Фюсун учится водить машину 1 глава

 

В апреле 1983 года мы с Фюсун начали готовиться к экзамену на получение водительских прав. После первого разговора о вождении—полусерьезного, полушутливого —на сомнения, капризы и недомолвки ушло еще пять недель. И я, и Фюсун сознавали, что наши занятия будут не только подготовкой к экзамену на водительские права, но и испытанием на прочность наших близких отношений. По крайней мере, так думал я. Это был бы наш второй экзамен, и меня обуял страх, что третьей возможности Аллах нам не даст.

Вместе с тем я понимал, что занятия позволят быть еще ближе к Фюсун, и радовался, что она сознательно делает такой шаг. С осознанием этой возможности мне становилось спокойнее, веселее и оптимистичнее. Солнце начало медленно проступать из-за облаков после долгой и темной зимы.

В один ясный весенний день, около полудня (была пятница, 15 апреля 1983 года, три дня после ее двадцать шестого дня рождения, которое мы отпраздновали шоколадными пирожными, заказанными мной в кондитерской «Диван»), я забрал Фюсун на «шевроле» от мечети Фирюз-ага, чтобы отправиться на наш первый урок. Машину я вел сам, Фюсун сидела рядом со мной. Она попросила меня встретить ее не у дома в Чукурджуме, а в пяти минутах ходьбы, подальше от любопытных взглядов обитателей квартала, на перекрестке вверху, на холме.

Впервые за восемь лет мы направлялись куда-то вдвоем. Я, конечно же, был счастлив, но в то же время взволнован и напряжен так, что счастья своего не замечал. Будто не встречаюсь в очередной раз с девушкой, ради которой восемь лет предпринимал невероятные усилия, многое пережив и перестрадав, а шел на первое свидание с прекрасной, подходящей мне претенденткой на роль жены, с которой кто-то решил меня познакомить.

Фюсун надела платье, которое ей очень шло, — белое с рисунком из оранжевых роз и зеленых листьев, длиной до колен, с треугольным вырезом. В нем она всегда бывала на наших уроках, совсем как спортсмен, который предпочитает одну и ту же форму для тренировок. Через три года после тех первых дней и ночей я увидел это платье в шкафу Фюсун, и перед моими глазами предстали те напряженные и головокружительные часы счастья, которое мы пережили в Парке Йылдыз, неподалеку от дворца Абдул-Хамида, и, вдыхая бесподобный аромат Фюсун, исходивший от рукавов и груди платья, вновь переживал мгновения былого.

Поначалу ее платье увлажнялось от пота под мышками, затем влага красиво расходилась по груди, рукавам и животу. Иногда машина глохла где-нибудь на солнцепеке, приятное весеннее солнце освещало нас, совсем как восемь лет назад, когда мы встречались в «Доме милосердия», и нам обоим делалось жарко. Этому еще более способствовали наше смущение, напряженность и волнение. Когда Фюсун совершала какую-нибудь ошибку, например, правым колесом машины заезжая на бордюр или недожимая сцепление, о чем нам тут же напоминал скрежет шестеренок, или когда у нее глох мотор, она сердилась, краснела и лоб покрывался еще большим потом.

Правила дорожного движения Фюсун выучила дома по книгам, можно сказать, вызубрила наизусть; она неплохо рулила, но освоить сцепление—как и многим ученикам-автомобилистам — ей никак не удавалось. Она внимательно и медленно вела машину по учебной трассе вперед, у перекрестка притормаживала, старательно подъезжала к тротуару, как корабль, который осторожный капитан подводит к пристани, и одновременно с моими словами: «Молодец!», «Ты очень способная», она слишком быстро убирала ногу с педали сцепления, и машина, словно задыхающийся от кашля старик, начинала подпрыгивать и дрожать. Я же кричал: «Сцепление, сцепление, сцепление!» Но Фюсун жала либо на газ, либо на тормоз. Когда она давила на газ, кашляющие рывки машины усиливались, делаясь опасными, а потом мгновенно стихали. И по раскрасневшемуся лицу Фюсун со лба, с кончика носа и с висков лил ручьями пот.

«Все, хватит, — смущенно говорила она, вытираясь. — Мне этому никогда не научиться. Бросаю! Я не создана для вождения!» Она быстро выходила из машины. Иногда делала в сторону сорок-пятьдесят шагов, обтирая платком пот, и нервно курила. (Как-то раз рядом стали кружить двое мужчин, решивших, что девушка в парке одна.) Иногда закуривала свой «Самсун», еще сидя в машине, яростно тушила в пепельнице промокший от пота окурок и твердила, что права получать не будет, что этого ей совсем даже не нужно.

И я не на шутку пугался, будто от ее прав зависело наше будущее счастье, чуть не умоляя потерпеть и успокоиться.

Ее мокрое от пота платье, бывало, прилипало к плечам. Я подолгу смотрел на прекрасные руки Фюсун, на ее взволнованное лицо, нахмуренные брови, на красивое, напряженное тело, влажное от пота, как в те весенние дни, когда мы были близки. Расположившись в водительском кресле, она начинала волноваться, и ее лицо краснело от напряжения; когда ей делалось жарко, она расстегивала верхние пуговицы платья, но потела еще больше. Глядя на ее влажную шею, виски, мочку уха, я пытался увидеть, угадать, вспомнить изящную форму ее прекрасной груди, которую восемь лет назад брал в рот, словно сочные, желтые груши. (Дома тем же вечером я после нескольких стаканчиков ракы представлял, что видел ее соски клубничного цвета.) Иногда, чувствуя, что Фюсун замечает мой ненасытный взгляд, но не обращает на это внимания и он ей даже нравится, я изрядно распалялся. Показывая, как нужно, плавно нажав на сцепление, переключить передачу, я касался ее руки, ее прекрасной изящной кисти, ее бедра, и мне казалось, что наши души соединились прежде наших тел. А потом Фюсун опять рано убирала ногу с педали сцепления, и бедный «шевроле» трясся, словно старый конь, пока не глох окончательно. Тогда мы внезапно замечали, насколько тихо в парке, в султанском дворце и во всем мире. Зачарованные, слушали мы жужжание жука, проснувшегося до срока от весеннего солнца, и понимали, как прекрасно быть весенним днем в саду, как прекрасно жить.

Огромный сад с комплексом особняков, откуда некогда султан Абдул-Хамид, скрывшись от всего мира, управлял Османской империей, с огромным бассейном, где он, как маленький, возился со своим игрушечным кораблем (младотурки планировали взорвать его вместе с ним), после провозглашения Республики превратился в обычный парк, где стали кататься на машинах богачи с семьями и ездить те, кто учился водить. От друзей, вроде Хильми, Тайфуна и даже Заима, я знал, что смелые и страстные пары, которым негде было встречаться, часто прячутся здесь в укромных местечках за столетними платанами и каштанами. Всякий раз, когда отважные влюбленные попадались нам на глаза, мы с Фюсун подолгу молчали.

Наш урок обычно продолжался не более двух часов, хотя мне казалось, длится он как наши свидания в «Доме милосердия»; потом между нами воцарялась тишина, точно после бури.

— Поедем в Эмирган попить чаю? — спрашивал я, когда мы выезжали из ворот парка.

— Хорошо, — смущенно шептала Фюсун.

Я волновался, будто впервые встретился с девушкой, которую мне сосватали в жены родственники. Но когда мы ехали вдоль Босфора и затем, припарковавшись на бетонной пристани Эмиргана, пили чай, я был так счастлив, что лишался слов. Фюсун, усталая от нервного напряжения, либо молчала, либо говорила о машине и наших уроках.

Во время этих чаепитий за запотевшими стеклами «шевроле» я несколько раз пытался дотронуться до нее. поцеловать, но она, как порядочная девушка, которая не хочет до замужества пятнать честь никакими прикосновениями, мягко меня отстраняла. Но совершенно не сердилась и не грустнела, что меня радовало. Думаю, в такие мгновения я походил на провинциального жениха, который узнал, что девушка, на которой он собирается жениться, — строгих принципов и девственно чиста.

В июне 1983 года мы начали собирать документы, необходимые для экзамена на водительские права, и объехали с Фюсун почти весь Стамбул. Как-то, прождав полдня в очереди к невропатологу и в регистратуру Военной больницы Касымпаша, где в тот день по необъяснимым, сверхъестественным причинам собралась огромная очередь из будущих водителей, мы, получив справку, что нервная система Фюсун и ее рефлексы в норме, отправились гулять по окрестным улочкам и добрели до мечети Пияле-паша. На следующий день прождали четыре часа приема в Больнице первой помощи на Таксиме, а врач ушел домой, и мы, чтобы усмирить ярость, рано поужинали в маленьком русском ресторанчике в Гюмюшсую. По пути в другую больницу, куда нас направили, так как в нашей лор-врач взял отпуск, мы кормили симитами чаек с кормы парохода, следовавшего в Кадыкёй. Помню, однажды, отдав в регистратуру Больницы медицинского факультета Чапа документы и ожидая, пока их нам вернут, долго бродили по соседним узким улочкам и прошли мимо гостиницы «Фатих». Мне показалось, что гостиница, в одной из комнат которой я семь лет назад так страдал из-за Фюсун и где получил известие о смерти отца, будто призрак другого города.

Изготовив очередной документ, мы клали его в папку, испачканную пятнами от чая, кофе, чернил и масла, которую все время носили с собой, радостно уходили из больницы и направлялись в какую-нибудь маленькую закусочную, чтобы отметить свершившуюся победу. Мы смеялись, весело болтали, Фюсун курила, совершенно никого не стесняясь, не пытаясь прятаться, и иногда, не спрашивая разрешения, брала из пепельницы мою сигарету и, наподобие одного моего армейского приятеля, прикуривала от нее, радостно, с надеждой глядя на окружающий мир. Увидев, как светлеет моя несвободная, часто печальная возлюбленная, когда мы гуляем, как она засматривается на жизнь других людей, на уличную суету, заново открывает для себя чудеса города, я любил ее еще крепче.

«Смотри: человек несет зеркало больше него самого», — показывала Фюсун. С тем же любопытством наблюдала вместе со мной за мальчишками, играющими в футбол, и радовалась этому искренне, беззаботно. Покупала в бакалее «Карадениз» две бутылки лимонада (не «Мельтема»!). Живо рассматривала чистильщика труб, который с огромными железными прутьями и насосами ходил по улицам, выкрикивая, обращаясь к зарешеченным окнам старинных деревянных особняков, бетонным балконам, верхним этажам домов: «Чищу трубы! Кому почистить трубы!» Перед пароходом на Кадыкёй она долго изучала какой-нибудь жестяной кухонный прибор, который демонстрировал уличный продавец, чтобы и кабачки чистить, и лимон отжимать, и в качестве ножа для мяса использовать. Когда на улице дрались мальчишки, она спрашивала: «Видел? Он сейчас задушит маленького!» Если на перекрестке, перед какой-нибудь грязной детской площадкой или на площади собиралась толпа, она сразу направлялась туда: «Что происходит? Что продают?» И мы застывали, глядя на цыган с танцующим медведем, или на драку школьников, катавшихся в грязи посреди улицы, или на грустные глаза собак, которым было не разойтись (прохожие отпускали по случаю что-нибудь скабрезное). Мы с нескрываемым интересом наблюдали вместе со всеми перепалку двух водителей столкнувшихся машин, которая чуть не переросла в драку. В другой раз следили за красиво летевшим по улице оранжевым полиэтиленовым пакетом для обуви, выпорхнувшим со двора какой-нибудь мечети.

Я получал наслаждение от того, что мы вдвоем открывали для себя Стамбул, словно заново узнавали друг друга, и был счастлив видеть каждый день какое-то новое состояние Фюсун. Мы повидали хаос и бедность больниц, убогих нищих стариков, стоявших с раннего утра в очереди перед дверью в университетскую клинику на прием к врачу; повидали встревоженных мясников, совершавших незаконный забой скота на безлюдных пустырях, и темные стороны жизни сближали нас. В сравнении с этими пугающими фрагментами жизни города и его людей странная, даже отталкивающая составляющая нашей истории, возможно, не казалась важной. Стамбул заставлял нас почувствовать, что наши жизни заурядны, и учил смиряться, не поддаваясь угрызениям совести. На улицах, в маршрутных такси и автобусах я чувствовал утешительную силу толпы и с восхищением смотрел на Фюсун, которая в тот момент по-приятельски разговаривала на боковой палубе парохода с какой-нибудь тетушкой в платке, держащей на руках спящего внука.

Благодаря Фюсун в те дни я испытал все удовольствия и все сложности прогулок по Стамбулу с красивой женщиной, не покрывающей голову. Едва мы входили в регистратуру какой-нибудь больницы или в канцелярию, все поворачивались в нашу сторону. Вместо обычного презрительного взгляда, которым чиновники удостаивали убогих больных и стариков, они делали вид старательных и любезных, сообразно своей должности и правилам, сотрудников и, несмотря на возраст Фю-сун, обращались к ней: «Ханымэфенди! Госпожа!» Многие почтительно говорили ей «вы», в то время как другим больным раздраженно «тыкали», иные вообще стеснялись посмотреть ей прямо в глаза. Молодые врачи, словно благовоспитанные джентльмены из европейских фильмов, подходили к Фюсун с дежурным вопросом: «Могу я чем-то вам помочь?», бывалые профессора в возрасте слегка заигрывали с ней, шутя и рассьшаясь в любезностях, пока не замечали меня... Все это было следствием мгновенного шока, даже паники, которую переживали люди при виде красивой женщины с непокрытой головой. Некоторые чиновники совершенно теряли дар речи перед Фюсун, другие начинали заикаться и что-то лепетать. Завидев меня и решив, что я муж, они явно испытывали облегчение, впрочем, как и (от безысходности!) я.

— Фюсун-ханым хотела бы получить справку от лор-врача для подачи заявления на экзамен по получению водительских прав, — растолковывал я. — Нас к вам направили из Бешикташа.

— Доктор-бей еще не пришел, — говорил мне мед-брат, в чьи обязанности входило следить за толпой в коридоре. Он открывал нашу папку и бросал взгляд на страницу: — Зарегистрируйтесь, что вас перенаправили, а потом возьмите номерок и ждите в очереди. — В ответ мы замечали, что очередь очень длинная, а он пожимал плечами: — Все ждут. Без очереди нельзя.

Однажды я попытался под каким-то предлогом всунуть в руку санитару пару курушей, но Фюсун это не понравилось: «Не надо. Постоим, как все».

Мне нравилось, что в очереди нас считали мужем и женой. Я объяснял это не только тем, что ни одна женщина не пришла бы в больницу с чужим мужчиной, но еще тем, что мы действительно подходим друг другу.

Однажды я ненадолго потерял Фюсун на переулках Джеррах-паши, где мы гуляли, ожидая, пока подойдет очередь в клинике медицинского факультета. Тогда открылось окно какого-то деревянного полуразвалившегося особняка, и женщина в платке сказала, что «моя жена» вошла в бакалейную лавку на соседней улице. Даже если мы и привлекали внимание где-нибудь в окраинном квартале, то не вызывали никаких подозрений. Иногда за нами бежали дети, нередко обитатели узких улочек думали, что мы заблудились, или принимали нас за туристов. Бывало, какой-нибудь парень, пораженный красотой Фюсун, шел неотступно за ней, чтобы, пусть издалека, налюбоваться чудным видением, но, встречаясь взглядом со мной, вежливо отставал. Женщины, высовывавшие головы из двери или окна, часто спрашивали у Фюсун, а мужчины—у меня, кого мы ищем, какой адрес нам нужен. Подчас какая-нибудь добродушная тетушка, которая видела, что Фюсун собирается есть сливу, купленную у уличного торговца, говорила: «Подожди, дочка, помой, так не ешь!» и, выскочив из дома, забирала у нас кулек, мыла сливы в кухне на первом этаже своего дома, а потом, сварив нам кофе, спрашивала, кто мы, что ищем. И когда я говорил, что мы — муж и жена, хотим купить в этом квартале красивый деревянный дом для себя, тут же сообщала об этом всей округе.

Вместе с этим мы, обливаясь потом, продолжали утомительные и внушающие боязнь уроки в Парке Йылдыз, а также готовились к письменному экзамену. Коротая время в чайной, Фюсун всякий раз доставала из сумочки брошюрки вроде «Учимся водить за 5 минут!» или «Готовимся к экзамену на получение водительских прав» и со смехом зачитывала мне вопросы и ответы к ним.

— Что такое дорога?

— И что?

— Обустроенная или приспособленная и используемая для движения транспортных средств полоса земли либо поверхность искусственного покрытия, — без запинки повторяла Фюсун, что-то выучив наизусть, иногда подсматривая в брошюру. — Хорошо. А что такое движение?

Я, запинаясь, пытался вспомнить: «Движение, это когда люди и грузы...»

— Не так, — поправляла она меня. — Движение — это совокупность общественных отношений, возникающих в процессе перемещения людей и грузов с помощью транспортных средств или без таковых в пределах дорог.

Я очень любил эти вопросы и ответы, они напоминали мне школу, наши уроки, которые почти все мы заучивали, дневники, где были записи о «поведении и прилежании», и, развеселившись, задавал Фюсун свой вопрос:

— А что такое любовь?

— И что же?

— Любовь—это чувство привязанности, которое испытывает Кемаль, когда смотрит на Фюсун, когда она гуляет по дорогам, тротуарам, домам, садам и комнатам или когда сидит за столом в чайных, столовых и дома за ужином.

— Хм... Хороший ответ! — подтверждала Фюсун. —А когда ты меня не видишь, любовь проходит?

— Тогда начинается ужасная тяжелая болезнь.

— Вот уж не знаю, поможет ли это сдать экзамен! — Фюсун улыбнулась.

Обычно после таких слов она делала вид, будто не может позволить себе слушать до свадьбы такие фривольности, и в тот день я больше таких шуток не допускал.

Письменный экзамен проходил в маленьком особняке в Бешикташе, где некогда сумасшедший сын Абдул-Хамида Нуман-эфенди коротал время, слушая, как наложницы играют на уде[27], и рисуя пейзажи Босфора в стиле импрессионистов. Пока я ожидал Фюсун на пороге этого особняка, превратившегося со времен провозглашения Республики в государственное учреждение, ни разу за все это время толком не протопленное, с горечью подумал, что восемь лет назад, когда она мучилась, сдавая вступительный экзамен, мне тоже следовало ждать ее у дверей Ташкышла. Если бы я отменил прошедшую в «Хилтоне» помолвку с Сибель, если бы послал мать к родителям Фюсун, посватался бы к ней, за эти восемь лет у нас бы уже родилось трое детей! Хорошо, что у нас еще будет время родить троих и даже больше, если мы скоро поженимся. Я был так в этом уверен, что, когда Фюсун весело выбежала с экзамена со словами: «Я все сделала!», чуть было не проговорился, сколько у нас родится детей, но сдержался. По вечерам мы все еще ужинали всей семьей, правда, уже не так веселясь, как раньше, и по-прежнему часами просиживали перед телевизором.

Фюсун сдала письменный экзамен на «отлично», а вот экзамен по вождению с треском провалила. Всех, кто приходил сдавать его впервые, «заваливали», чтобы новички осознали, насколько вождение дело серьезное. Мы к этому оказались не готовы. Экзамен кончился очень быстро. Фюсун села в наш «шевроле» с тремя членами экзаменационной комиссии, успешно завела машину и тронулась с места, но, когда она проехала некоторое расстояние, один из сидевших тут же сделал ей замечание: «Вы не посмотрели в зеркало заднего вида!» И, когда Фюсун повернулась к нему, переспросив: «Что?», ей сказали немедленно остановить машину и выйти. Ведь водитель за рулем не имел права оборачиваться. Потом члены комиссии изобразили крайнее недовольство таким плохим водителем, а Фюсун от этого унижения расстроилась.

Следующий экзамен по вождению назначили через четыре недели, в конце июля. Те, кто был знаком с процедурой получения прав и знал бюрократическую систему курсов, экзаменов и взяток, со смехом смотрели на нас, грустных и униженных, и в обшарпанной чайной (на стенах висело четыре портрета Ататюрка и огромные часы) по-дружески советовали нам разные способы, чтобы добиться желаемого. Если бы мы записались в одну дорогую частную автошколу, где занятия вели отставные полицейские (ходить туда вовсе не требовалось), экзамен сдали бы быстрее быстрого, потому что члены экзаменационной комиссии были и совладельцами школы. Учившиеся там могли сдавать вождение на стареньком «форде», специально оборудованном для экзамена. В днище машины рядом с водительским креслом зияла огромная дыра, через которую дорога просматривалась как на ладони. Когда экзаменуемого просили припарковаться в узком месте, он отчетливо видел цветные знаки, специально нарисованные на асфальте. К зеркалу заднего вида прикреплялась особая инструкция, в которой значилось, на каком цвете поворачивать руль до конца вправо, а на каком — включать заднюю передачу, и таким образом припарковаться не составляло труда. Но это поддела. За экзамен можно было и просто заплатить, без всяких курсов. Я, как предприниматель, прекрасно знал, насколько неизбежны иногда взятки. Но так как Фюсун самоуверенно говорила, что не собирается ни у кого идти на поводу, мы продолжали уроки в Парке Йылдыз.

Учебник предписывал сотни мелких правил, которые следовало выполнять во время вождения. Экзаменационной комиссии недостаточно было только умения управлять машиной и аккуратно выполнять предписанное, они хотели видеть что-то особенное. Обо всем этом Фюсун абсолютно откровенно рассказал один пожилой добродушный полицейский, поседевший на курсах по вождению и экзаменах по правам: «Дочка, на экзамене ты должна и машину вести, и показывать, как ты ее ведешь. Первое—для тебя, второе—для властей».

После наших уроков в парке, когда солнце начинало терять силу, я отправлялся с Фюсун в Эмирган. где, припарковав машину на пристани, думал, что все хлопоты по сравнению с удовольствием пить с ней кофе или лимонад или где-нибудь в кофейне около Европейской крепости чай из самовара — ничто. Однако мы не ворковали, по углам, как счастливые влюбленные.

— Нам в этих уроках везет больше, чем в математике! — сказал я однажды.

— Посмотрим... — осторожно произнесла Фюсун. Иногда за чаем мы подолгу сидели молча, будто

были женаты много лет и все темы для разговора давно исчерпаны, и с восхищением смотрели на русские танкеры или на пассажирский пароход «Самсун», отправлявшийся на Принцевы острова, словно на страдальцев, которые мечтают о других жизнях, об иных мирах.

Второй экзамен Фюсун тоже не сдала. На этот раз ее попросили сделать кое-что сложное: припарковаться на подъеме, задним ходом. Когда «шевроле» затрясся и заглох, ее опять оскорбительным тоном заставили выйти из машины.

Какой-то человек из числа праздных прохожих, разносчиков чая, отставных полицейских или тех, кому тоже предстояло сдавать экзамен, увидев, что машина едет обратно, а на водительском кресле опять сидит экзаменатор-очкарик, вздохнул: «Завалили девчонку!», и несколько стоявших рядом мужчин рассмеялись.

На пути домой Фюсун молчала словно в рот воды набрав. Ни о чем не спрашивая, я доехал до рынка Ортакёй. Мы посидели в небольшой пивной, и я заказал по стаканчику ракы со льдом.

— Фюсун, жизнь коротка и прекрасна, — после нескольких глотков я попытался ее успокоить. — Хватит сражаться с этими извергами.

— Почему они такие мерзкие?

— Хотят денег. Давай заплатим.

— По-твоему, женщины не могут хорошо водить машину?

— Не я так думаю, они...

— Все, все так думают...

— Милая, хоть в этом не упрямься! Выбрось все из головы.

Я тут же пожалел о сказанном и подумал, что мне бы хотелось, чтобы последние мои слова она не услышала.

— Я никогда в жизни ни в чем не упрямилась, Ке-маль, — ответила строго Фюсун. — Просто когда тебя унижают, когда пятнают твою честь, нельзя склонять голову. Я тебя сейчас кое о чем попрошу, а ты, пожалуйста, выслушай меня серьезно. Потому что я настроена решительно. Права я получу без всякой взятки, и ты смотри не вмешивайся. И у меня за спиной платить не пытайся, знакомых не ищи, я все равно узнаю и очень обижусь.

— Хорошо, — согласился я.

Мало разговаривая, мы выпили еще по стаканчику ракы. Пивная под вечер была пустой. На жареные мидии, на маленькие котлетки с тимьяном и тмином садились нетерпеливые мухи. Через много лет я отправился в Ортакёй, чтобы вновь увидеть то заведение, воспоминания о котором были столь дороги для меня, но здание, в котором находилась эта пивная, снесли, а на его месте открылись туристические лавочки с сувенирами...

Тем вечером, когда мы шли к машине, я взял Фюсун за руку.

— Ты знаешь, дорогая моя, мы ведь впервые за восемь лет ужинали в ресторане вдвоем.

— Да. — Свет, мгновение сиявший в ее глазах, сделал меня невероятно счастливым. — Я тебе еще кое-что скажу. Дай ключи, я сама поведу машину.

— Конечно.

Она немного помучилась на перекрестках Бешикта-ша и Долмабахче, на спусках и подъемах, но, хотя до этого выпила, без особого труда с успехом довела машину до мечети Фирюз-ага. Три дня спустя я забирал ее с того же места, и она опять захотела сама вести машину, но на улицах в тот день было много полиции, и я ее отговорил. А наш урок, несмотря на жаркую погоду, прошел отлично.

На обратном пути, глядя на рябь волн Босфора, мы пожалели, что не взяли с собой ничего для купания.

В следующий раз Фюсун надела под платье голубой купальник, который теперь хранится в моем музее потаенной радости. Она разделась только перед тем, как прыгнуть в воду с пристани на пляже в Ткра-бье, куда мы направились после урока. Я смог наконец, не без смущения, окинуть взглядом тело моей красавицы. Фюсун быстро поплыла, будто хотела спрятаться от меня. Когда она прыгнула, всплески воды у нее за спиной, пена, яркий солнечный свет, синева Босфора, ее купальник—вся эта картина счастья навсегда запечатлелась у меня в голове. Потом я буду долго искать повторение чудесного чувства, высматривать тот же цвет жизни и покоя на старых фотографиях, на почтовых открытках у мрачных стамбульских коллекционеров.

Я прыгнул в воду вслед за Фюсун. Странный голос шептал мне, что под волной на нее напало злое чудовище. И надо успеть доплыть до нее, спасти ее в морской тьме. Помню, плыл изо всех сил, сходя с ума от чрезмерного счастья и в то же время боясь потерять его, и в какой-то момент от волнения чуть не захлебнулся. Фюсун пропала в водах Босфора! В тот миг мне захотелось умереть вместе с ней, умереть немедленно. Между тем шутливый Босфор на мгновение расступился, и я увидел ее перед собой. Мы едва переводили дыхание и улыбались друг другу как счастливые влюбленные. Но всякий раз, когда я пытался приблизиться, чтобы коснуться ее, чтобы поцеловать, она сразу дулась и без тени кокетства по-лягушачьи уплывала от меня прочь. А я таким же образом плыл следом. В воде отражались движения ее стройных ног, приятная округлость бедер. Тут я заметил, что мы довольно далеко от берега.

— Хватит! — окликнул ее я. — Не уплывай от меня, здесь начинается сильное течение, унесет нас, оба погибнем.

Когда я осмотрелся, то понял, куда мы заплыли, и мне стало страшно. Мы были посреди города. Тарабья, ресторан «Хузур», гостиница «Тарабья», машины, маршрутные такси, красные автобусы, ехавшие по изгибающемуся берегу, за ними — холмы, усеянные домами, кварталы трущоб на изножиях Буюк-дере — весь город представал перед нами, но вдали от нас.

Словно на огромную миниатюру, смотрел я не только на Босфор и на Стамбул, но и на всю свою жизнь, оставленную позади, и видел себя точно во сне. Мы были вдвоем, далеко от всех, и это пугало, как смерть. Довольно большая волна подтолкнула Фюсун, та слегка испугалась и вскрикнула, а потом, чтобы не отнесло течением, обхватила меня одной рукой за шею, другой за плечо. Теперь я хорошо знал, что до смерти не расстанусь с ней.

После этого обжигающего прикосновения — почти объятий — Фюсун сразу отплыла от меня, сказав, что на нас движется большая баржа. Фюсун плавала хорошо и очень быстро, мне было трудно поспевать за ней. Когда мы вышли на берег, она сразу ушла в раздевалку. Мы стеснялись друг друга совершенно не как влюбленные. Наоборот: вели себя точно молодые люди, которых познакомили родители с целью поженить, смущались своей наготы и избегали смотреть друг на друга.

В результате наших уроков и поездок по городу Фюсун хорошо научилась водить машину. Но экзамен в начале августа опять сдать не смогла.

— Опять провалила. Но это ерунда, надо забыть об этом поскорее. Поедем на море? — предложила она торопливо.

— Поедем.

С экзамена мы уехали на машине, которую, с сигаретой во рту и отчаянно сигналя, вела Фюсун. {Годами позже я вернулся туда, где проходил экзамен, но на месте пустых, голых и замусоренных холмов высились роскошные жилые комплексы с бассейнами.) До конца лета наши уроки вождения продолжались, но права теперь стали предлогом для встреч, чтобы пойти вместе на море или в бар. Несколько раз мы даже брали в аренду лодку от пристани в Бебеке, гребли вместе, сражаясь с течением, и уплывали далеко, туда, где в воде не было медуз и мазутных пятен, и там купались. Чтобы нас не унесло течением, один из нас хватался за лодку, а другой держал его за руку.

Прошло восемь лет, и наша любовь расцвела опять, но то была уже не страсть, а глубокое, искреннее чувство зрелых людей. Даже если мы забывали о нем, любовь все равно дарила нам ощущение покоя, но я видел, что Фюсун не хочет без свадьбы идти на большее сближение, подвергая себя опасности, а я боролся со своими постоянными желаниями, в которых никогда не было недостатка. Уговаривал себя, что физические отношения до свадьбы не приносят супружеского счастья, а наоборот, доставляют разочарование и скуку, что и бывало у пар, предававшихся, забыв обо всем, бурной любви до брака. Друзья, которых я периодически где-то встречал, — Хильми, Тайфун и Мехмед, посещавшие публичные дома и хваставшиеся подвигами, мне казались теперь циниками. Я мечтал, что, женившись на Фюсун, забуду о навязчивой страсти и счастливым, зрелым человеком вернусь в свой прежний круг.

В конце лета Фюсун опять попыталась сдать экзамен той же комиссии, и снова все окончилось ничем. После этого она поворчала о мужских предрассудках по поводу женщин за рулем. На ее лице при этих словах появлялось то же выражение, как много лет назад, когда она рассказывала мне о мужчинах, пристававших к ней, еще ребенку.

⇐ Предыдущая22232425262728293031Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: