Приходите завтра снова, снова посидим

 

Каждый вечер на отцовском «шевроле» Четин-эфен-ди возил меня в дом Фюсун. Восемь лет я старался не нарушать эту традицию, кроме тех случаев, когда снег засыпал дороги или улицы заливало после дождя, когда Четин-эфенди болел или был в отпуске или же когда ломалась машина. Несколько первых месяцев спустя Четин-эфенди обзавелся друзьями во всех близлежащих кофейнях и чайных. Машину он оставлял не у дома, а ближе к этим заведениям, которые обычно именовались как-нибудь вроде: «Черноморская кофейня» или «Чайный дом „Вечер"», и, сидя там перед телевизором, где показывали ту же программу, которую мы смотрели у Фюсун дома, читал газету либо беседовал с кем-нибудь, иногда играл в нарды или наблюдал за картежными партиями в конкен. Через несколько месяцев жители квартала запомнили его, узнали, кто я, и, если Четин-эфенди ничего не приукрашивает, вскоре полюбили меня за заботу о своих дальних и бедных родственниках, решив, что я скромный и хороший малый.

Конечно, за восемь лет попадались и такие, кто сплетничал о моих дурных намерениях. Ходили разные слухи: говорили, что я приезжаю, чтобы скупить по дешевке все старые, полуразвалившиеся дома в квартале, чтобы найти разнорабочих для своей фабрики, что скрываюсь от службы в армии или что я незаконнорожденный сын Тарык-бея (то есть старший брат Фюсун). Но все эти домыслы совершенно не стоили внимания. Вскоре благоразумное большинство жителей квартала от тети Несибе, понемногу рассказывавшей всем обо мне, узнало, что я — дальний родственник Фюсун, что мы собираемся снять с ее мужем фильм, который сделает ее кинозведой. Из того, что многие годы передавал мне Четин, я понял, что мое поведение считали разумным, и пусть даже особой любви ко мне в квартале Чукурджума никто не питал, но чувства испытывали добрые. А на третий год моих визитов меня уже считали чуть ли не тамошним жителем.

Население Чукурджумы было пестрым: портовые рабочие из Галаты, владельцы мелких лавочек и официанты из Бейоглу, цыганские семьи, расселившиеся из Топ-хане, курды-алевиты из Тунджели, обедневшие потомки греков, итальянцев и левантинцев, некогда владевшие многочисленными бюро секретарских услуг на Банковском проспекте, последние греческие семьи, никак не решавшиеся покинуть Стамбул, а также кладовщики, пекари, таксисты, почтальоны, бакалейщики и студенты... Весь этот люд не составлял сплоченной общины, как то было в традиционно мусульманских кварталах, вроде Фатиха, Вефы и Коджа-мустафы, хотя по доброжелательному обращению со мной, по вниманию людей на улице к незнакомым дорогим машинам и по тому, с какой скоростью распространялись новости и сплетни, я понимал, что жителей квартала объединяют и сплачивают по меньшей мере события внутри него.

Дом Фюсун (семейства Кескин) находился на перекрестке проспекта Чукурджума (в народе его называли «спуск») с узенькой улочкой Далгыч, оканчивавшейся тупиком. Отсюда, по извилистым улочкам, резко уходившим в гору, можно было выйти в Бейоглу, на проспект Истикляль. Вечерами, пока Четин, медленно кружа по вымощенным переулкам, выезжал в Бейоглу, я курил на заднем сиденье, заглядывая в окна проплывавших мимо домов, магазинчиков, рассматривал людей на улицах. Склонившиеся над улицей старые, полуразвалившиеся деревянные особняки, казалось, готовые обрушиться, заброшенные дома, покинутые переселившимися в Афины греками, и незаконно занятые нищими курдскими семьями, и печные трубы, тянувшиеся из окон этих домов на улицу, придавали ночи пугающий вид. А в Беойглу маленькие мрачноватые увеселительные заведения, бары и пивные забегаловки, именовавшиеся «алкогольными казино», кофейни, буфеты, киоски «лото», табачные лавки, где из-под полы торговали наркотиками, контрабандными американскими сигаретами и виски, и даже музыкальные магазины с пластинками и кассетами всегда были открыты допоздна и, несмотря на унылый вид этих мест, казались мне глубокой ночью полными жизни и света. Конечно, так мне казалось, если я выходил от Кескинов в хорошем настроении. Очень часто я выходил оттуда с мыслью, что больше никогда не вернусь сюда, что все это должно закончиться, и, едва не теряя от горя сознание, падал в машину, которую подгонял Четин. Но такое случалось в основном лишь в первые годы.

Четин увозил меня из Нишанташи около семи часов вечера. Простояв некоторое время в пробках на Таксиме, в Харбие и Сырасельвилер, мы немного кружили по переулкам Джихангира и Фирюз-ага и, проехав мимо старинной бани Чукурджумы, спускались вниз. По дороге я обычно просил Четина остановиться у какого-нибудь магазина и покупал еды или букет цветов. Почти каждый раз я приносил Фюсун маленький подарок: шоколадку, брошку с бабочкой или заколку, купленную мной на Капалычарши или в Бейоглу, и без всяких церемоний отдавал ей.

Когда движение бывало особенно плотным, мы приезжали со стороны Долмабахче и проспекта Богаз-Кесен, свернув от Топхане направо. Все восемь лет, каждый раз, когда малыша сворачивала на улицу, откуда виднелся дом Кескинов, сердце мое начинало колотиться быстрее, и я чувствовал ту же смесь счастья, волнения и беспокойства, которую помнил по детству, когда каждое утро сворачивал на улицу, где была школа.

Тарык-бей решил купить дом в Чукурджуме на скопленные за много лет в банке деньги, потому что ему надоело платить аренду за квартиру в Нишанташи. Вход к Кескинам был на втором этаже. Крошечный первый этаж тоже принадлежал их семье, и за эти восемь лет через него прошло несколько семей квартиросъемщиков, которые появлялись и исчезали, словно тени, никак не касаясь нашей истории. Вход в ту маленькую квартирку, которая позднее станет частью Музея Невинности, был сбоку, со стороны улицы Далгыч, и поэтому я редко сталкивался с ее обитателями. Я слышал, что одно время квартиру на первом этаже снимала вдова с дочерью по имени Аила, жених которой был в армии. Фюсун даже дружила с ней, и они вместе ходили смотреть кино в Бейоглу, но Фюсун обычна скрывала от меня своих подруг по кварталу.

В первые месяцы, когда я звонил в дверь их дома, мне всегда открывала тетя Несибе. Для этого ей надо было спуститься на первый этаж. Между тем в других подобных ситуациях, даже когда кто-то звонил в дом довольно поздно, открывать всегда посылали Фюсун. Одно это с первых дней заставляло меня переживать, что все знают, зачем я пришел. Но я чувствовал, что муж Фюсун в самом деле ни о чем не подозревает. Тарык-бей тоже меня не беспокоил, так как жил в каком-то своем мире.

Тетя Несибе, которая, как я всегда чувствовал, была в курсе происходящего, старалась, чтобы после того, как она откроет мне дверь, не воцарялось странное молчание, и сразу заводила разговор о чем-нибудь. Вопросы, которыми она встречала меня, были основаны на телевизионных новостях. «Слышали, самолет угнали?» «Вы видели, как произошла та катастрофа с автобусом?» «Слышали про визит нашего премьер-министра в Египет?» Если я приходил до начала, тетя Несибе неизменно произносила одну фразу: «Вы как раз вовремя, новости начинаются!» Иногда она угощала меня: «Сегодня ваши любимые пирожки!» или «Мы с Фюсун утром приготовили чудесную долму, пальчики оближете!». Смутившись от неловкости, я, размышляя над ответом, часто хранил молчание. Но бывало, что и отвечал нечто вроде: «В самом деле?» или «Ой, а я действительно вовремя!», а когда, поднявшись на второй этаж, входил в квартиру, то, увидев Фюсун, с волнением повторял те же слова, чтобы скрыть, как я счастлив и смущен.

Однажды я сказал: «Сегодня самолет разбился, надо бы новости посмотреть».

— Самолет разбился вчера, братец Кемаль, — произнесла Фюсун.

Зимой, снимая пальто, я мог заметить: «Как холодно на улице!» или «У вас сегодня чечевичный суп? Вот хорошо!..». С февраля 1977 года от входной двери в квартиру провели специальное устройство, чтобы дверь можно было открывать сверху, и с тех пор мне приходилось сложнее, так как дежурные «входные» фразы нужно было произносить в квартире, при всех. Тетя Несибе, внимательная и заботливая, сразу спешила мне на помощь, когда чувствовала, что мне неловко и не получается вести себя как дома. Обычно она обращалась ко мне: «Немедленно за стол, Кемаль-бей, пока пирог не остыл!» Или: «Слышали новости? Человек кофейню обчистил да еще и говорить об этом не стесняется».

Нахмурившись, я сразу подходил к столу. Привезенные мной подарки помогали преодолеть мгновения неловкости. Обычно для Фюсун я покупал ее любимую фисташковую пахлаву, сырный пирог от известного в Нишанташи пекаря Латифа или крем из икры соленого тунца. Пакет с гостинцами я как бы невзначай вручал тете Несибе, сказав что-нибудь вскользь про содержимое. «Ах, зачем вы утруждали себя?» — всякий раз сетовала тетушка. Затем, опять как бы невзначай, я отдавал Фюсун ее подарок или, внимательно посмотрев на нее, оставлял где-нибудь на видном месте, одновременно отвечая тете Несибе: «Ехал мимо магазина, так аппетитно пахло, что не выдержал!» Садясь за стол, старался вести себя как можно незаметней, словно школьник, опоздавший на урок, и тут же успокаивачся. Через некоторое время ловил взгляд Фюсун. То были невероятно счастливые мгновения.

Когда мы смотрели друг на друга—уже за столом, я понимал, как пройдет предстоящий вечер. Если в глазах Фюсун светилась радость, спокойствие—даже если она при этом хмурилась, — все будет спокойно и радостно. Если она была грустна или сердита, нервничала и не улыбалась, мне тоже становилось невесело. Поначалу я даже не пытался ее развеселить и одиноко сидел за столом, стараясь не привлекать к себе внимания.

Мое место было между Тарык-беем и Фюсун, на длинной стороне стола напротив телевизора и тети Не-сибе. Если Феридун никуда не уходил, он садился рядом со мной, а если его не было, то рядышком располагался кто-то из нечастых гостей. Тетя Несибе садилась к телевизору так, чтобы было удобнее ходить на кухню. Когда дела на кухне кончались, она усаживалась слева от меня, между мной и Фюсун. Так я и просидел восемь лет — бок о бок с тетей Несибе. Когда она подсаживалась ко мне, противоположный длинный край стола оставался пустым. Туда иногда перемещался Феридун, когда поздно возвращался домой. Тогда Фюсун садилась рядом с мужем, а тетя Несибе на место Фюсун. Телевизор было почти не видно, но к тому времени, как возвращался Феридун, все программы, как правило, уже прекращались, и его выключали.

Если шла какая-нибудь важная передача, а на плите в это время что-то варилось и надо было сходить на кухню, тетушка иногда просила Фюсун. Так удалялась, а потом начинала носить тарелки и кастрюли в комнату, маяча перед телевизором. Ее родители в тот момент обычно были поглощены кинофильмом, телевикториной, прогнозом погоды, гневной речью генералов, совершивших очередной переворот, матчем за первенство Балкан, трансляцией народных гуляний по случаю Навру-за или празднованием шестидесятой годовщины освобождения Акшехира от вражеских захватчиков, отец сердился, что она мешает смотреть, а я с наслаждением любовался, как моя красавица ходит перед нами, потому что знал, что только на это смотреть и стоит.

Я провел у Кескинов 1593 вечера и большую часть времени просидел перед телевизором, за длинной стороной стола. Не могу сказать с той же точностью, сколько часов я там провел. Мне всегда было стыдно за поздние сидения, поэтому я убеждал себя в том, что ухожу намного раньше, чем на самом деле. О времени нам напоминал конец вещания. Последнюю заставку ТРТ, длившуюся четыре минуты, в которой марширующие солдаты поднимали на флагшток флаг и отдавали ему честь, а вслед за этим звучал гимн Турции — «Марш независимости», смотрели во всех кофейнях, курильнях и чайных страны. Если предположить, что каждый раз я приходил примерно в семь часов, а уходил, когда переставал показывать телевизор, то получается, проводил в доме у Фюсун приблизительно по пять часов, но часто оставался и дольше.

Через четыре года, в сентябре 1980-го, в стране произошел военный переворот, была объявлена диктатура, ввели комендантский час. Он начинался в десять вечера, и долгое время мне приходилось покидать дом Кес-кинов без четверти десять, вдоволь не насладившись обществом Фюсун. Машина, управляемая Четином, мчалась по темным, быстро пустеющим за несколько минут улицам, а я страдал, что не насмотрелся на Фюсун. Теперь каждый раз, когда я читаю в газетах, что военные недовольны положением в стране и опять может произойти военный переворот, мне вспоминается главная неприятность, которая ассоциируется у меня с переворотом: я торопливо возвращаюсь домой, так и не насладившись обликом Фюсун.

Наши отношения с Кескинами за долгие годы прошли разные стадии: значение бесед, пауз, нашего времяпрепровождения постоянно менялось. Единственное, что оставалось для меня неизменным, — причина прихода: я хотел видеть Фюсун. И надеялся, что ей самой и ее семье это нравится. Ткк как они не могли открыто признавать, что я хожу именно к Фюсун, мы придумали устраивавшую нас причину: я приезжаю «в гости». Но так как мы чувствовали, что даже это неубедительно, то предпочли другое выражение, которое вызывало у всех меньше беспокойства. Я приходил к Кескинам по вечерам четыре раза в неделю просто «посидеть».

О значении слова «посидеть» как «зайти в гости», «зайти по пути», «побыть вместе», которым пользовалась тетя Несибе, не пишут в словарях, но в Турции это слово часто используют именно в таком смысле. Когда я уходил, тетя Несибе всегда говорила на прощанье:

— Кемаль-бей, ждем вас завтра снова, посидим.

Эти слова не означали, что мы только сидели за столом. Мы смотрели телевизор, иногда подолгу молчали, иногда мило беседовали и, конечно же, ели и пили ракы. В первые годы, чтобы пригласить меня на следующий вечер, тетя Несибе строила разные планы. «Кемаль-бей, приходите завтра! Будем есть вашу любимую кабачковую долму». Или: «Завтра будем смотреть фигурное катание, прямая трансляция!» Когда она это говорила, я бросал взгляд на Фюсун, мне хотелось увидеть одобрительное выражение ее лица, ее улыбку. Если Фюсун не возразит, то слова нас не обманывают, и главное, чем мы заняты, — пребываем вместе в одном пространстве, сидим вместе. Слово «посидеть» было весьма удачным, так как своим простым смыслом прекрасно передавало мое желание находиться в одном месте с Фюсун, что и было главной причиной моего прихода. Я никогда не думал, как некоторые турецкие интеллектуалы, у которых имеется привычка с презрением смотреть на простых людей, что «посидеть вместе» — это ничего не делать. Как раз наоборот: полагаю, что у многих людей, привязанных друг к другу любовью, дружбой и чем-то более глубоким, чего сами они не осознают, есть особая потребность «посидеть вместе».

На память и в знак уважения к тем вечерам в моем музее оставлен макет квартиры Кескинов. первого и второго этажа. На втором этаже располагались спальни тети Несибе с Тарык-беем и Фюсун с мужем, а за ними была ванная.

Мое место — в длинном углу, где стоял обеденный стол. Телевизор располагался напротив от меня, слева, кухня—справа. За моей спиной стоял заставленный посудой буфет, и иногда, покачиваясь на задних ножках стула, я задевал его. И тогда все хрустальные стаканы, серебряные и фарфоровые вазочки и конфетницы, наборы рюмок для ликера, кофейные чашки, которыми никто никогда не пользовался, разные фарфоровые птички, вазочки, старинные часы, давно сломавшаяся серебряная зажигалка и другие вещицы, в изобилии выставляемые в буфете каждой среднестатистической стамбульской семьи, дрожали вместе со стеклянными полками.

Я провел перед телевизором много лет. Отведя взгляд влево, всегда с легкостью видел Фюсун. Для этого мне не нужно было поворачивать голову или как-то еще двигаться. Это позволяло, пока все смотрели телевизор, не привлекая внимания, подолгу смотреть на нее. Я частенько занимался этим и в совершенстве овладел искусством незаметного слежения.

Мне доставляло огромное удовольствие следить за выражением лица Фюсун во время чувствительных, лиричных сцен фильма или когда сообщали новость, которая волновала всех, а в последующие дни и месяцы я вспоминал ту эмоциональную сцену, а с ней и выражение лица Фюсун. Иногда мне прежде вспоминалась та или иная ее эмоция и только потом сам эпизод (это означало, что я соскучился и вечером нужно идти к Кескинам на ужин). За восемь лет я так хорошо узнал, какое выражение лица Фюсун каким сценам в фильме соответствует, что, если смотрел фильм невнимательно, мог понять, что сейчас происходит, краем глаза взглянув на ее лицо. Иногда от выпитого, от усталости либо от того, что мы с Фюсун были обижены друг на друга, я почти не поднимал глаза и, только улавливая изменения в ее лице, понимал, что показывают нечто важное.

Рядом с тем местом, куда садилась тетя Несибе, всегда стоял торшер с конусовидным абажуром, и тут же — угловой диван. Иногда, когда мы уставали от еды, питья и разговоров, тетушка предлагала: «Давайте пересядем на диван!» или: «Я подам кофе, когда все встанут из-за стола!», и тогда я пересаживался на диван, тетя Несибе — рядом, а Тарык-бей — в кресло у эркера, обращенное к его правому окну. Телевизор тоже надо было передвинуть, чтобы смотреть с нового места, это обычно делала Фюсун, которая оставалась сидеть за столом. Иногда она, повернув телевизор, садилась на край дивана, рядом с матерью, и они, обнявшись, продолжали следить за происходящим на экране. Тетя Несибе гладила дочь по волосам и по спине, а я, как кенар Лимон, с интересом наблюдавший за всеми из клетки, получал особое удовольствие от наблюдения за счастливой сценой.

Бывало, что, откинувшись в поздний час на мягкую спинку дивана, я начинал дремать. Это происходило не без воздействия выпитой совместно с Тарык-беем ракы, и, следя вполглаза за происходящим на экране, будто заглядывал в глубины своей души, начиная стесняться странного места, куда меня забросила жизнь, и мне хотелось в гневе встать и уйти из этого дома. Такие чувства одолевали меня в плохие, мрачные вечера, когда Фюсун бросала на меня холодные взгляды, мало мне улыбалась, когда, не давая надежды, недовольно реагировала, если я случайно задевал ее.

В такие моменты я вставал и, слегка раздвинув занавески на среднем или правом окне эркера, смотрел на Чукурджума. Когда стояла дождливая погода, в брусчатке мостовой отражался свет уличных фонарей. Иногда я подходил к Лимону, который медленно старился в клетке на среднем окне эркера. Тарык-бей и тетя Несибе, не отрывая глаз от телевизора, говорили тогда что-нибудь о нем: «Он там уже весь корм съел?», или «Может, поменять ему водичку?», или «Сегодня он что-то не в духе».

На первом этаже квартиры имелась еще одна комната, в которой был узкий балкон. Ею обычно пользовались днем, там тетя Несибе шила, а Тарык-бей читал газеты. Помню, когда с начала моих визитов прошло полгода, я, если за столом мне почему-либо делалось не по себе или когда хотелось размяться, часто отправлялся туда, если там горел свет, и подолгу смотрел на улицу. Мне нравилось находиться рядом со швейной машиной, среди портновских принадлежностей, старых газет и журналов, открытых шкафов и других предметов, и я тут же опускал в карман какую-нибудь вещицу, которая потом должна была на время успокоить мою тоску по Фюсун.

Я видел и гостиную, где мы ужинали, потому что она отражалась в оконном стекле, и квартиры бедных домов, выстроившихся напротив в узком переулке. Несколько раз я подолгу наблюдал в окно за одной полной пожилой дамой в шерстяном домашнем костюме. Каждый вечер перед сном она открывала коробку с лекарством, вынимала оттуда таблетку и внимательно читала бумажную инструкцию. Однажды вечером, когда я стоял у окна в той комнате, Фюсун подошла ко мне и сказала, что эта женщина—вдова Рахми-зфенди, того самого, у которого был протез вместо руки и которьш много лет проработал на фабрике моего отца.

Как-то раз Фюсун пришла ко мне в ту комнату и шепотом спросила, что я делаю. Некоторое время мы молча смотрели в темноту. Уже тогда я знал о противоречии, следствием которого стали мои ежевечерние визиты к Кескинам, продолжавшиеся восемь лет, но мне всегда казалось, что оно и есть основа отношений мужчин и женщин в восточном мире. Чтобы было понятнее, о чем речь, объясню на примерах.

Мне кажется, Фюсун в тот вечер встала из-за стола и пришла ко мне, чтобы продемонстрировать мне свое расположение и побыть со мной. Поэтому она осталась рядом со мной, глядя на заурядную картину, открывавшуюся из окна. Мы смотрели на крытые оцикованным железом и черепицей крыши, на печные трубы, из которых струился дым, на передвижения других людей в домах пососедству, которых было прекрасно видно в освещенные окна, и все это казалось мне невероятно поэтичным только потому, что она сейчас стояла рядом со мной. Мне хотелось положить ей руку на плечо, обнять, коснуться ее.

Но скудный опыт первых недель, проведенных в Чу-курджуме, подсказывал, что если я сделаю это, Фюсун ответит очень холодно и резко оттолкнет меня (будто я к ней пристаю) или тут же уйдет, а это причинит мне невероятную боль. Потом мы некоторое время будем изображать взаимную обиду (игра, в которой мы все больше совершенствовались), и я, может быть, на некоторое время даже перестану приходить на ужин. Я сознавал все это, но что-то в глубине души все равно толкало меня прикоснуться к ней, поцеловать ее, хотя бы прижаться к ней. Выпитое тоже действовало. Но даже если бы я и не пил, это противоречие непременно ощущалось бы.

Если я сдержусь и сумею не дотрагиваться до нее — а я быстро учился сдерживаться, Фюсун встанет ко мне еще ближе или даже слегка и «случайно» сама ко мне прикоснется, а может быть, скажет что-нибудь нежное. Например, как несколько дней назад: «Дорогой, тебя что-то беспокоит?» В тот вечер Фюсун произнесла: «Очень люблю эту ночную тишину и смотреть на кошек, которые бродят по крышам», и я опять с болью не мог решить, как поступать. Мог ли я сейчас коснуться ее, взять ее за руку, поцеловать? Мне очень этого хотелось. Наверное, в первые недели, в первые месяцы моих визитов — как я потом, увы, думал много лет — она не имела в виду ничего подобного, а просто вежливо обращалась со мной, как положено вети себя с богатым влюбленным дальним родственником образованной, воспитанной и умной девушке.

Я, конечно, очень мучился, пока размышлял об этом восемь лет. А в тот вечер мы смотрели из окна на ночную улицу, вид которой сейчас перед вами, недолго, самое большее, две — две с половиной минуты.

— Так красиво. Это потому, что ты рядом со мной, — сказал я в конце концов.

— Ладно. Родители уже беспокоятся, — ответила Фюсун.

— Пока ты со мной, я бы мог смотреть на эту улицу годами, — признался я.

— Ужин стынет, — нахмурилась она и вернулась за стол.

Она прекрасно понимала, ж холодны ее слова. И через некоторое время, когда я тоже сел за стол, Фю-сун перестала хмуриться. Наоборот: два раза нежно, искренне улыбнулась мне и, передавая солонку, которая впоследствии войдет в мою коллекцию, позволила моим пальцам надолго задержаться на ее руке. И в тот вечер все завершилось благополучно.

 

⇐ Предыдущая16171819202122232425Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: