавальный наряд — как остроумно! — Тина подняла глаза к потолку. — А ты — синий чулок! Знаешь, что я тебе скажу?
|
|
|
— Ну, поделись жизненным опытом, — проворчал Ян, извлекая из чемодана джинсы. Увидев их, Тина едва не застонала. Ну что за спутник ей достался?! Даже джинсы у него аккуратненькие, точно только что из магазина. Никаких тебе потертостей, никаких вытянутых коленей. И цвет неинтересный — уныло синий. Разве можно чувствовать себя свободным человеком в таком консервативном прикиде?
— Ты не умеешь расслабляться, — сказала она убежденно.
— Это я не умею расслабляться?! — Не обращая внимания на то, что в комнате находится дама, Ян влез в джинсы, а снятые брюки — ну конечно, как же без этого?! — аккуратно повесил в шкаф. — Женщина, да ты сама не понимаешь, что говоришь!
— Кого ты хочешь обмануть? — Тина наблюдала, как он тщательно разглаживает складки на своих до боли идеальных джинсах. — Волосы не забудь расчесать, а то они у тебя слегка растрепались. Не комильфо.
— Не комильфо?! — Ян провел пятерней по волосам. — Ты о чем?
— Я о том, что ты весь такой правильный, такой аккуратный и лощеный, что у неподготовленного человека может случиться нервный срыв от твоего исключительно идеального вида.
— Зато от твоего вида нервный срыв может случиться даже у подготовленного человека, — парировал Ян, доставая из чемодана белую, как альпийский снег, тенниску. — Кстати, где тут утюг?
— Вот! Что и требовалось доказать! — усмехнулась Тина. — Да ты же ходячая реклама совершенного человека. На хрена тебе утюг? Тенниска же почти немятая!
— Вот именно — почти!
— А разве ты не знаешь, что «почти» — это соль земли? — Тина запнулась.
Так любил говорить Пилат. «Почти» — это соль земли. Не может быть чисто белого и чисто черного. Есть почти белое и почти черное. А если кто-то отваживается утверждать обратное, то он либо лгун, либо глупец.
— Мы будем продолжать наш спор до ночи или все же сходим поужинать? — Ян надел неглаженую тенниску, но чувствовалось, что этот шаг дался ему нелегко.
Тина тряхнула головой. Да что это на нее нашло?! Сама же все время проповедовала терпимость к чужим слабостям, а тут завелась из-за каких-то «идеальных джинсов». Да пусть он ходит в чем хочет, ей-то что?!
— Извини, — она виновато шаркнула ножкой, — ты выглядишь просто шикарно. — Ничего страшного ведь не случится, если она ради сохранения мира слегка покривит душой.
— Ты тоже. — Вот и Ян жертвует принципами ради добросердечных отношений, ведь очевидно, что в ее обществе ему некомфортно. Таким, как он, втиснутым в жесткие рамки условностей и предубеждений, трудно смириться с мыслью, что в мире существуют люди, отличающиеся от золотого стандарта. Но он хотя бы пытается перестроиться. Это хорошо, это дает робкую надежду, что она не пожалеет о своем опрометчивом решении. Они оба не пожалеют...
— Куда пойдем? — Ян с задумчиво-мечтательным видом смотрел в окно.
— Есть тут одно место. — Тина поправила сползающий чулок...
* * *
Тина привела его в маленькое кафе, с виду ничем не отличающееся от московских кофеен. Нет, пожалуй, кое-какое отличие все же было. Здесь пахло по-особенному: свежей выпечкой и свежесваренным кофе. Яну всегда казалось, что в Париже должно пахнуть именно так: кофе и сдобой, и еще чуть-чуть духами, обязательно горьковатыми, с нотками грусти и ностальгии. Надо будет купить Тине такие духи, чтобы реальность стопроцентно совпадала с фантазиями.
— Что будем заказывать? — Тина поставила свою торбу на один из свободных стульев, выжидающе посмотрела на Яна.
— А что здесь принято заказывать? — спросил он, разглядывая меню. Меню, ясное дело, было на французском, и он ни бельмеса не понимал.
— Все: супы, салаты, вторые блюда, десерты.
— Алкоголь?
— Ничего эксклюзивного, обычное столовое вино. Ну, что тебе заказать? Хочешь, чтобы я огласила весь список?
Ян еще раз заглянул в меню, понял, что на «оглашение всего списка» уйдет уйма времени, и, содрогаясь от собственного безрассудства, сказал:
— Полагаюсь на твой вкус.
Тина молча кивнула.
Когда принесли заказ, оказалось, что он зря опасался. Ужин был не просто съедобным, а очень даже вкусным. Особенно Яна впечатлил десерт — что-то вроде яблочного пирога с шариками ванильного мороженого.
— Что это было? — спросил он, доедая последний кусок.
— Это пирог «Татан». Вкусная штука, правда? — сказала Тина с набитым ртом. Она уписывала уже вторую порцию. И куда только все влезало? Нет, он не жадничал, просто было любопытно.
С ощущением сытости пришло и некоторое подобие душевного покоя. Ян откинулся на спинку стула, принялся исподтишка разглядывать посетителей кафе.
Надо же, настоящие парижане! Вообще-то, его больше интересовали парижанки, хотелось собственнолично убедиться, что они особенные существа: элегантные, сексуальные, с легким флером порока. Увы, результаты исследований его разочаровали: сидящие в кафе дамы ничем особенным не отличались от его соотечественниц, а кое в чем — чего уж там! — проигрывали. Даже неформальная Тина больше походила на парижанку, чем они.
— Что? — Тина поймала его раздосадованный взгляд. — Тебе не понравился десерт?
— Мне не понравились парижанки.
Она повертела головой, спросила удивленно:
— А где ты тут видишь парижанок?
— Ну, — Ян скосил взгляд влево, там за соседним столиком сидела молодая пара: оба упитанные, небрежно одетые.
— Это американские туристы, — Тина хитро улыбнулась.
— Откуда ты...
— Они выглядят как стопроцентные янки и, что гораздо важнее, разговаривают по-английски.
— Туристы, — разочарованно протянул Ян.
— Ну конечно, Париж — это же Мекка для туристов!
— А вон те две тетки? — Ян, теперь уже не особенно таясь, кивнул на сидящих за дальним столиком ширококостных блондинок с мужеподобными лицами.
— Думаю, они из какой-нибудь скандинавской страны, — Тина почесала переносицу.
— А официантка?
Девушка, обслуживавшая их столик, была молодой, весьма хорошенькой, но с такой вселенской тоской в глазах, что погасить ее не могла даже профессионально вежливая улыбка.
— Эмигрантка. Скорее всего из Восточной Европы. У нее акцент специфический, — Тина наконец расправилась с десертом и также, как Ян, откинулась на спинку стула. На ее размалеванной мордашке появилось выражение глубочайшего удовлетворения.
— Ты так хорошо знаешь французский, что на слух определяешь акцент?
— Моя школьная училка была фанаткой французского. Дед тоже владел им почти в совершенстве, он несколько лет работал врачом в Сенегале, там и выучил язык. Дед называл это пассивным обучением. Когда мне исполнилось три года, он просто стал разговаривать со мной по-французски. Сначала я ничего не понимала, а потом как-то само собой получилось. В школу я пришла уже с приличным знанием разговорного языка, но без всякой теоретической базы, но там меня уже поджидала Эмма Савельевна, — Тина смешно наморщила нос. — В общем, с грехом пополам теорию я тоже одолела.
— А потом? — спросил Ян.
— Что — потом?
— Где ты шлифовала свой французский?
— Ну, пару лет назад познакомилась с одним французом, он из наших.
Ян не стал уточнять, что значит «из наших». И без того ясно, что знакомец Тины был готом.
— Арман, мой приятель, он сын мадам Розы, — сочла нужным объяснить Тина.
А, вот оно что!
— Теперь понятно, почему нас так тепло приняли — личные связи. А я-то грешным делом решил, что парижане — образец терпимости и человеколюбия. — Как Ян ни старался, а скрыть сарказм не сумел. Вот не нравилось ему, что Тина водила дружбу с каким-то там французским готом.
— Возможно, парижане и терпимее наших соотечественников, но ненамного, — Тина зевнула. — Такие, как я, предпочитают жить в собственном мире. Знаешь, у нас даже своя радиостанция есть, — сообщила она с гордостью. — И даже магазины специализированные. Одежда там, косметика, литература, украшения. Вот это, например, — она вдруг задрала блузку, обнажая впалый живот и тыча черным ногтем в пирсингованный пупок, — я купила в Лондоне.
Ян подавил острое желание прочитать этой безбашенной девице лекцию о правилах поведения в обществе, перегнулся через столик, взглянул на Тинин живот. Интересно же, что такое особенное она купила в Лондоне. В пупке красовалась серебряная сережка в виде крошечной летучей мышки. Странно, что прошлой ночью он ее не заметил.
— Красиво, правда? — Тина одернула блузку.
— Я не рассмотрел в деталях, — Ян судорожно сглотнул. Неожиданно и живот, и пупок, и сережка в виде летучей мышки произвели на него очень сильное впечатление. Настолько сильное, что ладони мгновенно взмокли.
— Еще рассмотришь. — В ее голосе не было обещания, лишь простая констатация факта.
Интересно, она что, в самом деле не понимает, как действуют на мужиков такие вот заявления? Нет, не может она быть такой наивной. В неформалы наивных не берут. Значит, играет, забавляется, как кошка с мышкой. И тогда в отеле тоже забавлялась, когда говорила про номер для новобрачных. Ребенок, маленький порочный ребенок. Только вот мысли и желания она вызывает совсем недетские. Кстати, интересно, сколько ей лет? Надо будет как-нибудь спросить.
— Куда теперь? — Кажется, Тине уже надоело в кафе.
Ян задумался. Эйфелева башня — вот первое, что пришло в голову. Пожалуй, знакомство с Парижем надо начать именно с нее.
— Давай к Эйфелевой башне.
Тина едва заметно нахмурилась, точно своей предсказуемостью он ее разочаровал.
— Что-то не так? — раздражение в голосе скрыть не удалось, да он и не особо старался.
— Да нет. — Она отмахнулась от его раздражения небрежно, как истинная парижанка. — Я просто думаю, как лучше туда добраться.
На душе сразу полегчало: девочка просто выбирала маршрут, а он уже навыдумывал бог весть чего.
Башню они заметили издалека: на фоне вечернего неба сияющий огнями стройный силуэт было невозможно не заметить.
— Ну как тебе? — спросила Тина таким тоном, словно Эйфелева башня была ее личной собственностью.
— Впечатляет, — признался Ян.
— Есть места, с которых виды намного живописнее. Я тебе потом покажу. Кстати, ты фотоаппарат захватил?
— Нет.
— Плохо, надо бы купить. Снимки на долгую память и все такое.
Снимки на долгую память... Где-то в самом центре черепной коробки проснулась боль. У него не будет никакой «долгой памяти» и будущего не будет. Он прилетел во Францию, чтобы увидеть Париж... перед смертью. Так зачем ему фотоаппарат?
Эйфелева башня вдруг утратила свою кружевную легкость, яркие огни больше не обещали нескончаемого праздника, а откровенно издевались. Эти огни и этот город будут жить вечно, а его не станет всего через каких-то пару месяцев...
— Ну что ты встал как вкопанный?! — Тина тянула его дальше, к огням-призракам и несбыточной мечте. Почему эта маленькая гопница не хочет оставить его в покое? Что ей вообще от него нужно?!
— Подожди! — Ян резко остановился.
— Что? — Девчонка растерянно захлопала густо накрашенными ресницами.
— Пойдем обратно.
— Обратно?! Но мы же уже почти пришли! Я хотела, чтобы ты увидел, что вблизи эта громадина выглядит совсем по-другому.
— Не сейчас. — Ян повернулся спиной к призывно подмигивающим огням. — Я хочу домой.
— Что-то случилось? — Тина попыталась заглянуть ему в глаза, даже на цыпочки привстала от усердия.
— Ничего не случилось, — усилием воли Ян подавил желание оттолкнуть ее. Или ударить, сильно, наотмашь... — Я просто устал.
Она, кажется, прочла его мысли, едва заметно кивнула, отошла на несколько шагов, сказала враз обесцветившимся голосом:
— Хорошо, пойдем домой.
* * *
Ян изменился в одно мгновение. Только что смеялся, расспрашивал о городе — и вдруг раз — человека точно подменили. Напряженное лицо, сжатые кулаки, взгляд такой, что становится страшно. И запах, тот самый запах, который она почувствовала еще на старом мосту: отчаяние и обреченность. А еще страх и непонятная детская обида на себя, на город, на нее... Что она сделала не так? Заговорила о фотографиях? Ну и что? Все туристы ходят по Парижу с фотоаппаратами — это почти закон природы. Псих! Она связалась со странным неуравновешенным типом...
Всю дорогу до гостиницы Ян молчал, заговорил только у круглосуточного супермаркета.
— Купи что-нибудь из выпивки. — На ладонь Тине легла смятая купюра.
— Что именно?
— Все равно что, главное, чтобы градус был повыше.
— Собираешься напиться?
Он посмотрел на нее пустыми глазами:
— Собираюсь. Можешь напиться вместе со мной.
Тина покачала головой:
— Не хочу.
— Дело твое. — Он больше не смотрел в ее сторону, он стоял, сунув руки в карманы джинсов. На ярко освещенной парижской улочке он выглядел даже не чужеземцем, а инопланетянином.
В магазине Тина старалась не задерживаться, то и дело поглядывала в окно, боялась, что Ян не дождется ее и уйдет. Она выбрала бутылку шотландского виски, не самую дешевую, но и не слишком дорогую, расплатилась, пулей вылетела на улицу.
— Купила? — спросил Ян.
Тина заглянула ему в глаза и вдруг подумала, что для нее было бы лучше, если бы он ее не дождался. Как сказали бы дед и отец, она снова связалась не с тем человеком. В который уже раз...
* * *
...После той памятной весны их отношения с дедом стали налаживаться. Во всяком случае, Тине хотелось так думать. Нет, дед не стал ни мягче, ни добрее, но она все чаще ловила на себе его задумчивый взгляд. Казалось, дед что-то взвешивает, оценивает ее с каких-то только ему ведомых позиций. Тина не знала, к каким выводам он придет, но ей до слез хотелось, чтобы дед наконец просто стал ее замечать. А еще девочке очень хотелось заслужить его одобрение. Ей бы хватило взгляда, кивка, едва заметного движения неулыбчивых губ, чтобы понять, что дед ценит ее старания.
А она ведь старалась! Изо всех сил старалась. Круглая отличница в школе, хозяйка и мастерица дома. В неполных двенадцать лет Тина взвалила на свои плечи все домашние заботы. Под наблюдением бабы Любы научилась готовить, на уроках труда записывала в толстую тетрадь все, что могло пригодиться в дальнейшем, в школьном кружке научилась шить и вязать. На день рождения Тина связала деду свитер. Чтобы заработать денег на нитки, она почти три месяца присматривала по вечерам за соседскими детишками, неугомонными и жутко шкодливыми близнецами, а потом еще полгода украдкой, в свободное от уроков и домашних хлопот время, сверяя каждый свой шаг с инструкцией в модном журнале, вязала свитер. Она едва успела к дедову дню рождения. Чтобы довести дело до конца, ей даже пришлось пропустить два факультатива по французскому, и Эмма Савельевна очень ругалась и обзывала ее безответственной и легкомысленной особой. Зато она успела. Ранним утром, когда дед еще спал, прокралась в его комнату, прислушиваясь к взволнованному уханью своего сердца, положила свитер на прикроватную тумбочку рядом с дедовыми очками.
Тина надеялась, что дед увидит свитер и поймет наконец, как сильно она его любит, и скажет что-нибудь неожиданно приятное, что-нибудь такое, от чего за спиной вырастут крылья. Про крылья за спиной Тина вычитала в одном из любовных романов бабы Любы, и фраза ей страшно понравилась.
А дед ничего не сказал... Если бы свитер не перекочевал с прикроватной тумбочки в шкаф, Тина решила бы, что он просто не заметил подарок. Но свитер лежал в шкафу, на самой верхней полке, так далеко, что для того, чтобы до него добраться, Тине пришлось встать на табуретку. Дед не принял ее подарок — вот что это означало. Тина проплакала весь день, а к возвращению деда она уже приняла очень взрослое решение. Дед ее не любит и не полюбит никогда в жизни. Что бы она ни сделала, он останется равнодушен, значит, не нужно тратить нервы и силы на то, чтобы бороться за несбыточное. Каждый сам по себе! Надо привыкать жить с этой мыслью, тогда больше не будет разочарований и обид. Вот так, каждый сам по себе...
Так они и жили в маленьком мирке отчуждения и непонимания. Шли годы, но ничего не менялось в их сложных отношениях. Почти ничего. Когда Тине исполнилось четырнадцать, дед начал учить ее своему ремеслу. Он так и говорил — «ремесло», точно и в самом деле считал себя ремесленником.
Это были самые счастливые годы в Тининой жизни, она даже посмела надеяться, что у них с дедом может что-то наладиться. Она старалась как никогда раньше, она прилежно училась «ремеслу» и, кажется, делала успехи. А дед ее ни разу не похвалил: ни словом, ни взглядом. Когда внучку начинали хвалить другие люди, он хмурил густые брови и отворачивался, и тогда Тине приходилось до крови закусывать губы, чтобы не сказать ему что-нибудь резкое или, хуже того, не расплакаться. Силы она черпала только в одном — несмотря ни на что, дед продолжал ее учить.
Это случилось, когда Тине исполнилось шестнадцать. Первая любовь — чувство одновременно хрупкое и решительное, как мартовский подснежник. Кто бы мог подумать, что это может случиться с ней, отстраненной и рациональной до кончиков ногтей? Кто бы мог подумать, что она полюбит хулигана и двоечника Мишку Соловьева? Еще невероятнее было то, что Мишка полюбит ее.
После девятого класса они почти не виделись. Тина осталась в школе, а Мишке с его аттестатом не светило ничего, кроме ПТУ. Они встретились только спустя полгода на школьной новогодней дискотеке. Мишка, вытянувшийся и необыкновенно взрослый в своей черной кожаной куртке, пришел проведать одноклассников и увидел Тину.
Наверное, она тоже изменилась за эти полгода, потому что в глазах умудренного другой, взрослой, жизнью Мишки вдруг зажегся странный огонь. Весь вечер Тина чувствовала на себе его удивленно-задумчивый взгляд. Этот взгляд заставлял ее краснеть и ощущать окружающий мир размытым и нечетким, как некачественный фотоснимок. Она, умная и здравомыслящая, решила, что пора уходить, пока этот мир не заразил ее своей неправильностью.
На школьном крыльце ее ждал Мишка.
— Привет, Тинка-паутинка! — он произнес ее имя так, словно пробовал его на вкус.
— Привет. — Тина попыталась прошмыгнуть мимо, но Мишка поймал ее за шарф.
— Уже уходишь?
— Ухожу. — Она завороженно наблюдала, как он наматывает ее шарф на свой посиневший от холода кулак, как медленно и неуклонно сокращается расстояние, их разделяющее.
— Я тебя провожу. — Лицо его, сосредоточенное и такое взрослое, оказалось совсем близко. Тина даже сумела рассмотреть колючие щетинки на упрямом подбородке и снежинки, запутавшиеся в белесых ресницах. Щетинки и снежинки вдруг придали ей храбрости.
— Проводи! — голос почти не дрожал.
Они поцеловались в тот же вечер. Стоя в плохо освещенном подъезде, прижимаясь друг к другу холодными лбами, разглядывая собственные отражения в чужих расширившихся зрачках, они встретились озябшими губами и как-то сразу, одновременно поняли, что мир изменился и они изменились вместе с ним. Один-единственный робкий поцелуй сделал их взрослыми.
|
|
|
