 |
Фильм про жизнь и страдания должен быть искренним
|
|
|
|
Много лет спустя я раздобыл у коллекционеров для своего музея входные билеты, фотографии зрительных залов и программки из летних кинотеатров, в которых с середины июня по октябрь 1976 года мы посмотрели более пятидесяти фильмов. Феридун заранее узнавал у знакомых прокатчиков, где идет та или иная нужная нам картина, и, когда темнело, мы с Четином, как обычно, забирали их с Фюсун от двери их дома в Чукурджуме и ехали в кинотеатр. Летние кинотеатры устраивали в разных районах города, поэтому нам доводилось часто теряться по дороге, так как за десятилетие Стамбул разросся, а пожары и новостройки изменили некоторые кварталы до неузнаваемости, и, стоя посреди какого-нибудь переулка на окраине города—узкого, но многолюдного из-за многочисленных приезжих, — мы были вынуждены спрашивать дорогу. Нередко приезжали в последний момент, иногда едва успевали зайти в зал и, сразу оказавшись в кромешной тьме, понимали, где сидим, только в пятиминутном перерыве, когда зажигался свет.
Прошло много лет, и впоследствии почти все парки, где располагались эти кинотеатры, были уничтожены, а на месте спиленных шелковиц и платанов построены многоэтажные жилые дома, сооружены автостоянки либо раскинулись поля для мини-гольфа с зеленым синтетическим покрытием. Но я и теперь помню, как поражали меня тогда лица зрителей на фоне крашенных известью стен сараев-мастерских, полуразвалившихся османских особняков, ободранных жилых мало-этажек с бесчисленными балконами. Грустные сюжеты мелодрам, которые мы смотрели в те дни, смешивались в моем воображении с судьбами этих людей, щелкавших на скамейках семечки; и образы мамаш в платках, папаш, не выпускавших весь сеанс из рук сигарету, многочисленных чад с лимонадом и одиноких безработных холостяков становились частью истории, которую рисовал нам фильм.
|
|
|
Именно на экране такого вот огромного летнего кинотеатра я впервые увидел будущего короля турецкого кинематографа и эстрады — Орхана Генджебая, который своими песнями, фильмами и эффектными позами на афишах только начинал тогда обретать всенародную популярность. В тот вечер мы сидели в кинотеатре, расположенном на холме, откуда виднелось Мраморное море, переливающиеся вдали огни Принцевых островов за недавно появившимся очередным кварталом трущоб — «геджеконду», образовавшимся между Пендиком и Карталом, в окружении мелких фабрик и ремесленных мастерских, стены которых были исписаны различными лозунгами социалистического толка. От белевшего на фоне черного неба столба ватного пара, выбивавшегося из высокой трубы цементного завода «Юнус», все вокруг казалось белесым, а на зрителей, будто сказочный снег, медленно падали хлопья известки.
Орхан Генджебай играл молодого бедного рыбака по имени Орхан. Ему покровительствовал злодей-богач. Его подлый и хитрый сын с приятелями бесчестил героиню, которую играла Мюжде Ар, — то был ее первый фильм, и сцена насилия была особенно долгой и, насколько можно, откровенной, чтобы зрители как следует рассмотрели красивое тело актрисы, так что во время этой сцены зал замер. Потом богач приказьшал Орхану жениться на Мюжде. И в тот момент Генджебай с болью и гневом пел известную песню со словами: «Будь проклят этот мир!», сразу прославившую его на всю Турцию.
Во время самых проникновенных сцен каждому из нас казалось, что он остается один на один со своими страданиями, все мы сидели, затаив дыхание и слушая странный хруст (сначала мне казалось, что так шумит завод), но хруст этот создавали сотни щелкавших семечки людей. Меня, конечно, немного отвлекало само настроение фильма, поведение пришедших развлекаться людей, острые шуточки развеселой молодежи в первых рядах на мужской половине и, конечно же, несоответствия в сюжете, поэтому мне никак не удавалось сосредоточиться на своих страданиях и насладиться глубоко затаенной болью. Когда Орхан Генджебай гневно воскликнул: «Тьма вокруг! Где же люди?», я почувствовал, как счастлив от того, что сижу здесь, в этом захудалом кинотеатрике, под деревьями и звездным небом рядом с Фю-сун. Я краем глаза следил за ней: ей было явно неудобно в тесном деревянном кресле, и она постоянно шевелилась. Орхан Генджебай произнес: «Жаль, что твоя судьба не сложилась иначе!», и в этот момент Фюсун скрестила ноги в джинсах и закурила, а я попытался предположить, насколько она разделяет переживания волнительного момента на экране. Я наслаждался. Орхан, вынужденный жениться на Мюжде, запел гневную, почти бунтарскую песню, а я повернулся к Фюсун и мгновение с нежностью смотрел на нее, хотя мне было немного смешно. Однако Фюсун была так поглощена фильмом, что даже не посмотрела в мою сторону.
|
|
|
Рыбак Орхан не желал исполнять супружеские обязанности со своей поруганной женой и избегал ее. Мюж-де, понимая, что принесла мужу несчастье, пыталась покончить с собой, но Орхан в самый последний момент успевал спасти ее и отвезти в больницу. На обратном пути он просил жену взять его под руку, но Мюжде спрашивала его: «Ты стесняешься меня?» То был самый душераздирающий момент фильма, и только тогда я ощутил в себе движение скрытой боли. Зрители во время этой сцены замерли: все понимали, как стыдно жениться на обесчещенной девушке, как позорно идти с ней рядом.
Мне тоже стало стыдно, я даже разозлился. Не знаю, чем это было вызвано — то ли тем, что открыто обсуждалась тема девственности и поруганной чести, то ли тем, что я смотрел это вместе с Фюсун. Я было задумался, но меня отвлекло тепло, исходившее от сидевшей рядом Фюсун. Прошло какое-то время, дети в зале заснули на руках у родителей, молодые люди с передних рядов, постоянно комментировавшие действие, замолчали, и мне очень захотелось взять Фюсун за руку, лежавшую совсем близко от меня, на правом подлокотнике.
|
|
|
После второго фильма стыд принял новую форму — форму любовных страданий, которые, как оказалось, были главной бедой турецкой нации в частности и мира — в целом. На сей раз с Генджебаем играла миловидная смуглянка Перихан Саваш. Генджебай весь фильм мужественно переносил тяготы, уготованные ему судьбой, прибегая лишь к одному, зато самому действенному, оружию, которое сильно действовало на всех нас, — к смиренному мученичеству. Фильм завершался песней, которая в моем музее сладостной боли и благодарности звучит по сей день:
Когда-то ты была моей,
Я тосковал по тебе, даже когда ты была рядом,
А сейчас у тебя новая любовь,
Будь же счастлива.
Я буду страдать, буду терпеть боль,
А ты будь счастлива.
Почему, когда он пел, зрительный зал погрузился в полную тишину, а острословы-крикуны с первых рядов замолкли? Неужели из-за того, что уже настал поздний час, или потому, что дети заснули, а те, кто пил лимонад и ел каленый горох, вконец устали от бурчания в животе? Или чужие страдания, обернувшиеся самопожертвованием, вызывали уважение? Мог бы я совершить подобное? Жить, желая счастья Фюсун, не унижаясь и не причиняя себе страданий? Сделать все, чтобы она снялась в кино, и оставить ее?
Теперь рука Фюсун лежала далеко. Когда Орхан Ген-джебай сказал возлюбленной: «Будь счастлива, а я буду тебя вспоминать!», кто-то с первых рядов крикнул ему: «Балда!», но одобрительно улыбнулось лишь несколько человек. Все мы затаили дыхание. Тогда мне подумалось, что наш народ лучше всего умеет героически встречать поражение и именно этой мудрости и мастерству следует учиться. Фильм был снят год назад, за городом, на Босфоре, и от воспоминаний о прошлом лете и осени у меня на мгновение навернулись слезы. Белый, сияющий корабль на экране медленно плыл по морским просторам Драгоса, навстречу сияющим огням Принцевых островов, где счастливые люди каждый год проводят лето. Я закурил, закинул ногу на ногу и, подняв голову, посмотрел на величественную вселенную, на звезды. Видимо, фильм так влиял на меня, потому что все вокруг меня молчали. Смотри я его дома по телевизору, в одиночестве, он бы не произвел на меня никакого впечатления. Не уверен, что смог бы выдержать его до конца. А рядом с Фюсун я ощущал родство с другими зрителями.
|
|
|
Фильм закончился, зажегся свет, но все мы продолжали молчать.
На заднем сиденье автомобиля Фюсун тотчас заснула, положив голову мужу на плечо, а я закурил, глядя на протекавшие мимо темные улочки, лавки, лачуги бедняков, на расписывавших под покровом ночи стены подростков, на старые деревья, казавшиеся еще старше в темноте, на стаи бездомных собак и постепенно закрывавшиеся на ночь уличные чайные, но за все время я ни разу не обернулся и ни разу не посмотрел на Фе-ридуна, вещавшего шепотом о тонкостях только что увиденного нами фильма.
Однажды жарким вечером в кинотеатре «Йени Ипек», зажатом в узком сквере между кварталом трущоб «гед-жеконду», неподалеку от павильона Ыхламур и окраинами Нишанташи, мы смотрели две мелодрамы, одна из которых назвалась «Любовь пройдет, когда пройдут страдания», а вторая—«Услышьте стон моего сердца» с уже успевшей прославиться девочкой по имени Папа-тья. В перерыве между фильмами мы, как всегда, пили лимонад, и Феридун рассказал, что повеса в тонком галстуке, игравший в первом фильме обманщика-счетовода, — его приятель, который готов исполнить похожую роль в нашем фильме, а я тогда подумал, как сложно мне придется в мире кино «Йешильчам».
Пока Феридун говорил, я вдруг узнал старинный деревянный особняк, занавешенные темным балконы которого выходили на сквер. То был один из двух тайных и невероятно дорогих домов свиданий Нишанташи, принадлежавший известному предпринимателю-еврею. Излюбленным предметом двусмысленных шуток тамошних барышень были экстатические крики богатых господ, предававшихся летними ночами любовным утехам, соединявшиеся с музыкой фильма, звоном мечей и, в особенности, с возгласами слепых героев, по ходу действия мелодрам внезапно обретавших зрение: «Прозреваю! О-о, я прозреваю!» Иногда заскучавшие в ожидании клиентов задорные красотки в коротеньких юбках поднимались к себе в комнаты и со своих балконов смотрели кино.
Такие балконы, обычно битком набитые, часто окружали зрительные залы кинотеатров, подобно ложам в «Ла Скала». Так было, скажем, в кинотеатре «Парк Йылдыз» в Шехзадебаши, где балконы находились так близко от нас, зрителей, что во время фильма «Моя любовь и гордость», после сцены, в которой богатый отец устраивает сыну нагоняй («Если ты женишься на торговке, я лишу тебя наследства и вычеркну из завещания!»), перебранка, разгоревшаяся на одном из балконов, смешалась с ссорой на экране. А в летнем кинотеатре «Яз Чичек», недалеко от зимнего «Чичек» в Карагюмрюке, мы смотрели фильм «Торговка симита-ми», сценарий для которого писал самолично молодой супруг Феридун и который, по его словам, был трактовкой романа Ксавье де Монтепена «Разносчица хлеба». В главной роли предстала Фатьма Гирик, и какой-то тучный папаша, жавшийся с семейством на балконе прямо над нами, где для него накрыли стол с ракы, проявлял недовольство актрисой, все время приговаривая: «Ну разве Тюркан Шорай бы так сыграла? Нет, сестричка! Нет, ничего у тебя не выходит!» Он явно видел фильм накануне вечером и поэтому громко, в красочных выражениях сообщал всему кинотеатру, что должно произойти; и если кто из зрителей шипел на него: «Да тише вы, дайте посмотреть!», тут же со своего балкона вступал в перепалку, во время которой фильму и актерам доставалось еще больше. Фюсун решила, что происходящее задевает мужа, и прижалась к Феридуну, от чего мне сделалось больней.
|
|
|
На обратном пути мне совершенно не хотелось видеть, как Фюсун, задремав на заднем сиденье или болтая с Четином, который, как обычно, внимательно и осторожно вел машину, положила голову на плечо супруга либо прилегла на его живот, а Феридун обнимает ее одной рукой. Поэтому, пока автомобиль мчался во влажной жаркой летней ночи, я всматривался в темноту, откуда доносился треск цикад, и вдыхал запах пыли, плесени и жимолости, влетавший в приоткрытые окна машины с ночных улиц. Муж с женой часто обнимали друг друга во время просмотра, — так было, например, в кинотеатре «Инчжирли» в Бакыркёе, где мы смотрели детективы, навеянные американским кино и жизнью стамбульских улиц, — и тогда я мрачнел, замолкал и замыкался в себе, как герой фильма «Меж двух огней», затаивший страдания. Иногда я думал, что Фюсун специально кладет при мне голову мужу на плечо, чтобы я ревновал, и тогда пытался тоже чем-то задеть ее. Делал вид, что совершенно не замечаю тихого шепота и смеха молодоженов, но полностью погружен в фильм, и, чтобы показать это, изо всех сил хохотал в том месте, где улыбались только самые тупые. Потом хихикал всю дорогу, как турецкие интеллигенты, которые ходят на простые фильмы, но чувствуют себя неуютно, потому что такое кино — для народа, и они, едва заметив какую-нибудь забавную деталь, которую не видит никто, не преминут презрительно посмеяться.
Меня не особо беспокоило, когда Феридун, расчувствовавшись, сам клал ей руку на плечо — он делал это редко, — но мне становилось плохо, когда под тем же предлогом сама Фюсун нежно клала голову ему на плечо, и в такие моменты я думал, что она специально хочет сделать мне больно, считал ее бессердечной и злился сам на себя.
В один из прохладных дождливых дней конца августа, после того как над Стамбулом пролетела первая стая направлявшихся с Балкан в Африку аистов (я даже не вспомнил, что ровно год назад была наша с Сибель вечеринка по случаю окончания лета), мы смотрели фильм «Я полюбил нищую» в летнем зале кинотеатра «Йумурджак», расположенном в сквере посреди рынка Бешикташ. В темноте я заметил, что Фюсун с мужем держатся за руки под кофтой, лежавшей у Фюсун на коленях. Меня охватила ревность. Впоследствии в других подобных случаях, когда я решал, что ревность уже не терзает меня, пристально смотрел на них под предлогом того, что меняю позу или закуриваю сигарету. Почему они держались за руки у меня на глазах? Ведь они женаты, делят постель, у них масса возможностей касаться друг друга...
От ревности у меня обычно портилось настроение, и тогда безнравственно плохим, невероятно сырым, жалким и далеким от реальности мне казался не только фильм, который мы в ту минуту смотрели, но и все фильмы, которые мы видели прежде. Тогда мне надоедали глупые влюбленные, которые то и дело пели дурацкие романтические песни; надоедали все деревенские девочки в платках, но с накрашенными губами, которые из служанок умудрялись в одночасье стать известными певицами. Меня раздражали фильмы про закадычных друзей-сержантов или братьев по крови, бесстыдно заговаривавших с героинями на городских улицах, — Феридун такие фильмы с усмешкой называл адаптацией «Трех мушкетеров» Дюма. В кинотеатре «Арзу» в Ферикёе мы видели две подобные картины. Они назывались «Три близнеца из Касымпаша» и «Три храбреца». Герои были в черных рубашках. Но так как администрация кинотеатра из-за конкуренции показывала по два или три фильма, невероятно урезанных, понять, о чем шла речь, было невозможно. Я порядком устал от самоотверженных влюбленных («Стойте! Стойте? Танжу невиновен! Преступник, которого вы ищете, — я!» — кричала Хюлья Кочйигит в фильме «Под акациями», остановленном на половине из-за дождя); от матерей, готовых на все, лишь бы достать деньги на операцию слепому ребенку (об этом был фильм «Разбитое сердце», который показывали в кинотеатре Парка культуры в Ускюдаре, где в перерыве между фильмами шло представление гимнастов); от друзей главного героя, кричавших: «Спасайся, дружок, я задержу врагов!» (таких обычно играл актер Эрол Таш, который, как утверждал Феридун, обещал поучаствовать и в нашем фильме); от самоотверженных парней из соседнего квартала, отворачивавшихся от своего счастья и говоривших любимой девушке: «Ты — возлюбленная моего друга!» В минуты безысходности мне были безразличны даже героини, признававшиеся: «Я — бедная продавщица, а вы — сын богатого фабриканта», и грустные одинокие богачи, которые, погрузившись с головой в любовные страдания, заезжали под любым предлогом навестить дальних бедных родственников, лишь бы только повидать возлюбленную.
Мое непрочное счастье, помогавшее мне с симпатией смотреть фильм на колыхавшемся от ветра экране и любить зрителей в кинотеатре, от малейшего порыва ревности умело в мгновение ока превращаться в самую черную тоску, от которой я проклинал весь свет. Но когда я основательно проникался мраком убогого мира постоянно терявших зрение деревенских красавиц, наступал какой-нибудь волшебный миг, — например, бархатная рука Фюсун невзначай касалась моей, — и весь мир снова озарялся. И тогда, чтобы не утратить блаженства случайного столкновения, я не двигал рукой, во все глаза смотрел на экран, совершенно не понимая, о чем там речь, чувствовал, что она тоже специально не двигает рукой и дает мне касаться себя, и готов был потерять сознание от счастья.
Однажды в конце лета мы смотрели «Юную госпожу», шедшую в кинотеатре «Чампарк» в Арнавуткее. Пока мы следили за приключениями капризной молодой богачки, которую сумел перевоспитать простой водитель, наши с Фюсун руки опять коснулись друг друга и замерли. Жар ее кожи передался мне, и тут неожиданно на него отреагировало мое тело. Какое-то время я предавался головокружительному наслаждению, совершенно не обращая внимания на досадную непристойность, как вдруг в зале зажегся свет и начался пятиминутный перерыв. Я едва успел положить свой ярко-синий свитер.
— Купим лимонад? — предложила Фюсун. В перерывах между фильмами она ходила покупать лимонад и семечки, обычно с мужем.
— Хорошо, только подожди минуточку, — сказал я. — Я кое о чем думаю.
В лицейские годы, чтобы скрыть подобное недоразумение от однокашников, я всегда вспоминал о смерти бабушки, о похоронах, которые видел в детстве, о том, как ругал меня за что-нибудь отец, и даже воображал собственные похороны, свою темную могилу и насыпавшуюся в глаза землю.
Спустя полминуты я поднялся. И сказал Фюсун: «Все, пойдем».
Я шел рядом с ней, и тут мне будто впервые бросилось в глаза, какая изящная у нее шея и как ровно она держит спину. Так прекрасно было идти рядом с ней между рядов кресел, зрителей, больших семей с неугомонными детьми, не стесняясь ничьих взглядов... Все смотрели на нее, и мне это нравилось, я был рад, что нас считают парой, мужем и женой. Помню, подумал в тот миг, что все пережитые мною страдания стоят такой короткой прогулки.
Перед киоском с лимонадом столпились дети и взрослые, никто не желал стоять в очереди и криком требовал то, что хотел. Мы встали и принялись ждать, когда кто-нибудь отойдет.
— О чем ты сейчас так серьезно задумался? — спросила, немного помолчав, Фюсун.
— Мне понравился фильм, — ответил я. — Я задумался, почему с таким удовольствием смотрю фильмы, над которыми раньше смеялся и даже презирал.
— Тебе действительно они нравятся? Или ты говоришь так только ради того, чтобы ходить с нами в кино?
— Конечно нет. Мне нравятся фильмы. Почти в каждом, который мы видели этим летом, было что-то такое, что повлияло на меня, что было созвучно моим переживаниям.
— В жизни не все так просто, как в этих фильмах, — задумчиво произнесла Фюсун, будто ее расстраивали мои иллюзии. — Но мне они кажутся занятными! И я рада, что ты ходишь вместе с нами.
Мгновение мы молчали. Мне хотелось признаться: «Знаешь, мне достаточно просто сидеть рядом с тобой». Случайно ли наши руки касались друг друга и часто лежали рядом? Таившиеся во мне слова рвались наружу, но окружавшая нас толпа не позволяла этого. Из громкоговорителей на деревьях заиграла песня Орхана Ген-джебая к фильму, который мы видели два месяца назад в окраинном кинотеатре Пендика. «Когда-то ты была моей...» — лились слова, и музыка, хранившая в себе воспоминания, сейчас отдельными картинками проносила бесподобные мгновенья лета у меня перед глазами.
— Этим летом я очень счастлив, — решился я сказать. — Фильмы многому меня научили. Ведь в жизни важны не деньги... А, к сожалению, страдания... Усилия... Правда?
— Фильм про жизнь и страдания, — легкая тень внезапно омрачила лицо моей красавицы, — должен быть искренним.
Двое мальчишек толкались и брызгались лимонадом. Один внезапно прыгнул в ее сторону, но я успел притянуть Фюсун к себе. На нее попало несколько капель.
— Ах вы, засранцы! — возмутился какой-то немолодой мужчина и влепил одному из мальчишек затрещину. Потом повернулся к нам, явно ожидая одобрения, и взгляд его остановился на моей руке, лежавшей на талии Фюсун.
Невероятная близость воцарилась между нами в то мгновение — не только физическая, но и духовная. Однако Фюсун, испугавшись, видимо, моего взгляда, так быстро отстранилась от меня и потянулась из-за спин мальчишек к бутылкам с лимонадом, сложенным в бельевых тазах, что я даже обиделся.
— Давай купим лимонада и Четину-эфенди, — предложила она и попросила подростка-продавца открыть две бутылки.
Я заплатил и понес бутылку Четину, который во время сеанса сидел не с нами, на семейных рядах, а на рядах, отведенных специально для холостых мужчин.
— Спасибо, Кемаль-бей, — с улыбкой поблагодарил он.
Когда я вернулся на наши места, какой-то мальчик с восхищением смотрел на пившую лимонад Фюсун. Потом он набрался смелости и подошел к нам.
— Сестричка, вы снимаетесь в кино?
— Нет.
Должен заметить, что в те годы такого рода вопрос или фраза «Вы очень красивы!» был излюбленным, а ныне забытым способом женолюбивых джентльменов познакомиться с красивой, но несколько откровенно одетой девушкой, которая по виду вряд ли принадлежала к высшему обществу. Десятилетний мальчик, конечно, не имел этого в виду. Однако он настойчиво повторил:
— Я видел вас в одном фильме.
— В каком?—удивилась Фюсун.
— В «Осенних бабочках». На вас было это же платье...
— И какую же роль я там играла? — с улыбкой спросила Фюсун; ей явно нравился разговор.
Но мальчик уже понял, что ошибся, и промолчал.
— Сейчас спрошу у мужа, он все фильмы помнит. Вы, конечно, понимаете: меня задело то, что она
вспомнила о муже и стала высматривать его в толпе, а мальчик понял, что я ей не муж. Сдержав обиду, счастливый лишь оттого, что нахожусь так близко от Фюсун и что мы вместе пьем лимонад, я обратился к ней:
— Мальчик, наверное, догадался, что мы скоро снимем фильм, а ты станешь звездой!
— Хочешь сказать, что в конце концов ты дашь денег и фильм будет снят? Не обижайся, Кемаль. Но Фе-ридуну теперь неловко даже говорить с тобой. А на эту тему он вообще теперь не заговаривает. Знаешь, нам уже надоело, что ты все время тянешь с деньгами.
— В самом деле? — от растерянности я не нашелся, что сказать.
|
|
|
