 |
Причины рассмотренных катастроф во многом коренятся в предшествующих катаклизмах в национальной душе.
|
|
|
|
«Когда мы вдумываемся в трагическую судьбу древнерусской культуры – и прежде всего русской Церкви, – для нас трагедия эта воплощается в двойном и взаимно связанном расколе конца XVII века: расколе старообрядчества и расколе Петра. Пётр вырос под угрозой раскольнических стрелецких бунтов, и не было более ожесточенных врагов его дела, чем последователи “старой веры”. Пётр продолжал в государстве и быте реформу, начатую Никоном в Церкви.Реформа Никона была скромна и совершенно ортодоксальна, реформа Петра ломала все устои древней жизни. Но по приемам своего проведения, по своей насильственности реформа Никона уже предвещала революцию Петра. И в обоих случаях эта насильственность, принимавшая характер жестокого гонения, была до известной степени вынужденной. Оправданием ей может служить склероз русской жизни, окостенелость её, которая не допускала органического обновления. Старина не хотела обновляться, её приходилось ломать – ради сохранения бытия самой России. Роковые последствия этой церковно-государственной революции слишком известны, слишком болят ещё в нас, чтобы на них стоило останавливаться. В религии – конец византийской “симфонии” Церкви и государства, ведомственное включение Церкви в государство, порабощение епископата, принижение духовенства, утрата Церковью надолго своего национального лица, при переходе водительства к малороссам с их католицизирующими, отчасти протестантскими тенденциями. Наиболее страшное – полная секуляризация христианства. На противоположном полюсе, в народных глубинах, горячая, но тёмная религиозность, плодящая изуверские секты, в отрыве от Церкви засыхающая, безблагодатная, не творческая, но всё же мощная рядом с видимой слабостью господствующей Церкви. Возвращаясь к исходному моменту кризиса, мы стоим перед требующим объяснения склерозом XVII века. Теория “бытового исповедничества”, усматривающая в нём самую природу русской религиозности, может служить лишь к оправданию старообрядческого раскола, но не удовлетворяет того, кто умеет различать в Древней Руси богатое цветение духовной жизни. Окостенелость XVII века в основном стволе русской культуры, несомненно, явление упадочническое, а не первичное. Вещественным выражением её может служить сухость московской иконописи XVII века (до немецких влияний), немощное завершение могучей русской живописи XV–XVI веков. Политическому и религиозному кризису XVII века должен был предшествовать иной кризис… Это кризис начала XVI века, известный под именем борьбы “иосифлян” и “заволжцев”. От духовного кровопускания, которое Русская Церковь претерпела в княжение Василия III, она никогда не могла оправиться совершенно. Но, чтобы уяснить себе весь смысл этого явления, надо поставить его в связь с основной линией развития духовной жизни в Древней Руси» (Г.П. Федотов). Победу иосифлянства над нестяжателями Георгий Федотов называл трагедией древнерусской святости.
|
|
|
Процесс секуляризации христианской цивилизации был неизбежным по историософской логике возрожденческого гуманизма: эмансипация человека, познание им самого себя, освоение природы сопровождается автономизацией натуралистического знания от религиозного мировоззрения.
Не могла избежать секуляризации и Русь, не изолированная от христианского мира. Но формы, масштабы и степень разрушительности секуляризации зависели от позиции Церкви и ведущего слоя, политики власти, реакции народного благочестия. Обмирщение культуры не обязательно приводит к апостазии (вероотступничеству) и богоборчеству. Русское православное общество оказалось неспособным дать адекватный ответ на исторические вызовы.
|
|
|
Ретроградное иосифлянство разоружило русское церковное сознание в борьбе с секуляризацией. Оно ориентировало на чуждые заимствования, было формой натуралистического благочестия, от которого один шаг до материалистического миропонимания. Натуралистическая религиозность обмирщала Церковь, перегружая её материальными функциями, духовно ослабляя её.
Иосифлянство отвергло нестяжательскую традицию духовного воспитания человека, что не могло компенсироваться нормами бытового исповедничества. Образ Бога в иосифлянстве как жестокого судии далёк от образа Бога христианского благовестия, преисполненного любви и милосердия, принимающего крестные страдания ради спасения людей. Вера, проистекающая из страха наказания, не крепка и не выдерживает испытаний, легко впадает в богоотрицание. Духовныеи нравственные нормы оказываются не усвоенными, если внушаются боязнью Страшного суда. Иосифлянство умаляло образ христианского Бога, что вело к разнузданию человеческого своеволия.
Процесс обмирщения привёл к поражению иосифлянского бытового исповедничества, ориентированного на внешнюю сакрализацию жизни
. Секуляризация государства – это катастрофа центральной иосифлянской утопии Священного Царства. Натуралистическая религиозность оказалась неспособной контролировать материальную сферу жизни, пораженчески ушла из жизни – самосжигаясь в скитах, либо в раскол, пытаясь консервировать в своих общинах осколки натуралистического благочестия. Обессиленная Церковь не смогла противостоять вызовам эпохи и защититься от петровского погрома церковных традиций. Духовные православные традиции хранились праведниками на периферии церковной и общественной жизни.
· О попытке противостоять секуляризации путем оцерковления русского быта в середине XVIIв.
· Изменение восприятия истории, культуры и времени в сознании людей.
Отношение к секуляризации вырабатывалось в кружке ревнителей благочестия, в котором с 1645 года сошлись будущие лидеры никонианства и раскольников. «Боголюбцы не звали людей в скиты и в монастыри, не прославляли… “прекрасную пустыню” – они предлагали “спасаться в миру”, заводили школы и богадельни, проповедовали в храмах, на улицах и площадях. Личная проповедь – тоже новация. Она уже несколько веков не существовала в русской Церкви и в русской культуре» (А.М. Панченко). Ведя просвещенческую деятельность, боголюбцы организовывали книгопечатание. «Юный царь Алексей не просто им мирволил – он был деятельным членом кружка ревнителей благочестия и всецело поддерживал пуританскую программу оцерковления русского быта, “русскую реформацию”, как выражались иностранные наблюдатели. В “нижегородских пределах” эту программу ретиво проводил в жизнь молодой Аввакум » (А.М. Панченко). Ретиво проводили церковные реформы все участники кружка во главе с царём, жёсткость отражала духовную немочь. « Репрессии признак не силы, а слабости Церкви, которая впервые испугалась мирской культуры как способного к победе соперника. Теоретическое основание этих гонений создали “боголюбцы”, выдвинувшие программу оцерковления жизни и оцерковления человека… Они как бы низводят на землю идеалы спасения души… Цель программы оцерковления жизни – противостояние набиравшей силу секуляризации» (А.М. Панченко).
|
|
|
Среди ревнителей благочестия были люди противоположных духовных формаций, отражавших назревавший раскол церковной общественности: просветители, насаждавшие чуждые идеалы, и охранители, которые в борьбе с зловредными тенденциями защищали историческую косность: «Это был не историографический, а историософский спор – спор об историческом идеале, исторической дистанции, о соотношении духа и интеллекта, человека и времени, о вечности и бренности, о прошлом, настоящем и будущем» (А.М. Панченко). Ни одна из сторон не дала подлинно православные ответы на актуальные вопросы.
· Для средневекового сознания история не зависела от воли человека, несла сакральный смысл, определяла судьбу будущего, а культура являлась совокупностью вечных идей, имела вневременной и вселенский смысл.
- В XVII веке стирается граница между сакральным и профанным миром, между вечностью и бренным существованием, история и культура не зависят от Божественного, человек пытается овладеть ими, превратить в предмет потребления.
|
|
|
Если в традиционном мировоззрении история душеполезна – врачует душу, то для новых учителей «история – не идеал, а иллюстрация. Отношение к истории не может быть сведено к “душеполезности”. История самоценна вне отношения к Богу, вечности и душе, она так же “интересна”, как интересен самый процесс творчества и познания… История являет собой нечто вроде рассыпанной мозаики, все фрагменты которой равноправны. Их равноправие, в частности, обусловлено тем, что они отделены от времени, в котором живёт автор, большей или меньшей дистанцией. Всё это – дела давно минувших дней, которые прямо не касаются далёких потомков. К истории можно относиться как к уроку, её можно “аппликовать” на современность, она даёт пищу для размышлений, для забавы, для развлечения. Но история – и в этом главное – нимало не предопределяет судьбу этих потомков, их земное бытие. Прошлое мертво … Здесь выражена новая историософия. История – это память, поэтому ею владеет человек, который в состоянии её оживить, поставить себе на службу… Так в русской культуре появилась идея бесконечности истории, так “воскрешение прошлого” породило переориентацию на будущее» (А.М. Панченко).
Новый человек по-иному видел и конец времен. «Для средневекового сознания проблема состояла не в том, что наступит в будущем, а в том, когда это совершится. Средневековье жило в напряженном ожидании Страшного суда и постоянно “вычисляло” его. Эти эсхатологические ожидания особенно характерны для старообрядцев… Они жили в эсхатологическом времени, полагая, что Страшный суд – у порога или уже наступил. Иначе смотрели на будущее “новые учителя”. В барочной культуре тема Страшного суда – одна из ведущих… Но это именно тема, это культура, искусство – всё что угодно, только не вера… В европеизированной культуре идея Страшного суда превратилась именно в идею, стала чем-то “нечувственным”, бесконечно далёким, не учитываемым в исторических прогнозах. Из предмета веры Страшный суд стал предметом искусства, даже предметом ученических упражнений в стихотворстве… Исторический акцент переместился с вечности на землю, с прошлого на будущее, и русские люди – та их часть, которая строила или приняла новую культуру, – перестали думать о сроках светопреставления и готовиться к нему. В связи с этим естественно изменилось и отношение к настоящему. Если прежде настоящее воспринималось как эхо вечности, эхо прошедшего, то теперь оно стало зародышем будущего. Понятие “обновления” приобрело тот смысл, который оно имеет и сейчас. Для барочной культуры обновление – это дело рук человеческих, это накопление нового, того, чего не делали и не сделали раньше. Барочная “новизна” есть преодоление прошлого, а в русских условиях – полный и решительный с ним разрыв. Что касается ревнителей древнего благочестия, то новая историософия, отодвинувшая Страшный суд в бесконечное будущее, превратившая его в мираж, – эта историософия для них как раз и означала реально наступивший конец света... Эсхатологическое отчаяние проявилось в России задолго до раскола Церкви... Не реформа Никона в этом повинна, а перестройка древнерусской жизни вообще. Верхи предлагали русским людям новое будущее, но с точки зрения тех, кто не мог отрешиться от средневекового сознания, этим верхи будущее у них отнимали. “Самоуморения” и самосожжения, которые в совокупности не поддаются никакому рациональному объяснению, и были попыткой вернуть это утраченное будущее» (А.М. Панченко). Новое сознание выхолащивало религиозный смысл истории и её завершения, а сознание иосифлянски-традиционалистское натурализировало представления о Страшном суде, с противоположных позиций лишало историю её подлинно мистического значения.
|
|
|
· Стремительная секуляризация жизни при Петре и его последователей.
· Отрицание почти всей русской культуры прежних веков.
· Насильственное насаждение чуждой культуры иноземными учителями.
С изменением восприятия времени менялись многие представления, другой смысл приобретали культура, искусство. «Символом окказионального [11] искусства можно считать фейерверки, столь любимые в Петровское время. Искусство стало фейерверком, ослепительной и красивой, но мгновенной вспышкой, которая тут же гасла. Тогда думали, что настоящее искусство – в будущем. Средневековью с его ориентацией на вечность и на прошлое была одновременно присуща любовь к настоящему, к земной реальности. Петровская эпоха, начертавшая на своем знамени лозунг полезности, нетерпимая к рефлексии, созерцанию и богословствованию, – это, в сущности, эпоха мечтателей. Ещё один плод, возросший на почве новой историософии, – идея быстротечности времени, идея чисто ренессансная… Боязнь промедлить, не успеть, не совладать со временем – типичная черта зрелых лет царя Алексея. При Петре она преображается в практику постоянных реформ» (А.М. Панченко).
Птенцы гнезда Петрова из мечтателей превращались в агрессивных утопистов. Идеологическая мания принуждает людей радикально ломать многовековую жизнь и проводить кровавые эксперименты, к чему и сводилась практика постоянных реформ.
Новые учителя были первыми русскими западниками, которые считали, что Русь лишена мудрецов, преисполнена невежества, шествует во тьме, без правильного образования, без света наук. Поэтому «в Москве невежества темность прогоняти» надлежит просветительством и образованием. При этом «отрицается почти всё, что было создано за семь столетий, протекших со времён Владимира Святого. Отрицаются книги и профессиональная музыка, иконы, фрески и зодчество (вспомним хотя бы о запрещении строить шатровые храмы), навыки общения между людьми, одежды, праздники, развлечения. Отрицаются многие традиционные институты – например, институт юродства, который на Руси выполнял важнейшие функции общественной терапии. Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которыми живёт страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания – не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В глазах “новых учителей” русская культура – это “плохая” культура, строить её нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого “просветити россов” – конечно, по стандартам западноевропейского барокко» (А.М. Панченко).
· Радикальная сакрализация традиционалистов как ответ на секуляризацию.
· Потеря чувства меры.
· Подлинно сакральные центры: Церковь и душа человека в Церкви.
· Успешным противостоянием секуляризации может быть только христианская духовность,которая была у нестяжателей.
Традиционалисты боролись с гипертрофированным грекофильством и латинством никониан.
· Они правомерно утверждали, что русские не исказили церковный обряд, ибо в X веке двумя перстами крестились в Киеве и в Византии;к XVII веку на Руси сохранилось ранневизантийское установление, а греки от него отошли.
· Традиционалисты противостояли замене веры культурой. Правые в критике и обличениях (излишне агрессивных), консерваторы не смогли противопоставить чуждым веяниям творческую альтернативу. Они примитивизировали смыслы: чуждой, но учёной культуре барокко могли противопоставить только «мужичью» культуру святой Руси.
Автономизация от религии распространялась на быт, культуру, политику, на несакральные сферы.
На неизбежную секуляризацию иосифляне отвечают попыткой радикальной сакрализации жизни: «Еще погруженный в старые представления, но уже лишённый стабилизирующих основ древнерусской жизни, десоциализированный, одинокий, смятенный человек мог понять себя лишь как величину сакральную и, чтобы обрести равновесие, перемещал себя из обыденности в сакральный мир» (М.Б. Плюханова).
Но всю жизнь невозможно обустроить по монастырскому уставу, утопичные попытки свидетельствуют о потере чувства меры.
· Когда сакральное заполняет профанное, меркнет само сакральное, ибо подлинно сакральными центрами на земле являются Церковь Божия и душа человека, спасающаяся в Церкви. Поэтому успешно противостоять секуляризации можно христианской духовностью, носителями которой были нестяжатели.
· Процесс познания сам по себе неизбежен.
· Секуляризация жизни необязательно ведет к апостасии.
· Натуралистическое рационалистическое познание полезно, так как более реалистично, чем мифологическое.
· Подлинное сопротивление секуляризации не должно быть огульным отрицанием нового.
· Подлинное сопротивление секуляризации заключается в одухотворении реальной жизни.
|
|
|
