 |
Новый центр культурного самосознания изначально оказался искаженным и смещенным. Через него вливались в душу России духовные яды из Европы.
|
|
|
|
Он вбирал в себя духовные болезни российской истории и был отрезан от притока здоровых сил. Интеллигенция увеличивала порочное наследие собственными заблуждениями, пороки прошлого кристаллизовались в современные «идеалы», которые становились возбудителями новых духовных болезней. Новые грехи порождались больной реакцией на старые. Это был роковой круг судьбы русской интеллигенции.
О духовной несамостоятельности русской интеллигенции иронично писал Ф.М. Достоевский: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта – всего, всего, всего, всего, всего ещё в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться – въелись».
Сознание интеллигенции было ориентировано на западную «просвещенность», которая воспринималась через иллюзию «русского Запада», нацеленную не на достижения западной культуры, а на отжившие предрассудки, больные фантазии, радикальные идеи.
Поэтому «влияние Запада на Россию было совершенно парадоксально, оно не привило русской душе западные нормы.
Наоборот, это влияние раскрыло в русской душе буйные, дионисические, динамические, а иногда и демонические силы. Душа расковалась, и обнаружился динамизм, неведомый допетровской эпохе.
Бесконечность стремлений западного фаустовского человека, человека новой истории, в России обнаружилась совсем по-особому, по-своему, и это нашло себе гениальное выражение в творчестве Достоевского» (Н.А. Бердяев).
П.В. Анненков писал в воспоминаниях об атмосфере столичных интеллектуальных кружков: «Белинский ещё не вносил ни малейшего раскола в тот молодой кружок, сформировавшийся в начале 30-х годов под сенью Московского университета, из которого потом вышли самые замечательные личности последующих годов. Зародыши различных и противоборствующих мнений уже находились в нём, как легко убедиться из имен, составлявших его персонал (К. Аксаков, Станкевич и др.), но зародыши эти ещё не приходили в брожение и таились до поры до времени за дружеским обменом мыслей, за общностью научных стремлений. Достаточно вспомнить, что К. Аксаков был тогда германизирующим философом, не менее Станкевича; П. Киреевский – завзятым европейцем и западником, не уступавшим Т.Н. Грановскому». С 1836 года в кружке начинается «упоение гегелевской философией», которую произвольно разъяснял будущий теоретик анархизма М.А. Бакунин, после чего «человек, не знакомый с Гегелем, считался кружком почти что не существующим человеком» (П.В. Анненков).
|
|
|
Примерно в это время вокруг Герцена в Московском университете формировался кружок увлеченных Сен-Симоном: «Герцен носился на первых порах со своим Сен-Симоном, как с Кораном» (П.В. Анненков). Показательна атмосфера так называемой общности научных стремлений русского общества в те же годы в Берлине: «У всякого новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял желание оставаться в нём: чем он, прежде всего, намерен быть – верным ли, благородным немцем или суетным, взбалмошным французом. О том, захочет ли он остаться русским, не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец, помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски. Но русского типа в положительном смысле, и такого, который бы мог выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, ещё не нарождалось» (П.В. Анненков).
|
|
|
В сороковые годы на лекциях интеллектуального лидера западников Грановского восторженные прозападные настроения были всеобщими: «Когда в заключение своих лекций профессор обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, – голос его покрылся взрывом рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории» (П.В. Анненков). Для большинства русского общества западная цивилизация является вершиной человеческой истории, единственным типом цивилизации, на задворках которой оказались русские.
Воспоминания Виктора Чернова о гимназических годах воспроизводят господствовавшую в образованном обществе атмосферу иллюзорных симпатий и фиктивных антипатий: «Выпускной год приходил к концу. Беззубая старушка-гимназия лениво пережевывала свою казенную жвачку. Кажется, единственным живым оазисом были уроки немецкого языка как необязательного предмета… Это был обломок старой, нерусифицированной школы. На уроках немецкого языка читалось о развитии германской литературы, о немецком Белинском – Лессинге… Тут ещё веяло духом старой, большой, европейской культуры, тут ещё звучало её отдалённое, тихо замолкавшее эхо. А на развалинах её копошились казенные обрусители».
- Творческие гении, нашедшие в себе силы прервать магию всеобщего ослепления, преодолеть комплексы национальной неполноценности, были не поняты и не приняты образованным обществом.
- Судьбы М.В. Ломоносова, А.С. Пушкина, А.С. Хомякова, Н.С. Лескова, М.П. Мусоргского, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, Д.И. Менделеева – вехи отчуждения творческих гениев от культурного общества, трагического раскола в русской душе.
Интеллектуальные вожди западников и славянофилов были больше согласны друг с другом, чем противоборствующие партии общества: «За обоими журналами стояли ещё люди, смотревшие гораздо далее того горизонта, которым ограничивались по необходимости публичные органы, ими поддерживаемые. Так, Белинский понимал все вопросы гораздо глубже, чем “Отечественные записки”, где он писал, а за Белинским стояли ещё Грановский, Герцен и др., часто вовсе не разделявшие взглядов своего журнала. С “Москвитянином” это ещё было очевиднее и резче. Люди, подобные обоим Киреевским, Хомякову, Аксаковым, никак не могут быть привлечены к ответственности за все задорные выходки редакции. По обширности понимания славянофильского вопроса, по дельности и внутреннему значению своих убеждений они стояли гораздо выше “Москвитянина”, который постоянно считался их органом и поддерживался ими наружно» (П.В. Анненков). Западники и славянофилы «были согласны друг с другом в своих нравственных реакциях и в своей моральной интуиции, и в этом смысле все они были настоящими представителями нашего этноса» (К. Касьянова).
|
|
|
В силу господствующего радикализма творческие идеи преломлялись в общественном мнении крайне поляризованно:
--разномыслие превращалось в непримиримые платформы,
-- гипотезы немедленно становились догмами,
-- ошибки – нормами.
-- Большинство кидалось на самые радикальные и чужеродные идеи.
В процессе самосознания образованного общества отдельные его представители начинают понимать сословную неорганичность, никчемность.
Формируется психология лишних людей.
В феномене кающихся дворян культурное сословие пыталось искупить «первородный грех» русского дворянства.
Но болезненные конвульсии не смогли обратить к истокам национальной культуры. Интеллигенция осознавала в своём положении только то, что способствовало её самоутверждению. Корни ложной экзистенции были недоступны для раздвоенного интеллигентского сознания.
Дворянская интеллигенция вытесняла осознание собственной вины в пафосе борьбы с властью, поэтому «“кающихся дворян” можно по праву считать дрожжами революции» (Ф.А. Степун).
Ф.М. Достоевский писал о зарождении и характере типа русского скитальца, ощущающего ложность своего положения, но не желающего праведного выхода: «Человек этот… зародился как раз в начале второго столетия после великой Петровской реформы, в нашем интеллигентском обществе, оторванном от народа, от народной силы… Он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отчужден от труда, не имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он пока только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно… В глуши, в сердце своей родины, он, конечно, не у себя дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, ещё более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, – и тогда, как и теперь, немногих, – смотрит с грустною насмешкой… Он, в сущности, любит только свою… фантазию… Любит фантазию, да ведь он и сам фантазии … У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром …»
|
|
|
Неорганичность и утопичность порождала галлюцинации сознания, которые делали жизнь более призрачной, – роковой круг онтологической беспочвенности замыкал духовные скитания русской интеллигенции. Потеря духовной родины вела к беспочвенности во всех её проявлениях: к отрыву от национальной религии, культуры и государства, от органичных классов и сословий, от традиционного быта.
v Комплексы разночинства.
· О мировоззрении разночинной интеллигенции.
· Нигилизм.
· Малообразованность.
· Жажда разрушения.
· Обида и ненависть.
· Освобождение от «предрассудков» культуры.
· Социалистические идеи.
Русское дворянство породило русскую интеллигенцию,
а дворянская интеллигенция породила разночинную.
|
|
|
