 |
Александр Дюма. 12 страница
|
|
|
|
Так, в надежде принять участие в какой-нибудь коалиции против Франции или даже начать с ней войну один на один она при содействии Актона набрала и снарядила, почти без ведома мужа, армию в семьдесят тысяч человек, построила флот, насчитывавший около ста кораблей разного водоизмещения, позаботилась о запасах воинского снаряжения – короче, сделала все, для того чтобы в любое время можно было по приказу короля начать войну.
Но этого мало. Зная беспомощность неаполитанских генералов, никогда еще не имевших случая командовать армией в условиях войны, и понимая, как мало доверия внушат они солдатам, которым, как и ей, известна их неопытность, – она обратилась к своему племяннику, австрийскому императору, с просьбой предоставить ей барона Макка, считавшегося лучшим стратегом того времени, хотя пока он был известен только своими неудачами. Император поспешил удовлетворить ее просьбу, и теперь со дня на день ожидалось прибытие этой важной персоны, о чем знали только королева и Актон, в то время как король пребывал в полном неведении.
В разгар этих событий Актон, чувствовавший себя хозяином положения и уверенный, что свергнуть его и занять его место может только один человек, решил избавиться от этой опасности, ибо отстранения соперника ему казалось мало.
Однажды в Неаполе стало известно, что князь Караманико, вице-король Сицилии, заболел; на другой день – что он при смерти, а еще через день – что он скончался.
Никто, пожалуй, не был так потрясен этим известием, как Каролина; эта любовь – самая первая – за годы разлуки не угасла, а пустила глубокие корни в душе королевы, и теперь истребить ее могла только смерть. Сердце ее разрывалось на части, и отчаяние было тем глубже, что ей приходилось скрывать его от любопытства окружающих. Она сказалась больной, заперлась в самой отдаленной комнате своих покоев и, рухнув на ковер, билась в судорогах, рвала на себе волосы, заливалась слезами и выла, как раненая пантера; она проклинала Небо, короля, свою корону, проклинала давно опостылевшего любовника, который убил того единственного, кто был ей дорог; она проклинала себя, а больше всего народ, на улицах обсуждавший это событие и обвинявший ее в том, что она принесла эту человеческую жертву своему приспешнику Актону. Наконец, она дала себе слово обратить всю желчь, заливавшую ее сердце, против Франции и французов.
|
|
|
Проникнуть к ней во время этого приступа удалось только одной Эмме Лайонне – фаворитке, которой она доверяла все свои тайны и которая разделяла ее ненависть.
Два года, минувшие со дня этой смерти, причинившей ей, пожалуй, самое большое горе за всю жизнь, сделали ее лицо более непроницаемым, но отнюдь не заживили раны, кровоточившие в ее сердце.
Правда, отсутствие Наполеона, задержавшегося в Египте, прибытие в Неаполь победителя при Абукире со всем его флотом, уверенность в том, что при помощи Цирцеи, [244] именуемой Эмма Лайонна, ей удастся сделать Нельсона своим союзником в ненависти к Франции и соучастником мести, – все это внушало ей горькую радость, единственно доступную скорбящим сердцам, отчаявшимся душам.
Таково было ее душевное состояние, а потому сцена, разыгравшаяся накануне вечером в английском посольстве, – появление французского посла и его грозные слова, равносильные объявлению войны, – не только не испугала нашу неумолимую мстительницу, а наоборот, прозвучала в ее ушах как набат, зовущий к бою, которого она так долго и с таким нетерпением ожидала.
Иначе отнесся к происшествию король; эта сцена произвела на него столь тяжелое впечатление, что он не спал всю ночь. Разумеется, необходимо было поскорее отвлечь себя от горьких предчувствий, поэтому, придя в свои покои, его величество распорядился, чтобы на другой день в лесах Аспрони была устроена охота на кабана.
|
|
|
Глава 19
ОСВЕЩЕННАЯ КОМНАТА
Когда король с королевой возвратились из английского посольства к себе во дворец, было уже около двух часов ночи. Король, как мы уже говорили, крайне обеспокоенный, отправился прямо в свои покои, а королева, редко приглашавшая его к себе, не воспрепятствовала этому поспешному исчезновению: она и сама, казалось, торопилась остаться в одиночестве.
Король не заблуждался насчет серьезности создавшегося положения; между тем у него был человек, с которым он имел обыкновение советоваться, относясь к нему с некоторым доверием, ибо почти всегда получал от него полезную рекомендацию, а потому ценил его, предпочитая всему окружающему придворному сброду.
Советчик этот был не кто иной, как кардинал Фабрицио Руффо, с которым мы уже познакомили наших читателей, когда он совместно с неаполитанским архиепископом, старшиной священной коллегии, служил «Те Deum» в кафедральном соборе столицы по случаю прибытия Нельсона.
Руффо присутствовал на ужине, что был устроен сэром Уильямом Гамильтоном в честь победителя при Абукире, а следовательно, видел и слышал все. Поэтому королю достаточно было шепнуть ему при выходе из посольства:
– Жду вас ночью во дворце.
Руффо поклонился в знак того, что готов к услугам его величества. Действительно, не прошло и десяти минут после того как король возвратился к себе, предупредив дежурного офицера, что ждет посещения кардинала, а ему уже доложили: Руффо прибыл и спрашивает, угодно ли королю принять его.
– Просите! – воскликнул Фердинанд громко, чтобы кардинал услышал его. – Мне очень даже угодно его принять.
Услышав это, кардинал не стал ждать возвращения офицера, а поспешил предстать перед королем.
– Так что же вы скажете, мой высокопреосвященный, насчет того, что разыгралось в вашем присутствии? – спросил король, опускаясь в кресло и жестом предлагая кардиналу занять место рядом.
Кардинал знал, что высшая степень почтительности, когда речь идет о монархах, состоит в незамедлительном подчинении их велениям и что приглашение с их стороны равносильно приказу, а потому он пододвинул стул и сел.
|
|
|
– Я считаю, что это событие чрезвычайной важности, – сказал кардинал, – к счастью, скандал возник потому, что вы желали воздать честь Англии, и теперь честь обязывает Англию поддержать вас.
– По сути дела, какого вы мнения об этом бульдоге Нельсоне? Будьте откровенны, кардинал.
– Ваше величество столь милостивы ко мне, что с вами я всегда откровенен.
– Так скажите же.
– Что до храбрости, то это лев, в смысле военных талантов это гений, но в отношении ума это, к счастью, посредственность.
– К счастью, говорите вы?
– Именно так, государь.
– Почему же к счастью?
– Потому что при помощи двух приманок его можно повести куда угодно.
– Каких приманок?
– Любви и честолюбия. Что касается первого, то предоставим это леди Гамильтон, второе же – дело ваше. Происхождения он низкого, образования у него никакого. Он дослужился до больших чинов, не обивая порогов приемных, а благодаря тому, что в Кальви лишился глаза, на Тенерифе потерял руку, а при Абукире ему сорвало со лба кожу. Обращайтесь с этим человеком как с родовитым дворянином, тем самым вы вскружите ему голову и тогда делайте с ним все, что захотите. А в леди Гамильтон вы уверены?
– Королева говорит, что она уверена.
– В таком случае больше ничего и не требуется. При содействии этой женщины вы вполне преуспеете; она приведет к вашим стопам и мужа и любовника. Оба от нее без ума.
– Боюсь, как бы она не стала разыгрывать недотрогу.
– Эмма Лайонна? Недотрогу? – протянул Руффо с выражением величайшего презрения. – Ваше величество вряд ли допускает нечто подобное.
– Я говорю «недотрога» вовсе не потому, что до нее нельзя дотронуться, черт побери!
– Тогда что же?
– Ваш Нельсон не так уж хорош собою – без руки, с выколотым глазом, с рассеченным лбом. Если стать героем обходится так дорого, я предпочитаю остаться тем, кто я есть.
– Да, но у женщин бывают самые странные причуды, кроме того, леди Гамильтон так обожает королеву! Если она и не уступила бы ради любви, то совершит это ради дружбы.
|
|
|
– Допустим! – вздохнул король, как человек, полагающийся в трудном деле на Провидение.
Потом он спросил, обращаясь к Руффо:
– А теперь скажите, можете вы мне дать какой-нибудь совет?
– Конечно, притом единственно разумный.
– А именно?
– Ваше величество заключили союзный договор с австрийским императором, вашим племянником?
– У меня со всеми союзные договоры – это-то меня и тревожит.
– Как бы то ни было, а вам, государь, придется выделить для будущей коалиции некоторое число солдат.
– Тридцать тысяч.
– И вам необходимо согласовать свои действия с Австрией и Россией.
– Разумеется.
– Так вот, государь, как бы этого от вас ни требовали, не начинайте военных действий, прежде чем их начнут австрийцы и русские.
– Конечно, так я и решил. Сами понимаете, преосвященнейший, я не стану ради забавы в одиночку затевать войну с французами. Но…
– Что вы хотели сказать, государь?
– А вдруг Франция не станет дожидаться коалиции? Она мне войну уже объявила. Что, если она в самом деле начнет воевать?
– Мне кажется, государь, что, основываясь на сведениях, полученных мною из Рима, Франция начать войну сейчас не может.
– Ну, это несколько успокаивает меня.
– А теперь, если позволите, ваше величество…
– Что такое?
– Второй совет.
– Конечно, продолжайте.
– Ваше величество просили у меня только один. Но, правда, второй совет лишь следствие первого.
– Говорите, говорите.
– Так вот, будь я на месте вашего величества, я бы собственноручно написал своему племяннику-императору, чтобы узнать – не дипломатическим путем, а конфиденциально, – когда он предполагает начать кампанию, и, получив его ответ, стал бы действовать, применяясь к нему.
– Вы правы, мой преосвященнейший: я сейчас же ему напишу.
– Есть ли у вас верный человек, которого можно послать к императору?
– Есть, мой курьер Феррари.
– Но он действительно верный, верный, верный?
– Любезный кардинал, вы хотите человека трижды верного, когда так трудно найти просто верного.
– А все-таки?
– Я считаю, что он более верный, чем кто-либо другой.
– И у вашего величества имеются доказательства его преданности?
– Их сотня.
– Где он?
– Как где? Он тут где-нибудь, спит в моей лакейской не сняв ни сапог, ни шпор, чтобы отправиться по первому моему слову в любое время дня и ночи.
– Сначала надо написать, а там уж мы его разыщем.
– Легко сказать «написать», преосвященнейший! Где взять чернила, бумагу и перья в такой поздний час?
– В Евангелии сказано: «quaere et invenies».
– Я, ваше преосвященство, латыни не знаю.
|
|
|
– «Ищите, и найдете».
Король направился к письменному столу, один за другим выдвинул все ящики, но ничего нужного не нашел.
– Евангелие заблуждается, – сказал он.
И с безнадежным вздохом снова опустился в кресло.
– Ничего не поделаешь, кардинал. Я терпеть не могу писать.
– Но ваше величество все же решили сегодня ночью взять на себя этот труд.
– Конечно, однако – как видите – у меня ничего нет под рукою, пришлось бы поднять на ноги всех слуг, да и то… Сами понимаете, друг мой, раз король не пишет, ни у кого не найти ни перьев, ни чернил, ни бумаги. Конечно, можно бы попросить у королевы, у нее-то все это есть. Она любительница писать. Но если узнают, что я кому-то писал, подумают – да, впрочем, так оно и есть, – что королевство в опасности. «Король послал письмо… Кому? Зачем? » Такое событие взбудоражит весь дворец.
– Государь! Значит, найти выход должен я.
– А как вы его найдете?
Кардинал поклонился королю, вышел и минуту спустя возвратился с бумагой, чернилами и перьями. Король посмотрел на него с восторгом.
– Где вы добыли все это, кардинал?
– Очень просто. У ваших секретарей.
– Как же так? Несмотря на мое запрещение, у этих мошенников имеются и бумага, и чернила, и перья?
– Но ведь все это им необходимо, чтобы записывать имена тех, кто просит аудиенции у вашего величества.
– Никогда ничего подобного я у них не видел.
– А они прячут это в шкаф. Я нашел шкаф, и вот, пожалуйста, все, что нужно вашему величеству.
– Нечего сказать, мой преосвященнейший, вы человек находчивый. Однако, – продолжал король с жалобным видом, – действительно ли так уж необходимо, чтобы письмо было написано моей собственной рукою?
– Так было бы лучше: письмо будет выглядеть более доверительным.
– В таком случае диктуйте.
– Что вы, государь…
– Диктуйте, говорю вам, а то я и за два часа не напишу и полстранички. Ах, надеюсь, что Сан Никандро проклят не только в нынешней жизни, но и на веки вечные за то, что превратил меня в такого осла.
Кардинал обмакнул остро отточенное перо в чернила и подал его королю.
– Пишите же, государь.
– Диктуйте, кардинал.
– По вашему повелению, государь, – сказал Руффо, кланяясь, и стал диктовать.
Превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, считаю долгом незамедлительно поставить Вас в известность о том, что произошло вчера вечером во дворце английского посла. Сэр Уильям Гамильтон устроил прием в честь лорда Нельсона, остановившегося в Неаполе по пути из Абукира, а гражданин Тара, посланник Республики, воспользовался этим обстоятельством, чтобы от имени своего правительства объявить мне войну.
Поэтому, превосходнейший брат мой, кузен и племянник, свойственник и союзник, сообщите мне с тем же нарочным, который доставит Вам это письмо, каковы Ваши намерения в отношении будущей войны, а главное – точное время, когда Вы рассчитываете начать кампанию, ибо я не хочу решительно ничего предпринимать иначе как одновременно и в согласии с Вами.
Ожидаю ответа Вашего Величества, чтобы иметь возможность сообразовать любые свои действия с Вашими указаниями.
Это все, что я хотел довести до Вашего сведения, а потому в заключение ваш добрый брат, кузен и дядя, свойственник и союзник желает Вашему Величеству всяческого благополучия.
– Уф! – вздохнул король.
И, подняв голову, он взглянул на кардинала.
– Вот дело и сделано, государь, и вашему величеству остается только подписать послание.
Король подписал, по обыкновению: «Фердинанд Б. »
– И подумать только – я потратил бы на такое письмо всю ночь. Благодарю вас, дорогой мой кардинал, благодарю.
– Что вы ищете, ваше величество? – осведомился Руффо, заметив, что король в беспокойстве осматривается вокруг.
– Конверт.
– Хорошо, – ответил Руффо, – сейчас мы соорудим его.
– Вот и этому не научил меня Сан Никандро, – не умею я их делать. Правда, забыв научить меня грамоте, он, вероятно, счел бесполезным искусство мастерить конверты.
– Вы позволите мне? – спросил Руффо.
– Еще бы не позволить! – воскликнул король, вставая с кресла. – Садитесь на мое место, дорогой мой кардинал.
Кардинал опустился в королевское кресло и очень проворно, ловко сложил и обрезал бумагу, которая должна была послужить конвертом для королевского письма. Фердинанд с восхищением следил за ним.
– А теперь, – сказал кардинал, – не соблаговолит ли ваше величество сказать мне, где хранится печать?
– Сейчас дам ее, сейчас. Не трудитесь, – сказал король.
Конверт запечатали, король надписал адрес, затем уперся подбородком в руки и задумался.
– Не осмеливаюсь задать королю вопрос, – промолвил с поклоном Руффо.
– Я хочу, чтобы никто не знал, что я написал это письмо и с кем его отправил, – отвечал король, по-прежнему погруженный в свои мысли.
– В таком случае, ваше величество, прикажите убить меня при выходе из дворца, – засмеялся Руффо.
– Вы, дорогой мой кардинал, для меня не кто-нибудь: вы мое второе «я».
Руффо поклонился.
– Нет, не благодарите, – это не такой уж лестный комплимент.
– Однако как же быть, государь? Ведь кого-то все-таки придется послать за Феррари.
– Вот об этом я и думаю.
– Знай я, где он, я бы сам за ним отправился, – сказал Руффо.
– Черт побери, да и я отправился бы, если бы знал, – возразил король.
– Вы говорили, что он во дворце.
– Конечно, во дворце, но дворец обширен. Постойте, постойте! Право, я даже еще глупее, чем думал.
Он приоткрыл дверь и свистнул.
Лежавшая на ковре возле кровати своего хозяина крупная испанская ищейка вскочила, положила лапы на грудь короля, всю разукрашенную орденами и орденскими лентами, и принялась лизать его лицо, по-видимому доставляя этим своему хозяину не меньшее удовольствие, чем себе самой.
– Это воспитанник Феррари, – сказал король, – он мне его тотчас же приведет.
Потом изменив голос и словно обращаясь к ребенку, он сказал:
– Где же наш дорогой Феррари, Юпитер? Пойдем поищем его. Ату, ату!
Юпитер все понял: он раза три-четыре пробежал вокруг комнаты, принюхиваясь и радостно лая, потом стал скрестись в дверцу потайного хода.
– Ах, так мы уже напали на след, славный мой пес? – воскликнул король. Засветив от большого канделябра свечу, он отворил дверцу и приказал:
– Ищи, Юпитер, ищи!
Кардинал следовал за королем, сначала чтобы не оставлять его одного, а затем из любопытства.
Юпитер кинулся в конец прохода и стал скрестись во вторую дверь.
– Значит, мы на правильном пути, милый мой Юпитер? – продолжал король. И он отворил вторую дверь; за нею была пустая приемная. Юпитер бросился к двери, находившейся против той, откуда они вошли, и уперся в нее лапами.
– Смирно, смирно! – приказал король и повернулся к Руффо: – Мы у цели, кардинал
И он отворил третью дверь.
Она вела на узенькую лестницу. Юпитер бросился туда, проворно пробежал ступеней двадцать и опять стал скрестись в дверь, повизгивая.
– Zitto! Zitto! [245] – сказал король.
Король отворил и эту, четвертую дверь; на сей раз он оказался у цели: курьер, одетый и обутый, спал на походной койке.
– Видели? – спросил король, гордый догадливостью своего пса. – Подумать только – ни одному из моих министров, включая и министра полиции, не сделать того, что сделал сейчас этот пес!
Юпитеру очень хотелось броситься на ложе своего воспитателя и кормильца Феррари, но король рукой сделал ему знак, и он спокойно стал позади хозяина.
Фердинанд направился прямо к спящему и слегка коснулся его плеча
Как ни легко было это прикосновение, Феррари тотчас же проснулся и сел на койке, растерянно озираясь, как человек, которого разбудили в самом начале сна; но, узнав короля, он тотчас соскочил с койки и стал, вытянув руки по швам, в ожидании распоряжений его величества.
– Можешь отправиться в путь? – спросил король.
– Могу, государь, – отвечал Феррари.
– И поспешить в Вену, не останавливаясь в дороге?
– Да, государь.
– Сколько дней тебе потребуется, чтобы добраться до Вены?
– В последний раз я потратил пять дней и шесть ночей; но я рассчитал, что можно ехать быстрее и выиграть часов двенадцать.
– А сколько дней надо тебе отдыхать в Вене?
– Столько, сколько потребуется лицу, к которому обращается ваше величество, на то, чтобы ответить вам.
– Значит, ты можешь вернуться сюда через двенадцать дней?
– Даже раньше, если меня там не задержат и если не случится никакой беды.
– Пойди в конюшню, сам оседлай лошадь; скачи на ней как можно дольше – даже если совсем загонишь ее; потом оставь на любом постоялом дворе, а на обратном пути заберешь.
– Будет исполнено, государь.
– Никому не говори, куда едешь.
– Не скажу, государь.
– Вручи это письмо императору в собственные руки, а другому никому не отдавай.
– Будет исполнено, государь.
– Никому, даже самой королеве, не доверяй ответ.
– Не доверю, государь.
– Деньги у тебя есть?
– Есть, государь.
– В таком случае поторопись.
– Отправляюсь, государь.
И в самом деле, преданный слуга поспешил спрятать королевское послание в кармашек, вшитый в подкладку его куртки, взял под мышку узелок с бельем и надел на голову картуз. Затем он, ни о чем больше не спросив, собрался выйти на лестницу.
– Ты что ж, даже с Юпитером не простишься? – спросил король.
– Я не осмеливался, государь, – ответил Феррари.
– Ну, обнимитесь, ведь вы старые друзья и оба мои верные слуги.
Человек и пес бросились друг другу в объятия, они только и ждали позволения.
– Благодарю вас, государь, – сказал курьер.
И, смахнув слезинку, он устремился вниз по лестнице, чтобы нагнать утраченные минуты.
– Либо я сильно ошибаюсь, либо это человек, который, не задумываясь, даст убить себя ради вас, государь, – сказал кардинал.
– Мне и самому так кажется. Поэтому я думаю, как бы вознаградить его.
Феррари давно уже исчез из виду, когда король с кардиналом еще не добрались до нижних ступенек лестницы.
Тем же путем, каким они недавно вышли из покоев Фердинанда, оба возвратились обратно, затворяя за собою остававшиеся открытыми двери.
Секретарь королевы ожидал в передней, чтобы подать королю ее записку.
– Вот как? – произнес король, взглянув на часы. – В три часа ночи? Должно быть, что-то особенно важное.
– Государь, королева увидела, что ваша комната освещена, и предположила, что вы еще не спите.
Король распечатал письмо с тем неприязненным чувством, какое всегда вызывали у него записки жены.
– Что ж, занятно! – сказал он, пробежав первые строки. – Похоже, назначенная на завтра охота летит ко всем чертям!
– Не смею спросить у вашего величества, о чем говорится в письме.
– Ах, спрашивайте, спрашивайте, ваше преосвященство. Меня извещают о том, что по возвращении с празднества и вследствие полученных важных новостей генерал-капитан Актон [246] и ее величество королева решили назначить на сегодня, на вторник, чрезвычайное заседание Совета. Да будут благословенны королева и господин Актон! Но разве я их тревожу? Так пусть следуют моему примеру и оставят меня в покое.
– Государь, на этот раз мне кажется, что ее величество королева и господин генерал-капитан правы; заседание Совета представляется мне совершенно необходимым, и чем раньше оно состоится, тем лучше.
– В таком случае я хочу, чтобы и вы приняли в нем участие, дорогой кардинал.
– Я, государь? Я не имею на это права.
– Зато у меня есть право вас пригласить.
Руффо поклонился.
– Хорошо, государь, – сказал он. – Другие принесут на совещание свои способности, а я – свою преданность.
– Вот и отлично. Передайте королеве, что я буду завтра на Совете к тому времени, которое она мне назначает, а именно – в девять часов. Ваше преосвященство, слышали?
– Да, государь.
Секретарь удалился.
Руффо собирался последовать за ним, когда под сводами дворцовых ворот раздался конский топот. Король схватил кардинала за руку.
– Как бы то ни было, – сказал он, – Феррари отправился в дорогу. Обещаю вам, преосвященнейший, что вы одним из первых узнаете ответ моего любезного племянника.
– Благодарю вас, государь.
– Спокойной ночи, ваше преосвященство… Пусть они завтра на Совете будут настороже! Предупреждаю королеву и господина генерал-капитана, что я буду не в духе.
– Ничего, государь, – ответил кардинал, смеясь, – ночь образумит.
Войдя к себе в спальню, король стал так яростно дергать сонетку, что чуть не сломал ее. Камердинер прибежал испуганный, подумав, что королю дурно.
– Раздеть меня и уложить! – крикнул король громовым голосом. – И впредь потрудитесь тщательно затворять ставни, чтобы не было видно, как в три часа ночи моя комната еще освещена.
А теперь пришло время поведать о том, что произошло в темной комнате королевы в то время, как рассказанное нами сейчас происходило в освещенной комнате короля.
Глава 20
ТЕМНАЯ КОМНАТА
Едва королева вернулась в свои покои, как ей доложили, что генерал-капитан Актон просит его принять: у него две важные новости. Но, по-видимому, королева ждала не его – во всяком случае, не его одного, – ибо она довольно сухо ответила:
– Хорошо. Проводите его в гостиную. Как только освобожусь, я выйду к нему.
Актон уже привык к такого рода королевским причудам. Взаимная любовь давно угасла в их сердцах; он оставался фаворитом по должности, так же как был первым министром, причем это не мешало существованию и других министров.
Этих былых любовников теперь связывали лишь политические узы. Чтобы оставаться у власти, Актону необходимо было влияние, которым пользовалась королева у короля, а королеве – чтобы удовлетворять чувства ненависти или любви, которым она предавалась с одинаковой страстью, необходимы были коварный ум Актона и его безграничная снисходительность к ее прихотям.
Королева поспешно сняла с себя все парадные украшения – цветы, бриллианты, – стерла с лица румяна, охотно употреблявшиеся в ту пору дамами и особенно царственными особами, накинула белый халат, взяла свечу и направилась по длинному коридору в уединенную, строго обставленную комнату, дверь которой выходила на потайную лестницу; один ключ от двери был у королевы, другой – у ее сбира Паскуале Де Симоне.
Окна этой комнаты днем были всегда закрыты, и ни малейший луч света не проникал в нее.
Посреди стола высилась ввинченная в столешницу бронзовая лампа с абажуром; свет ее падал только на поверхность стола, а все вокруг оставалось в тени.
Именно здесь выслушивались доносы. Если посетители, несмотря на царившую в помещении темноту, все же боялись быть узнанными, они могли являться в масках или облачаться в прихожей в длиннополый плащ, вроде тех, в каких bianchi сопровождают покойника на кладбище или преступника на казнь, – это внушающие ужас саваны, в которых люди кажутся призраками; дыры, прорезанные в них для глаз, напоминают пустые глазные впадины мертвеца.
Трое инквизиторов, заседавших за этим столом, обрели печальную известность, увековечившую их имена; то были Кастельчикала, министр иностранных дел, Гвидобальди, несменяемый уже четыре года вице-президент Государственной джунты, и Ванни, прокурор фиска. [247]
Последнего королева, в воздаяние за услуги, недавно пожаловала титулом маркиза.
Но в ту ночь за столом никто не восседал, лампа не горела, комната была пуста, единственным живым или, вернее, казавшимся живым существом здесь были часы: только унылое раскачивание их маятника и пронзительный бой нарушали могильное безмолвие, которое, казалось, спускалось с потолка и давило на пол.
Беспросветная тьма, вечно царившая в этом помещении, казалось, уплотнила воздух, превратив его в какую-то дымку, вроде той, что стелется над болотами; входя сюда, человек сразу чувствовал, что не только температура воздуха тут иная, но и сам воздух состоит здесь из других элементов, чем снаружи, и ему становилось трудно дышать.
Народ, видевший, что окна этой комнаты постоянно затворены, прозвал ее «темная комната», а смутные слухи, ходившие о ней как обо всяком таинственном явлении, и острая инстинктивная догадливость, свойственная простым людям, привели к тому, что они более или менее понимали, какие дела здесь вершатся; поскольку же как могильная тьма, так и распоряжения, исходившие отсюда, были опасны не для рядовых неаполитанцев, а для людей позначительнее, то именно простолюдины больше и распускали слухи об этой комнате, хотя в конечном счете страшились ее меньше, чем аристократы.
Когда королева, бледная, освещенная, как леди Макбет, пламенем свечи, которую она держала в руке, вошла в эту душную комнату, раздался своеобразный хрип, предшествующий бою часов, а затем пробило половину третьего.
Как уже было сказано, комната была пуста, и это, казалось, удивило королеву, словно она рассчитывала кого-то здесь застать. Она замерла было на месте, но вскоре, преодолевая испуг, вызванный неожиданным боем часов, внимательно осмотрела углы комнаты, противоположные двери, в которую она вошла, и, не торопясь, в задумчивости села к столу.
Стол этот, совсем непохожий на тот, что находился в кабинете короля, был завален папками, подобно столу какого-нибудь судьи, и на нем имелось в тройном количестве все необходимое для письма – бумага, чернила, перья.
Королева рассеянно перелистала некоторые страницы; взор ее пробегал по ним, но она не вникала в смысл написанного; напряженный слух ее старался уловить малейший шорох, ум витал где-то в стороне. Минуту спустя, не в силах сдерживать нетерпения, она поднялась, подошла к двери, ведущей на потайную лестницу, и, приложив к ней ухо, стала прислушиваться.
Немного погодя она услышала, что в замке скрипнул ключ; тогда она прошептала слово, красноречиво свидетельствовавшее о ее нетерпении:
– Наконец-то!
Она отворила дверь и спросила:
– Это ты, Паскуале?
– Я, ваше величество, – отозвался из темной глубины лестничного проема мужской голос.
– Поздно являешься, – сказала королева, нахмурившись, и опять села к столу.
– Клянусь, еще бы чуть-чуть – и я вовсе бы не появился, – ответил тот, кого упрекнули в медлительности.
Голос все более приближался.
– И что же могло задержать тебя?
– Задача там оказалась нелегкой, – сказал человек, появляясь наконец на пороге.
– Но с нею, по крайней мере, покончено?
|
|
|
