 |
Возможности человека в его отношении к миру.
|
|
|
|
Информационно-познавательное освоение мира человеком
Анализируя глубинные основания познавательной деятельности человека, мы прежде всего сталкиваемся с вопросам: нужно ли постигать, познавать мир? Значение познавательно-информационной активности человека, сама его способность к познанию, к получению, хранению и переработке информации никогда не оценивалась в истории однозначно. Существовали целые эпохи (вспомним касту жрецов Древнего Египта), в которые одни замкнутые группы людей скрывали знания от других групп и социальных слоев или старались как-то ограничить доступ к знанию непосвященных. {27}
В некоторых обществах обладание знанием отдельными людьми или социальными группами вызывало подозрение или даже страх, чувство опасности, зависть у других слоев населения. Ведь знание — это сила, способная порождать превосходство одних людей над другими, вызывать не только добро, но и зло. По этой же причине люди всегда стремились получить доступ к знаниям, хотя его ценность, привлекательность и необходимость определялась по-разному в различные периоды истории. Широко известны слова Екклесиаста о том, «что во многой мудрости много печали; кто умножает познания, умножает скорбь», равно как и известны строчки Пушкина: «Учись, мой друг! Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».
Другая сторона вопроса: способен ли человек постичь, понять, познать мир, и, если да, то что может знать? Это вопрос о доверии к органам чувств человека и к возможностям его разума. Одновременно это вопрос о том, устроен ли мир на основе каких-то более или менее доступных нам принципов, законов или в нем господствует некое таинственное, непостижимое начало? В различные времена проблема эта истолковывалась в соответствии с господствовавшим стилем мышления. Так, с точки зрения парадигмы средневековья, мир был полон загадочного, чего-то такого, что неподвластно человеческому разумению. Мистика, иррациональность, вера в духов, химер, домовых, леших и т. п. вплетались в повседневную жизнь людей. Да и само познание понималось как «разгадывание знаков» вещей.
|
|
|
В культуре XVI в. познать нечто означало это нечто истолковать, т. е. перейти от видимой приметы к тому, что высказывает себя в ней и что без нее осталось бы невысказанным словом, спящим в вещах. Истолкование мыслилось как постижение подобия в вещах. Мир покрыт знаками, нуждающимися в расшифровке, и эти обнаруживающие сходства и сродства знаки являются ничем иным, как формами подобия. {28}
Начиная с XVII в. мысль перестает двигаться в стихии такой структуры, как сходство. В последнем стали усматривать беспорядочную смесь, подлежащую анализу в понятиях тождества и различия, меры и порядка. От поиска подобий, аналогий, симпатий вещей через истолкование перешли к поиску тождеств и различий через сравнение и измерение, через счет и число. Отныне познавать означало различать и выражать различие на языке математики. Отношения между вещами осмысливаются в форме порядка, через измерение. Истина находит свое проявление и свой знак в очевидном и отчетливом восприятии и в переходе от одной идеи к другой с помощью правил логики.
Новый сдвиг в понимании проблемы «что значит познать что-то?» наблюдается в истории науки в связи с революцией в физике на рубеже XIX и XX вв., а позднее под влиянием начавшейся НТР.
Стало ясно, что история познания природы действительно проясняет природу познания — отсюда резко возросший интерес к эволюции науки, к ее методологическим и категориальным основам. Вместе с тем пришло осознание и того, что гордая уверенность науки со времен Ньютона в своей способности вырабатывать единую, непротиворечивую, целостную картину мира весьма призрачна, причем не вследствие ограниченности человеческого разума, а потому, что «природа не похожа на русскую игрушку «матрешка»» (П. Ланжевен), она многомерна, многоинтервальна, диалектична. Вообще в XX веке со всей очевидностью обнаружилась непомерность претензий сциентизма (от англ. science — наука) и принципиальная ограниченность научной рациональности.
|
|
|
Для науки XX столетия «познать» все чаще означает — создать, сконструировать нечто, что не существует в природе, но действует в соответствии с ее законами. {29}
Предметно-практическое освоение мира
Рассмотрим теперь предельные основания практического способа освоения мира человеком.
Способен ли человек активно влиять на окружающую его природную и социальную среду, целесообразно воздействовать на них, преобразовывать их в соответствии со своими нуждами и желаниями?
Фатализм и волюнтаризм
Как мы уже отмечали, в истории встречались две крайние мировоззренческие позиции — фатализм и волюнтаризм. Согласно фатализму, в мире все так жестко сцеплено (с точки зрения его устройства) и все так предопределено (с точки зрения перехода от одного состояния к другому), что любые наши попытки как-то активно и целенапраленно вмешаться в естественный ход событий ни к чему положительному для нас привести не могут. Господствует ли в жизни неумолимый рок или жесткая закономерность истории — результат один: человек обречен на пассивное следование за потоком жизни.
Волюнтаризм, напротив, полагает, что человеку подвластно все, была бы у него сильная воля, страстное желание, ясная цель. Мир по своей природе пластичен, как мягкая глина, соткан из случайностей, он с легкостью принимает ту форму, те состояния, которые мы ему придаем. На практике, в реальной истории государств и отдельных судеб, волюнтаризм нередко ведет к авантюризму, нигилизму, экстремизму, безответственным решениям и поступкам.
Стоит иметь в виду, что установка на активное отношение к природе, к потоку жизни, к историческому бытию отнюдь не обязательно связана с волюнтаризмом, ибо может проистекать и не из столь крайних позиций. Великие исторические инициативы нередко рождались из религиозных убеждений (вспомним Лютера), когда сверхактивность понималась как исполнение воли свыше. В рамках марксистской тра {30} диции социальная активность рассматривалась как возможная и желательная, если она диктовалась «передовыми общественными интересами» и логикой социального прогресса.
|
|
|
Умонастроение, согласно которому человек не только может, но и должен активно вмешиваться в природу, преобразовывать ее по своему усмотрению и даже «покорять» с целью максимального удовлетворения постоянно растущих потребностей социума, было широко распространено в конце XIX — первой половине XX в. Однако последовавший в результате развертывания НТР экологический кризис резко изменил мировоззренческие установки людей. Во весь рост встала задача сохранения природы (как условия выживания самого человечества), перед лицом глобальной опасности гибели животного и растительного мира, загрязнения мирового океана, земной атмосферы все больше теряет привлекательность стратегия «покорения», все чаще приходится переходить к стратегии особого рода партнерства, основанного на идее «гармонии между природой и человеком».
Но если в отношении к природе экологическое сознание современной цивилизации претерпело глубокие положительные сдвиги, то этого нельзя сказать, когда речь заходит об отношении к социуму. Можно ли с обществом делать все, что угодно, все, что нам представляется желательным и соблазнительным в данный исторический момент, или существуют некие запреты на определенные виды «преобразовательной деятельности» по отношению к социуму, нарушение которых рано или поздно мстит за себя (подобно тому, как существуют экологические запреты и ограничения на определенные виды технологической активности по отношению к окружающей природе)? Любой ли социальный эксперимент над обществом и народом позволителен, — даже если для этого существуют возможности, например, политического характера? Сможем ли мы исторически оправдать ломку «старого», вековых традиций и образа жизни? Имеем ли право разрушать в угоду политичес {31} ким программам столетиями складывавшиеся культурные и экономические связи или должны считаться с неписанными правилами «экологии социума?»
|
|
|
Но если наше общество во многих отношениях еще не доросло до понимания «экологии социума», то в еще большей мере это касается нашего отношения к «экологии человека». Вправе ли общество в лице государства «переделывать», «перековывать» человека по своему усмотрению, ввергать его в пучину своих авантюристических «социально-экономических» преобразований? Не слишком ли велики масштабы манипулирования человеческим сознанием со стороны ангажированной прессы и телевидения?
М. Горький в свое время, осуждая революционеров за террор (убить легче, чем убедить!), подчеркивал, что революционное жизнетворчество должно начинаться с личного духовного совершенствования, а не с насилия государственных институтов над индивидом.
Поспешность и жестокость совершаемых в XX веке социальных переворотов и трансформаций привели к тому, что многие западные и отечественные философы называют «антропологической катастрофой», гуманистическим кризисом цивилизации на рубеже тысячелетий.
«Ужас истории и несчастье человека заключаются в том, что человек жестоко оскорблен: оскорблен природой, которая, создав его, бросила в пустыню мира зверем среди зверей, предоставляя ему для развития и совершенствования те же условия, что и всякому другому зверю; оскорблен богами, которых он, в страхе и радости перед силами природы, создал слишком поспешно, неумело и слишком «по образу и подобию своему», бесконечно оскорблен хитрым и сильным ближним и — всего горше — самим собою, своими колебаниями между древним зверем и новым человеком. (Горький М. Несвоевременные мысли. —Литературное обозрение, 1988, № 9, с. 6).
Превращение индивидуального бытия из высшего дара в средство манипуляций той или иной силой или социальной группой предельно драматизировали проблему смысла жизни человека и его места в Универсуме. Как сетует А. Камю, — {32} «... изгнанные из прекрасного мира природы, мы опять очутились в мире Ветхого Завета, зажатые между царством жестоких фараонов и неумолимыми небесами».
В XX веке под диктатом тоталитарного социального «творчества» оказалась уже не только жизнь, но и смерть. Как пишет Б. С. Крымский, — последняя была выведена «за пределы смысла, ценностного испытания и превращена в орудие геноцида, массового террора, стихию обезличенного погубления ойкумены жизни и культуры. Вековая традиция стоицизма исходила из того, что, говоря словами Сенеки, у человека можно отнять все, кроме смерти, ибо она является индивидуальным завершением жизни. На пороге смерти, когда у жизни нет уже будущего, она открывает смысловые реализации прожитого. Но одно дело — погибнуть, свершая свои идеалы или даже в силу неизбежности, целесообразно сообразуемой смены поколений, а другое — исчезнуть в кровавой волне массового террора, безразличного к индивидуальной судьбе, небесам, императиву жизни. Практика освенцимов создала в прямом смысле индустрию смерти, когда тщательно пронумерованная продукция — тюки с женскими волосами и мешки с человеческим пеплом для капустных полей противополагали законам ноосферы конвейер обезличенной смерти (С. Б. Крымский. Контуры духовности: новые контексты идентификации. — Вопросы философии, 1992, № 2, с. 23).
|
|
|
Совершенно очевидно, что методология социальной деятельности, раскрывающая способы, технологию и средства реализации социальных проектов, должна опираться на универсальные общечеловеческие принципы гуманизма, социальной справедливости, ненасилия, на идею фундаментальности прав человека и др. Поэтому любой ответственный политический лидер, предлагающий осуществить глубокие социально-экономические преобразования, должен предварительно ответить на целый ряд «метафизических» вопросов: что пред {33} ставляет собой — с сущностной точки зрения — то общество, в котором он живет? Желательны ли для людей те преобразования, которые предполагается провести? Приведут ли они к повышению жизненного уровня населения страны?
Если народ санкционировал проведение социально-экономической реформы, то каким образом должно действовать правительство — постепенно (шаг за шагом) или скачком (например, путем «шоковой терапии»)? Любой ли ценой ускорять реформы или строго соблюдать меру, не превышать ту цену, которую готов заплатить за реформы «простой человек»? В соответствии с принципом «не навреди!» или по принципу «как получится»? С учетом принципа «обратной связи» на каждом шаге реформирования, т. е. постоянного корректирования нежелательных эффектов или на основе философской установки «а нам все равно...»?
Здесь, очевидно, возникают и такие вопросы: должны ли лидеры, начиная преобразования, четко указывать направление, конечный результат и конкретные сроки реализации социально-экономического проекта или им позволительно руководствоваться принципом «куда кривая вывезет!»? Должны ли они действовать, ломая все «до основанья», или по принципу «сначала сотвори лучше, чем было, а уж потом ломай то, что сделано до тебя»?
Трагический опыт многих социальных начинаний и исторических инициатив свидетельствует о том, что все эти и подобные им вопросы носят отнюдь не праздный характер. Ведь заложником всех авантюристических проектов, «радикальных реформ», «перестроек», обновлений, «революций» всегда в конечном счете оказывается народ.
Принцип «не навреди!» известный со времен Гиппократа как медицинская заповедь, ныне выглядит как универсальный экологический принцип всякой деятельности. Он относится не {34} только к технологической или к социально-политической деятельности, но и к тем ее видам, которые непосредственно направлены на человека («экология человека») — врачебной, педагогической, эстетической, информационной, экономической и т. п.
Обратимся теперь к вопросу о ценностно-экзистенциальном освоении мира.
Ценностное освоение мира
Главная проблема, которая здесь возникает, — это проблема ценности и смысла самой человеческой жизни. Есть ли у жизни смысл, и если да, то в чем он заключается? Должен ли человек противостоять судьбе, отстаивая свое право на счастье, и если да, то может ли он при этом рассчитывать на успех? И на что он может надеяться? Как мы видим, вопрос о должном необходимо дополняется вопросом о возможном. Способен ли человек удовлетворить свою потребность в осмысленном и полноценном существовании? Могут ли люди осознать подлинные ценности жизни в окружающем их социальном и природном бытии или они обречены довольствоваться миром жизненных иллюзий?
«И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!.. И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!» (Книга Екклесиаста, или Проповедника).
Но если все же подлинное счастье в принципе достижимо, то допустимо ли за него бороться любой ценой, любыми средствами? Не обстоит ли дело таким образом, что использование дурных средств в самых благих целях и намерениях неминуемо ведет к дурному концу, к конечному жизненному поражению?
Следует иметь в виду, что любое ценностное освоение мира предполагает не только работу ума, но и духовных чувств, или, как говорят, работу сердца. И ощущение полноценности бы {35} тия, равно как и ощущение бессмысленности жизни, как правило, приходят в определенных жизненных ситуациях. В сущности, невозможно оправдать ценность жизни и найти в ней позитивный смысл при помощи одного лишь размышления. Давно замечено: человек, активно реализующий свои личностные возможности самоосуществления и испытывающий радостный, волнующий интерес к жизни, к величественной красоте космоса, редко задается вопросом, есть ли в жизни смысл. Ибо в этом состоянии собственное существование воспринимается как чудо, как, может быть незаслуженный, дар; здесь ценность жизни самоочевидна. Другими словами, для того, чтобы стать оптимистом, иной раз достаточно оказаться в таком состоянии, когда эмоционально и физиологически осознаешь жизнь как абсолютную и безусловную данность и ощущаешь радость от самого факта существования.
Как оптимистическое, так и пессимистическое мировоззрение складывается у людей под влиянием жизненных обстоятельств, исторических событий, социальных катаклизмов, ударов судьбы. В вопросах мировоззрения человеку недостаточно понять и принять некий универсальный принцип только умом, чисто теоретически, он должен пережить его в своем жизненном опыте иногда как трагическое потрясение, иногда как волнующее открытие, как озарение. Здесь нужна мудрость и духовная практика, реализуемая через экстаз самораскрытия, через медитацию, через творческий труд... Только тогда мировоззренческая истина войдет в сердце человека как жизненное убеждение, как императив, как «нравственный закон внутри нас» (И. Кант). {36}
?
1. Какие проблемы называются «метафизическими»? Почему? 2. «Мировоззренческая ориентация» — это... (продолжить). 3. Какие основные мировоззренческие координаты бытия людей Вы знаете? 4. Сущностное отношение к миру имеет три основных грани. Назовитеих. 5. Как Вы понимаете роль «антропного принципа» в новом космическом сознании современного человека? 6. Экклесиаст утверждал, что «во всякой мудрости много печали». Почему он так считал? А как думаете Вы? 7. Каковы истоки пессимистического отношения к миру? А оптимистического? Кто прав — оптимисты илипессимисты? 8. На какие основные вопросы дает ответ любое развитое мировоззрение? 9. В чем заключается актуальность в современных условиях экологии социума и экологии человека?
{37}
|
|
|
