Н. Н. Король, М. А. Христенко пророческое слово Андрея платонова.

Постижение стиля. XI класс

 

Научить учащихся читать произве­дения А. Платонова — задача чрез­вычайно сложная. Каждая фраза писателя, каждое слово-«мыслеобраз» отражает изнутри тот насильст­венный революционный процесс преобразования жизни, который на­иболее адекватно и полно выразился в его слоге — этом удивительном сплаве «прекрасного косноязычия», «неправильной гибкости», «речи обыденной, газетной, лозунговой, плакатной, бюрократического канцелярита, агитационного штампа, той неорганизованной словесной сти­хии, которая ворвалась в язык вместе с ломкой прежних общественных отношений».

В XI классе, чтобы подобрать ключи к постижению «Котлована» или «Чевенгура», мы предлагаем взять для работы рассказ «Усомнив­шийся Макар», текст менее объемный, но содержащий в себе все особенности неповтори­мого платоновского стиля.

Стержневым моментом при первоначальном домашнем чтении учащимися рассказа стало задание — проследить движение сюжета, осно­ванное на раскрытии смысла метафорической антитезы «умная голова — пустые руки» (Лев Чумовой, «молочный начальник», «ученый пи­сец», «профсоюзный начальник», «научный че­ловек», рябой Петр и Макар) и «порожняя голова — умные руки» (Макар, а в финале — «прочие трудящиеся массы»). Несложным, но чрезвычайно эффектным поисковым моментом в работе с текстом представляется задание — обратить внимание на количество повторяю­щихся с различными оттенками слов «голова — руки» и сопутствующих им эпитетов. Это позво­лило учащимся на собственном опыте убедиться в насыщенности текста этими доминантными словами. Они отметили также их всевозрастаю­щую сатирическую выразительность от легкого юмора, колкой иронии до сарказма кульминаци­онного эпизода фантастического сна Макара и поистине страшного пророческого финала, в котором «умные руки» Макара и «пустая голова» Льва Чумового и «думающего за всех работаю­щих пролетариев» рябого Петра объединились в борьбе «за ленинское и общебедняцкое дело» и засели в учреждении рядом, чтобы «думать для государства», отчего трудящиеся перестали ходить в учреждение и «стали думать за себя на квартирах».

Так, уже на уровне сюжета школьники осмыс­лили глубину тревоги писателя, предупреждав­шего современников об опасности деления людей на думающих за всех и работающих, об угрозе утверждения государственной системы, где личность не будет ничего значить, где во имя «целостных масштабов» будут принесены в жертву «миллионы живых жизней».

Следующий этап — работа над стилем. На наш вопрос: «Какой фольклорный жанр по манере повествования напоминает рассказ?» — учащиеся без труда ответили: сказку. Аргументов достаточно: это и герой, ищущий правду и напоминающий сказочного Ивана-дурака, и по­стоянные многочисленные повторы, проигрыва­ния одной и той же ситуации, и лексика (трамвайная хозяйка, уличное помойное ведро, городской овраг, ущелья дома и пр.), и интона­ционный строй фразы («Досидел Макар на кирпичах до вечера и проследил поочередно, как солнце угасло, как огни зажглись, как воробьи исчезли с навоза на покой»).

Затем переходим к сопоставительному анали­зу рассказа «Усомнившийся Макар» и повести «Котлован». Начнем с задания: сравнить главных героев — Макара Ганушкина и Вощева. В результате работы с текстом учащиеся приходят к выводу, что оба героя выделяются «среди прочих трудящихся масс» тем, что это люди думающие, сомневающиеся, мучительно ищу­щие ответы на вопросы, которые в 30-е годы обсуждать и подвергать сомнению не полага­лось. Цитируем текст (эти примеры можно продолжить, текст перенасыщен подобными рассуждениями автора и героев): Лев Чумовой говорит Макару: «Ты не человек, ты — едино­личник! Я тебя сейчас кругом оштрафую, чтобы ты знал, как думать!» («Усомнившийся Макар»). «Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства,— сказали в завкоме». «В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего роста темпа труда» («Котлован»).

«Макар лег на государственную койку и затих от сомнения, что всю жизнь занимался непролетарским делом»... Свое страдание и сомнение Макар обращает к научному человеку. «Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен?» («Усомнившийся Макар»).

«— О чем ты думал, товарищ Вощев?

—О плане жизни.

—Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни ты бы мог проработать в клубе или красном уголке» («Котлован»).

Сравнивая содержание этих произведений, учащиеся отмечают их несомненное единство: это и один из ведущих мотивов дороги, и рассказ о большом строительстве «общепролетарского дома» и закладке здания (разрастаю­щийся до гигантских размеров котлован), и жуткие картины раскулачивания и всеобщей коллективизации деревни и пр.

Если в рассказе читатель останавливается перед фантастической картиной новых планов, зреющих в голове думающего за всех трудящих­ся вождя, в мертвых глазах которого «отража­лись миллионы живых жизней», то в «Котлова­не» рассказывается о недельном пребывании героев в деревне, где они осуществляют эти планы.

Читаем отрывки из «Котлована», повествую­щие о происходящих в колхозе имени Генераль­ной Линии событиях, где пролетарии (Вощев, Чиклин, Козлов и другие) и активист «обще­ственных работ по выполнению государствен­ных постановлений и любых кампаний», накап­ливая «энтузиазм несокрушимого действия», мо­билизуют колхоз «на похоронное шествие, чтобы все почувствовали торжественность смерти во время развивающегося светлого момента обоб­ществления имущества», на сколачивание бревен в один блок с целью «точного исполнения мероприятия по сплошной коллективизации и ликвидации посредством сплава на плоту кулака как класса».

В результате этой деятельности — мертвая деревня, в пустых домах которой гуляет ветер, а в кузнице трудится медведь и рычит песню, «девушки же и подростки жили как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему».

Символом бессмысленного движения к свет­лому будущему, в которое людей отправляют целыми эшелонами, символом жестокости, кру­шения вековых устоев жизни является в финале повести гротескный образ «правильного проле­тарского старика» медведя-молотобойца, кото­рый «крушил железо как врага жизни, будто если нет кулаков, так медведь есть один на свете», о ком члены колхоза говорили: «Вот грех-то: все теперь лопнет! Все железо в скважинах будет! А тронуть его нельзя — скажут, бедняк, пролетариат, индустриализация!»

Мысли, идеи, которые высказывает автор и его герои, находятся в сложных отношениях между собой, в постоянном взаимодействии, движении, притяжении и отталкивании, зачастую они вступают в противоречия с делами, поступ­ками, разбиваются в прах при соприкосновении с действительностью. Безусловно, нет никакой возможности рассмотреть хотя бы часть этих микротекстов. Но попытаться проанализировать Иекоторые из них необходимо. Так, к примеру, можно проследить, как взаимодействует слово и дело одного из самых противоречивых героев повести — землекопа Чиклина, который по разным поводам как бы Мимоходом замечает «Мертвые, тоже люди»^ «Каждый человек мерт­вым бывает, если его замучивают»; «Мертвых тоже много, как и живых, им не скучно между собою»; «Все мертвые люди особенные». И многие действия этого «неученого человека» совпадают с тцким взглядом на мир. Это и его любовь к девочке Насте, забота о ней, внимание к окружающим,'; скорбь по умершим.] Но в то же время именно \ от Чиклина получает удар в голову, а затем в живот мужик с желтыми глазами. Это Чиклин старательно вяжет плот, «чтобы кулацкий сектор ехал по речке в море и далее». На пару с медведем-кузнецом он ходит по «прочным» избам раскулачивать крестьян. Когда же умерла девочка Настя, Чиклину «захотелось рыть землю». «В этих действиях он хотел забыть сейчас свой ум». «Теперь надо еще шире и глубже рыть котлован»,— говорит он Вощеву. «Колхоз шел вслед за ним и не переставал рыть землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». Таким безысход­но страшным символом завершается повество­вание. В последнем абзаце «Котлована» читаем: «Отдохнув, Чиклин взял Настю на руки и бережно понес ее класть в камень и закапы­вать». Здесь уместно процитировать слова само­го А. Платонова о «Котловане»: «Автор мог ошибиться, изобразив в виде смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разру­шению не только всего прошлого, но и будуще­го»!

Прежде чем перейти к работе над стилем повести «Котлован», предлагаем учащимся раз­ные точки зрения исследователей языка писате­ля. Примерное слово учителя:

—О языке Андрея Платонова писали много: то как о своеобразном эстетском языке, то как о языке-маске, языке-юродстве, языке-кривлянье. Но чаще всего им восторгались, его красотой, гибкостью, выразительностью. Большинство пи­шущих отмечало сложность, загадочность фразы писателя. «...Слово Платонова до конца не будет разгадано никогда». Исследователи творчества А Платонова подчеркивают неповторимость, «особый язык», непохожесть его ни на какой другой. «У Платонова — свои слова, лишь ему присущая манера соединять их, своя неповтори­мая интонация». Пишут о «варварской гармонии фразы», о синтаксисе, подобном движению валу­нов по склону, о «недоговоренности и избыточ­ности речи», о «неправильной гибкости», «пре­красном косноязычии», «шероховатости» и т. п.

Итак, странное, загадочное, возвышающее, эстетское, юродствующее, косноязычное, избы­точное, слово-ребенок и слово-старик одновре­менно, какой-то необыкновенный сплав и т. д....Какое же оно — слово Андрея Платонова? Вслушиваясь и вникая в смысл платоновских метафор, образов, символов, вглядываясь в мир платоновских утопий, сатирических картин, чи­тая и перечитывая страницы его удивительных книг, глубже и полнее через диалог с его временем начинаем понимать время собственное. Как говорил М. Бахтин, «не во всякую эпоху возможно прямое авторское слово», ибо такое слово предполагает наличие «авторитетных и отстоявшихся идеологических оценок». И поэто­му литература этих эпох выражает авторские мысли и оценки, преломляя их в «чужом слове».

Безусловно, эпоха Андрея Платонова — это эпоха, которая отнюдь не способствовала выра­жению мыслей в прямом авторском слове, так как слово это не совпадало с официальной идеологией. У Платонова, как справедливо заме­тил Л. Шубин, мысли героя и мысли автора совпадают...

Обратимся к началу «Котлована» (вместе с учащимися убеждаемся в самобытности плато­новской речи — читаем и комментируем начало повести, один абзац, два предложения).

«В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существова­ния. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда».

—Обратимся к первой фразе: чем она вас поразила? (Учащиеся отметили, что фраза сразу же зацепила какой-то своей корявостью, неуклюжестью, которые в следующем предложении усиливаются.)

—Нет ли лишних слов в этой фразе в плане смысловой точности? (Да, есть словосочетание «личной жизни» и придаточное предложение «где он добывал средства для своего существования».)

—Попробуем убрать эти части фразы, как она будет выглядеть? («В день тридцатилетия Вощеву дали расчет с небольшого механического завода».)

—Попробуйте сделать небольшую редакторскую правку, чтобы фраза звучала привычно для нашего слуха. («В день тридцатилетия Вощева уволили с небольшого механического завода».)

—В результате проделанного нами эксперимента исчезла могучая сила, самобытность платоновской речи. Фраза угасла. Ведь ее магическая сила именно в том, что после слов «в день тридцатилетия личной жизни» Вощеву дали не премию за добросовестный труд, а расчет, что Вощев не работал, а «добывал средства» не на жизнь, а «для своего существования». В этой фразе уже содержится нечто такое, что в следующей буквально заставляет оцепенеть и ужаснуться, так как накапливающаяся энергия иронического смысла прорывается в словах: «...он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости» — ее горько-иронический эффект погружает нас, читателей, в то время, которое рождало чудовищную бюрократическую систему, подавляющую личность, превращающую людей в безликую массу.

Этот процесс находит свое выражение и в выхолащивании языка народа. Платонов отра­зил тот переходный этап, когда канцеляритом, идеологическим штампом, бюрократической стерилизацией ломался живой язык народа.

Отсюда шершавость, корявость, соединение в одно целое несоединимых разностильных слов и выражений.

Слово А. Платонова — слово-предупреждение, слово-пророчество.

Сквозь призму рассматриваемой фразы про­глядывает тот обезличенный, разъеденный кор­розией язык, которым мы говорим сегодня, не замечая уродства таких выражений, как вместо дети — детское население, вместо человек — житель, вместо квартира — жилплощадь и пр. А из так называемого «делового стиля» с его бесчисленными приказами о зачислении, об увольнении, о вынесении строгих выговоров с занесением в личное дело просачивается в устную разговорную речь или тиражируется штамп миллионами одинаковых праздничных текстов-поздравлений, в которых трудящиеся желают друг другу успехов в труде и счастья в личной жизни.

Возвратимся к тексту «Котлована» еще раз.! От этих каких-то по-детски наивных и невинных слов «устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда» пророчески отдает уже недалеким в будущем — не «устраняется», а «берется под следствие», «арестуется», не «вслед­ствие роста слабосильности... и задумчивости», а за «саботаж, вредительство», «вражескую пропа­ганду» и т. д.)

Итак, с первой же фразы повести А. Платоно­ва перед нами предстает образ человека, не утратившего своей личности, не растворившего­ся в массе, человека странного, «единичного», мучительно думающего и согласного в финале снова ничего не знать, не знать истины, лишь бы девочка была жива.! Это кульминация проте­ста против насилия, выраженного с гениально­стью, подобной Достоевскому: если людей «це­лыми эшелонами отправляют в социализм», а результат их каторжного труда — огромный котлован и куча гробов, хранящихся в одной из ниш котлована, если людей ссьиают на плотах в океан, а в их домах гуляет ветер, они пусты, а девочка Настя — символ веры, символ будуще­го — от усталости, бесприютности, одиночества умирает, то «нет!» такому пути и такому будуще­му.

Литература в школе № 6, 1995.

123456

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: