Я собирался предложить ей стать моей женой

 

В среду, 19 мая 1976 года, в половине восьмого вечера, мы с Четином-эфенди отправились в дом на улице Далгыч Чыкмаз. Четину-эфенди я сказал, что мы едем к тете Несибе вернуть детский велосипед, дал ему адрес и, откинувшись на сиденье, стал смотреть на улицу, где лил проливной дождь. В сценах примирения, которые я представлял себе целый год, не было ни ливня, ни даже мелкого дождичка.

Мы ненадолго остановились перед «Домом милосердия», и, пока я ходил за велосипедом и отцовскими жемчужными сережками, вымок до нитки. Главное, что не вписывалось в мои представления, — чувство глубокого покоя в душе. Я будто совершенно позабыл о страданиях, которые испытывал 339 дней, с момента последней встречи в «Хилтоне». Теперь я был даже благодарен этим ежесекундным мукам, ведь они привели меня к счастливому концу. Так что я никого ни в чем не винил.

Как и в начале моей истории, теперь мне снова казалось, что счастливая жизнь ожидает меня. Велев Чети-ну остановить машину на проспекте Сырасельвилер, я зашел в цветочный магазин и из алых роз, прекрасных, как наше с Фюсун будущее, составил огромный букет. Перед выходом выпил в качестве успокоительного полстакана ракы. Теперь мне казалось, что. может, стоило выпить еще стаканчик где-нибудь в пивной неподалеку от Бейоглу. Но нетерпение уже полностью владело мной. «Будь осторожен!—повторял мне внутренний голос. — Не соверши ошибку на этот раз!» Когда мы приехали в Чукурджуму и мимо нас, как призрак, под дождем проплыли знаменитые Бани, я вдруг понял, что страдания, которые я терпел 339 дней, оказались хорошим уроком, преподанным мне Фюсун. Она победила. Теперь я был готов на все, лишь бы не терпеть наказание — лишь бы не утратить возможность видеть ее. Я хотел предложить ей стать моей женой.

Пока Четин-эфенди пытался отыскать под дождем номер дома, я представил, как буду делать ей предложение. На самом деле эту сцену я десятки раз прокручивал и раньше: вот войду, с шутками вручу ей велосипед. Потом сяду — неужели смогу все это сделать? — итак, сяду, а через некоторое время, когда Фюсун принесет мне кофе, смело посмотрю в глаза ее отцу и скажу, что пришел попросить руки его дочери, а велосипед — просто предлог. Мы еще немного посмеемся, пошутим, об общих страданиях и переживаниях никто и не вспомнит. Затем ее отец решит угостить меня ракы, мы сядем за стол, а я буду любоваться Фюсун и счастливо, уверенно смотреть ей в глаза. Ведь я принял важное решение. А детали помолвки и свадьбы мы обсудим в следующий раз.

Машина остановилась перед старым домом, который я не смог как следует разглядеть из-за дождя. Сердце билось все сильнее. Я позвонил в дверь. Через некоторое время открыла тетя Несибе. Ее явно изумил мой вид: я стою под дождем, с детским велосипедом в одной руке и огромным букетом алых роз в другой, а сзади Че-тин-эфенди держит надо мной зонтик. В лице тетушки промелькнуло некое беспокойство, но я не придал этому значения. Ведь каждый шаг, каждая ступенька приближала меня к Фюсун.

Ее отец встретил меня на площадке: «Добро пожаловать, Кемаль-бей!» Я забыл, что в последний раз видел Тарык-бея год назад на помолвке. Казалось, мы не встречались с тех пор, когда они приходили к нам в гости на праздники. Возраст не обезобразил его, как других, но сделал каким-то неказистым.

А потом я вдруг увидел на пороге какую-то девушку и решил, что это старшая сестра Фюсун, потому что она была тоже красивой и похожа на Фюсун, только смуглой. Присмотревшись, я понял, что смуглая красавица и есть сама Фюсун. Это меня смутило. Волосы у нее стали иссиня-черного цвета. «Ну конечно, это ведь ее натуральный цвет», — пытался успокоить меня внутренний голос. Я вошел в квартиру и уже собрался вручить розы и обнять ее, как решил заранее, но по ее взволнованному взгляду, по тому, как она подошла ко мне, понял, что Фюсун не хочет, чтобы я ее обнимал.

Мы пожали друг другу руки.

— Ах, какие прекрасные розы! — воскликнула она, но букет у меня не взяла.

Она повзрослела и стала еще красивее. Должно быть, Фюсун заметила, что я нервничаю, потому что встреча проходила как-то странно.

— Ну разве они не прекрасны? — спросила она, указывая кому-то на розы.

Я встретился взглядом с человеком, на которого она смотрела, и подумал: неужели нельзя было в другой раз позвать на ужин соседского парнишку? Но не успел я договорить про себя эти слова, как понял, что ошибаюсь.

— Братец Кемаль, позвольте вам представить моего мужа. Феридун, — проговорила она будто невзначай.

Я как во сне посмотрел на симпатичного и упитанного юношу, которого звали Феридуном.

— Мы поженились пять месяцев назад, — объяснила Фюсун с таким видом, словно я должен ее похвалить.

По глазам толстяка, пожавшего мне руку, мне стало понятно, что он ни о чем не подозревает. «Очень... Очень приятно! — пробормотал я, попытавшись улыбнуться Фюсун, прятавшейся за спиной своего мужа. — Вам крупно повезло, Феридун-бей! Вы женились на прекрасной девушке, у которой, к тому же, есть велосипед».

— Кемаль-бей! Мы хотели пригласить вас всех на свадьбу,—вмешалась тетя Несибе.—Но услышали, что ваш отец болен. Дочка, перестань прятаться за мужа! Забери-ка лучше у Кемаль-бея эти великолепные розы!

И моя возлюбленная, целый год бывшая предметом мечтаний, изящным движением взяла у меня из рук букет, приблизившись ко мне. Я смотрел как завороженный на подобные розам щеки, страстные губы, бархатную кожу, ароматную шею и упругую грудь, ради которых, как я понял уже тогда, готов на все. Но Фюсун тут же отдалилась. Я с изумлением смотрел на нее и не верил, что она—здесь, передо мной.

— Поставь цветы в вазу, доченька, — велела тетя Несибе.

— Кемаль-бей, выпьете ракы? — предложил Та-рык-бей.

— Джив-джив, — отозвался кенар.

— А? Что? А, ракы... Ракы? Да... Выпью, выпью ракы... Я сразу опрокинул два стакана ледяной выпивки —

специально на голодный желудок, чтобы быстрее ударило в голову. Помню, перед тем, как сесть за стол, мы некоторое время обсуждали принесенный мной велосипед, вспоминая то время, когда были детьми. Но притягательное чувство родства и близости, которое олицетворял собой наш велосипед, теперь почему-то исчезло. Я был еще в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы осознать: это чувство исчезло потому, что она вышла замуж.

За столом Фюсун села напротив меня (сделав вид, что случайно — спросила у матери, куда сесть), но все время отводила глаза. В те первые мгновения я был растерян и даже подумал, что отныне совершенно не интересую ее. И тоже старался казаться безразличным, пытался вести себя подобно добросердечному богатому родственнику, всегда занятому важными делами, который теперь нашел время привезти бедной родственнице свадебный подарок.

— Ну а когда ребенок намечается? — спросил я шутливо-безразличным тоном ее мужа. На нее я смотреть не мог.

— Сейчас пока не собираемся, — ответил Фери-дун-бей. — Может, когда будет свой дом...

— Феридун еще слишком молод. Но уже сейчас он самый востребованный сценарист в Стамбуле, — похвасталась тетя Несибе. — Знаменитую «Торговку си-митами» он написал.

Одним словом, весь вечер я пытался свыкнуться с произошедшим. Иногда с надеждой воображал, что история со свадьбой — шутка, что они заставили упитанного соседского парня сыграть роль первой любви и мужа Фюсун, чтобы разыграть меня, и скоро во всем признаются. Впоследствии, узнавая время от времени некоторые подробности их отношений, я начинал свыкаться с этой свадьбой, но так и не смог примириться с тем. что узнал в тот вечер: молодому мужу Феридуну было двадцать два года; он интересовался кино и литературой, денег зарабатывал еще очень мало, но уже писал сценарии для киностудии «Йешильчам». А еще — стихи. Так как по отцу они с Фюсун были родственниками, то в детстве тоже, как мы, часто играли вдвоем. Он даже катался с ней на нашем велосипеде. Слушая все это, я все больше замыкался в себе, — конечно, тут не обошлось без помощи ракы, которую от всей души подливал мне Тарык-бей. Мой беспокоиньш разум, обычно при каждом первом посещении нового дома пытавшийся осмыслить незнакомое пространство — количество комнат, куда выходит балкон в дальней спальне, почему стол стоит именно здесь, — сейчас совершенно не интересовало это.

Единственным утешением для меня было сидеть перед ней и вдоволь любоваться ею. Хотя она стала замужней женщиной, но по-прежнему не решалась курить при отце, и поэтому мне не повезло увидеть тот очаровательный, столь любимый мной жест, которым она закуривала сигарету. Но Фюсун дважды провела рукой по волосам, как раньше, и три раза, пытаясь вступить в разговор, вдохнула и, слегка приподняв плечи, какое-то время выжидала — так она делала всегда, когда мы с ней о чем-нибудь спорили. Когда она улыбалась, во мне с прежней силой, как подсолнух из ее грез, распускалось неодолимое ощущение счастья и надежды. Свет, струившийся от ее красоты, ее кожи и тела, от которого я был сейчас так близко, напоминал мне, что центр моего мира, мира, где я должен находиться, — рядом с ней. Все, что осталось позади, в прошлом—места, дела, люди, — было не чем иным, как «неловкими попытками отвлечься». Так как я это ощущал не только духовно, но и физически, мне хотелось встать, подойти к ней, взять ее за руки и обнять. Но когда я осознавал свое положение и то, что ожидает меня потом, мне становилось так больно, что я не мог более погружаться в свои грезы и старался из последних сил играть роль богатого родственника — не только перед хозяевами дома, но и перед собой. Во время ужина Фюсун постоянно отводила глаза, но я заметил, что она чувствует, как старательно я держусь своей роли, и подыгрывала мне: изображала перед дальним богатым родственником, случайно заехавшим вечером в гости, молодую и счастливую женщину, которая недавно вышла замуж. Она нежно разговаривала с мужем, подкладывая ему бобы. Глядя на все это, я чувствовал, как гнетущая тишина во мне звенит все сильней.

Дождь, усиливавшийся, пока я ехал к их дому, так и не перестал. Еще в начале ужина Тарык-бей рассказал, что в этот дом они переехали недавно; что район Чу-курджума соответственно своему названию находится в овраге[15]и что им стало известно, будто раньше этот дом часто заливала дождевая вода. Мы встали с ним у окна эркера, обращенного в сторону спуска, и смотрели на потоки воды, стекавшие по улице, где босоногие жители квартала, подогнув штаны, оцинкованными ведрами и пластмассовыми бельевыми тазами вычерпывали воду, залившую дома, и выкладывали из камней и тряпья запруды, чтобы изменить течение грязных ручьев. Двое босых мужчин пытались железными прутьями раскрыть жаровню, которая никак не открывалась, две какие-то женщины—одна в лиловом платке, другая в зеленом—ругались между собой, указывая на что-то в воде. Мы с Тарык-беем вернулись за стол, и он сказал, что в этом районе дренажные канавы не справляются с потоком воды, так как помнят еще Османскую империю. Дождь прибавлял силу, и кто-нибудь из присутствующих то и дело приговаривал: «Разверзлись хляби небесные!» или «Настоящий потоп!», «Спаси Аллах!» и с волнением вьгглядывал на улицу из эркера на квартал, казавшийся от потоков воды неправдоподобным в свете тусклых уличных фонарей. Мне, видимо, тоже следовало вставать, подходить к окну, разделить с ними опасения, но я был так пьян, что боялся не удержаться на ногах и перевернуть кресла или журнальный столик.

— Интересно, как там ваш водитель в такой дождь?— захлопотала тетя Несибе, выглядывая из окна.

— Может быть, покормить его? — спросил молодой счастливый муж.

— Я отнесу, — предложила Фюсун.

Но тете Несибе показалось, что мне это не нравится, и сменила тему. А я казался себе опьяневшим и одиноким человеком, на которого все это семейство с недоверием и презрением смотрит из окна своего эркера. И улыбнулся им. Именно в этот момент на улице с грохотом опрокинулся какой-то бочонок и раздался чей-то крик. Наши взгляды с Фюсун встретились. Но она тут же опять отвела глаза.

Как ей удавалось быть такой равнодушной? Мне хотелось спросить ее об этом. Но я не решался. Меня обуял страх походить на несчастного брошенного любовника, преследующего свою возлюбленную. Мне хотелось спросить ее о другом.

Почему она не подходит ко мне, хотя видит, что я сижу здесь совсем один? Почему не пользуется возможностью все объяснить? Взгляды наши опять встретились, но она снова отвернулась.

Какой-то веселый голос во мне произнес: «Сейчас Фюсун подойдет к тебе». Если подойдет, это будет знаком, что однажды она избавится от своего нелепого брака, расстанется с мужем и будет моей.

Прогремел гром. Фюсун отошла от окна и, сделав пять легких, как тень, шагов, беззвучно села передо мной.

— Я прошу у тебя прощения, — прошептала она, от чего у меня защемило сердце. — За то, что я не смогла прийти на похороны твоего отца.

Яркая вспышка молнии мелькнула, словно разделяя нас, как кусок синего шелка на ветру.

— Я очень тебя ждал.

— Да, понимаю, но прийти все равно не смогла бы, — ответила она.

— У бакалейщика козырек отвалился, видели? — спросил супруг Феридун, повернувшись к столу.

— Видели и расстроились, — отозвался я.

— Расстраиваться особо не из-за чего, — произнес, отвернувшись от окна, Тарык-бей.

Он увидел, что дочь сидит, закрыв лицо руками, будто плачет, и с тревогой посмотрел сначала на зятя, а потом на меня.

— Я так переживала, что не смогла пойти на похороны дяди Мюмтаза, — Фюсун старалась сдержать дрожь в голосе. — Я так его любила. Мне было очень больно.

— Ваш отец действительно любил Фюсун, — заметил Тарык-бей.

Он отошел наконец от окна и, проходя мимо, поцеловал дочку в голову, сел за стол, усмехнулся и, подняв бровь, налил мне еще стакан ракы, а другой рукой указал на черешню.

В пьяной моей голове крутилась картина, как я сейчас встану и выну из кармана бархатную коробочку с отцовскими сережками и ее потерянную сережку, но я никак не мог этого сделать. От этого становилось невыносимо тяжело, так что я не мог оставаться на месте. Но сережки ведь можно отдать и не вставая. Фюсун перестала делать вид, что не замечает бушующих во мне бурь. Отец с дочерью переглянулись. Видимо, они тоже чего-то ждали от меня. Может, хотели, чтобы я ушел? Но, оказалось, нет. Однако серьги я так и не смог достать, хотя столько раз представлял себе это в моих мечтах: Фюсун не была замужем, а я, прежде чем отдать свой подарок, просил у родителей ее руки... Но в столь неожиданном для меня положении, на пьяную голову все никак не мог решить, что же делать с серьгами.

Мне подумалось, что я не могу достать их потому, что рука у меня липкая от черешни. «Можно помыть руки?» — спросил я. Фюсун тоже встала. Теперь было видно, как она нервничает—еще и потому, что взгляды отца говорили ей: «Дочка, проводи нашего гостя». Но теперь она стояла передо мной, и во мне с новой силой ожили воспоминания о наших встречах ровно год назад.

Мне захотелось ее обнять.

Всем известно, что когда мы пьяны, то пребываем как бы в двух реальностях. Вот и я в первой реальности обнимал Фюсун, будто мы пребывали вне пространства и времени. А во второй реальности стояли перед столом в ее новом доме в Чукурджуме, и внутренний голос твердил мне, что ее обнимать нельзя и стыдно. Но от выпитой ракы голос этот звучал тихо и доносился до меня не сразу, когда в первой реальности я обнимал ее, а пять-шесть секунд спустя. А в течение этих нескольких секунд я был совершенно свободен, ни о чем не беспокоился и просто шел рядом с ней.

Я поднялся следом за Фюсун по лестнице.

Близость ее тела, когда она вела меня в ванную, и наш подъем по ступенькам — все это на долгие годы запечатлелось в моей памяти, потому что словно происходило в мечтах. В ее взгляде читались тревога и понимание, и я был благодарен ей за то, что она выражала свои чувства глазами: так, уже второй раз, опять возникла надежда, что мы с ней созданы друг для друга. Совершенно неважно, что она теперь замужем, я готов вытерпеть еще больше ради счастья подниматься, как сейчас, по лестнице вслед за ней. Дом в Чукурджуме очень мал, от обеденного стола до ванной на верхнем этаже не больше четырех шагов и всего семнадцать ступеней. Однако ради того счастья, которое я пережил, когда видел Фюсун, можно было отдать всю жизнь.

Я вошел в крохотную ванную на верхнем этаже, закрыл за собой дверь и подумал, что отныне моя жизнь не принадлежит мне, я перестал распоряжаться ею, теперь она идет помимо моей воли. Я смогу стать счастливым, только если поверю в это. Только так и смогу жить. На маленькой полочке под зеркалом лежали зубные щетки всей семьи, мыло для бритья, бритвенные станки. Среди этих предметов была и помада Фюсун. Я взял ее, открыл и понюхал, а потом положил в карман. Затем быстро перенюхал все полотенца, пытаясь вспомнить запах ее кожи, но ничего не почувствовал: в честь моего прихода повесили все чистое. Судорожно осматривая маленькую ванную в поисках других вещей, которые послужат мне утешением в последующие трудные дни, я внезапно увидел себя в зеркале. Выражение моего лица свидетельствовало о поразительном разрыве между душой и телом. В то время как лицо выглядело изможденным от потерянности и поражения, в голове царили совершенно иные мысли: теперь главной истиной жизни было то, что я нахожусь здесь; в моем теле и сердце заключен некий смысл; что все создано из желания, осязания и любви; и поэтому я страдаю. Среди шума дождя и сливавшейся по трубам воды я расслышал одну из старинных народных песен, которые очень любила слушать бабушка, когда я был маленьким. Должно быть, кто-то поблизости включил радио. Усталый, но полный надежды женский голос сопровождали пронзительные стоны уда и радостные переливы кануна[16], и через приоткрытое окошко ванной до меня донеслись слова: «Ведь любовь, и только любовь — причина всего на земле». Не без помощи этой печальной песни я, стоя перед зеркалом в ванной Фюсун, пережил один из самых глубоких моментов своей жизни и осознал, что мир и все, что в нем есть, — одно целое. Но не только предметы, от зубных щеток в ванной до тарелки с черешней на столе, от шпильки Фюсун, которую я заметил и опустил в тот момент в карман, до задвижки на двери, — все люди были частью этого единства. Смысл жизни заключался в том, чтобы быть в этом единстве и в любви.

С такими теплыми чувствами в душе я вытащил из кармана сережку Фюсун и положил ее на место помады. А потом печальный голос женщины поведал мне о старинных улицах Стамбула, об историях любви стареющих под звуки радио в деревянных османских особняках супругов и о бесстрашных влюбленных, погубивших жизнь ради страсти. Под воздействием этого голоса я понял, что Фюсун поступила правильно, выйдя замуж за другого, что у нее не было иного выхода, чтобы защитить себя,—ведь я собирался жениться на Сибель. Размышляя об этом, я заметил, что говорю все вслух, глядя на себя в зеркале. В детстве я часто в шутку разговаривал со своим отражением. Но сейчас с растерянностью ощущал, что, подражая Фюсун, могу позабыть, кто я такой, и с помощью силы любви начну чувствовать и думать обо всем, что чувствует и думает она, буду разговаривать от ее имени, смогу понять ее мысли еще до того, как она сама поймет их, смогу стать «ею».

Должно быть, я просидел в ванной слишком долго. Кажется, кто-то нарочито громко кашлял за дверью. А может быть, стучал; я не очень хорошо помню, потому что на этом месте у меня «оборвалась пленка». В молодости мы так говорили, когда слишком много выпивали и потом не могли вспомнить, что с нами происходило. Как я выбрался из ванной и дошел до стола, под каким предлогом Четин-эфенди был позван наверх и забрал меня из квартиры — самостоятельно я бы не спустился по лестнице, — усадил в машину и привез домой — ничего не помню. Помню только, что за столом царила гробовая тишина. Не знаю, почему они молчали. То ли потому, что дождь постепенно кончался, то ли потому, что больше не могли не замечать мою боль, усилившуюся настолько, что, казалось, теперь ее можно было потрогать, и моего стыда, который я тоже больше не мог скрывать.

А молодой супруг Феридун-бей ничего неладного совершенно не видел. Он с жаром рассказывал мне что-то о турецком кинематографе, что прекрасно сочеталось с «оборвавшейся пленкой». Кажется, он говорил о том, как отвратительны турецкие фильмы, которые выпускает киностудия «Йешильчам», и о том, что народ все же любит кино. Вроде бы именно в тот момент он сказал, что если бы нашелся серьезный, решительный и щедрый меценат, то он, Феридун, наснимал бы чудесных картин. А еще он написал сценарий, в котором главная роль отводится Фюсун, но, к сожалению, денег на съемки нет. Из всех его слов моя пьяная голова запомнила не то, что мужу Фюсун нужны деньги и он открыто мне об этом говорит, а то, что в будущем она станет турецкой кинозвездой.

Помню, на обратном пути, лежа в полуобморочном состоянии на заднем сиденье, я воображал Фюсун кинозвездой. Обычно, как бы пьян человек ни был, в какой-то момент свинцовые тучи рассеиваются и показывается реальность, которую — как нам кажется — видят все. Вот когда и я лежал на заднем сиденье машины, увлекаемой Четином-эфенди вперед по ночному городу, глядя на улицы в потоках воды, в голове внезапно прояснилось, и я понял, что Фюсун с мужем позвали меня на ужин лишь затем, чтобы получить поддержку богатого родственника. Но ракы сделала меня добрым: я не рассердился, а наоборот, начал мечтать, как Фюсун станет известной актрисой, на которую будет молиться вся Турция. Я воображал ее на премьере ее первого фильма. Премьера состоится в кинотеатре «Сарай». Фюсун под аплодисменты зрительного зала выйдет на сцену вместе со мной.

В этот момент машина проезжала по Бейоглу. Как раз мимо кинотеатра «Сарай».

 

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: