 |
Раздел II. Главные мишени манипуляторов сознанием
|
|
|
|
Глава 5. Оснащение ума: знаковые системы
Посмотрим, на какие психические и интеллектуальные структуры в сознании
и подсознании личности, а также на какие кирпичики культурного ядра общества
прежде всего направляют манипуляторы свой удар, чтобы разрушить
психологические защиты и "подготовить" человека к манипуляции. Что надо
сделать, чтобы отключить здравый смысл?
Здесь нам придется немного усложнить вопрос. Подготовка к манипуляции
состоит не только в том, чтобы разрушить какие-то представления и идеи, но и
в том, чтобы создать, построить новые идеи, желания, цели. Это временные,
"служебные" постройки, главная их задача - вызвать сумбур в мыслях, сделать
их нелогичными и бессвязными, заставить человека усомниться в устойчивых
жизненных истинах. Это и делает человека беззащитным против манипуляции.
Мы уже говорили, что человек живет в двух мирах - в мире природы и мире
культуры. На этот двойственный характер нашей окружающей среды можно
посмотреть и под другим углом зрения. Человек живет в двух мирах - мире
вещей и мире знаков. Вещи, созданные как природой, так и самим человеком -
материальный субстрат нашего мира. Мир знаков, обладающий гораздо большим
разнообразием, связан с вещами, но сложными, текучими и часто неуловимыми
отношениями ("не продается вдохновенье, но можно рукопись продать"). Даже
такой с детства привычный особый вид знаков, как деньги (возникший как раз
чтобы соединять мир вещей и мир знаков), полон тайн. С самого своего
возникновения деньги служат предметом споров среди философов, поэтов,
королей и нищих. Деньги как знак полны тайн и с древности стали
|
|
|
неисчерпаемым источником трюков и манипуляций. В целом, весь мир знаков -
первая мишень для манипуляторов.
Язык слов
В том искусственном мире культуры, который окружает человека,
выделяется особый мир слов - логосфера. Он включает в себя язык как средство
общения и все формы "вербального мышления", в котором мысли облекаются в
слова.
Язык как система понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает
мир и общество, есть самое главное средство подчинения. "Мы - рабы слов", -
сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Этот вывод доказан
множеством исследований, как теорема. В культурный багаж современного
человека вошло представление, будто подчинение начинается с познания,
которое служит основой убеждения. Однако в последние годы все больше ученых
склоняется к мнению, что проблема глубже, и первоначальной функцией слова на
заре человечества было его суггесторное воздействие - внушение, подчинение
не через рассудок, а через чувство. Это - догадка Б.Ф.Поршнева, которая
находит все больше подтверждений.
Известно, что даже современный, рассудочный человек ощущает потребность
во внушении. В моменты житейских неурядиц мы ищем совета у людей, которые
вовсе не являются знатоками в возникшей у нас проблеме. Нам нужны именно их
"бессмысленные" утешения и увещевания. Во всех этих "не горюй", "возьми себя
в руки", "все образуется" и т.д. нет никакой полезной для нас информации,
никакого плана действий. Но эти слова оказывают большое целительное (иногда
чрезмерное) действие. Именно слова, а не смысл. По силе суггесторного
воздействия слово может быть сравнимо с физиологическими факторами (я уже
упоминал о реакции моей сокурсницы, которой сказали, что она поела конины).
Внушаемость посредством слова - глубинное свойство психики, возникшее
гораздо раньше, нежели способность к аналитическому мышлению. Это видно в
|
|
|
ходе развития ребенка. В раннем детстве слова и запреты взрослых оказывают
большое суггесторное воздействие, и ребенку не требуется никаких
обоснований. "Мама не велела" - это главное. Когда просвещенные родители
начинают логически доказывать необходимость запрета, они только приводят
ребенка в замешательство и подрывают силу своего слова. До того, как ребенок
начинает понимать членораздельную речь, он способен правильно воспринимать
"предшественники слова" - издаваемые с разной интонацией звуки, мимику,
вообще "язык тела". Этологи - исследователи поведения животных - досконально
описали этот язык и силу его воздействия на поведение, например, стаи птиц.
Возникновение человека связано с анатомическими изменениями - развитием
третичных полей коры головного мозга. Они позволили удерживать в памяти
впечатления от окружающего мира и проецировать их в будущее. И первобытный
человек стал жить как бы в двух реальностях - внешней ("реальной") и
внутрипсихической ("воображаемой"). Считается, что это надолго погрузило
человека в тяжелое невротическое состояние. Справиться с ним было очень
трудно, потому что воображаемая реальность была, по-видимому, даже ярче
внешней и очень подвижной, вызывала сильный эмоциональный стресс ("парадокс
нейропсихической эволюции").
Этот стресс затруднял адаптацию людей к окружающей среде. Лучше
приспосабливались и выживали те коллективы (стаи), в которых вожаки и другие
авторитетные члены сообщества научились издавать особые звуки-символы. Их
особенность была в том, что они воздействовали на психическое состояние
сородичей стимулирующим и организующим образом и, согласно догадкам
психологов, снимали у них тягостное невротическое состояние. Так возникло
слово, сила которого заключалась не в информационном содержании, а в
суггесторном воздействии. Люди испытывали потребность в таком слове и
подчинялись ему беспрекословно. Так возник особый класс слов-символов -
заклинания. Во многих коллективах они сохранили свою силу до наших дней
почти в неизменном виде (слова лекарей-знахарей, шаманов). Они действуют и
|
|
|
во вполне просвещенных коллективах - но в косвенной форме ("харизматический
лидер").
Суггесторное воздействие слова нисколько не уменьшилось с появлением и
развитием цивилизации. Гитлер писал в "Mein Kamрf": "Силой, которая привела
в движение большие исторические потоки в политической или религиозной
области, было с незапамятных времен только волшебное могущество
произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу
слова".
Гитлер писал как практик-манипулятор, гипнотизер. Но примерно то же
самое подчеркивает современный философ С.Московичи в книге "Наука о массах":
"Что во многих отношениях удивительно и малопонятно, это всемогущество слов
в психологии толп. Могущество, которое происходит не из того, что говорится,
а из их "магии", от человека, который их говорит, и атмосферы, в которой они
рождаются. Обращаться с ними следует не как с частицами речи, а как с
зародышами образов, как с зернами воспоминаний, почти как с живыми
существами".
Второй слой воздействия - развитое сознание и процесс познания. На заре
науки Бэкон говорил: "Знание - власть" (это более точный перевод привычного
нам "знание - сила"). За жаждой знания скрывается жажда власти - этот вывод
Бэкона подтвержден философами последующих поколений, от Ницше до Хайдеггера.
И вот, одним из следствий научной революции XVI-XVII веков было немыслимое
раньше явление: сознательное создание новых языков, с их морфологией,
грамматикой и синтаксисом. Лавуазье, предлагая новый язык химии, сказал:
"Аналитический метод - это язык; язык - это аналитический метод;
аналитический метод и язык - синонимы". Анализ значит расчленение,
разделение (в противоположность синтезу - соединению); подчинять - значит
разделять.
Язык стал аналитическим, в то время как раньше он соединял - слова
имели многослойный, множественный смысл. Они действовали во многом через
коннотацию - порождение словом образов и чувств через ассоциации. Отбор слов
|
|
|
в естественном языке отражает становление национального характера, тип
человеческих отношений и отношения человека к миру. Русский говорит "у меня
есть собака" и даже "у меня есть книга" - на европейские языки буквально
перевести это невозможно. В русской языке категория собственности заменена
категорией совместного бытия. Принадлежность собаки хозяину мы выражаем
глаголом быть.
В Новое время, в новом обществе Запада естественный язык стал
заменяться искусственным, специально создаваемым. Теперь слова стали
рациональными, они были очищены от множества уходящих в глубь веков смыслов.
Они потеряли святость и ценность (приобретя взамен цену). Это был разрыв во
всей истории человечества. Ведь раньше язык, как выразился Хайдеггер, "был
самой священной из всех ценностей". Когда вместо силы главным средством
власти стала манипуляция сознанием, власть имущим понадобилась полная
свобода слова - превращение слова в безличный, неодухотворенный инструмент.
Превращение языка в орудие господства положило начало и процессу
разрушения языка в современном обществе. Послушаем Хайдеггера, подводящего
после войны определенный итог своим мыслям (в "Письме о гуманизме"): "Язык
есть дом бытия. В жилище языка обитает человек... Повсюду и стремительно
распространяющееся опустошение языка не только подтачивает эстетическую и
нравственную ответственность во всех употреблениях языка. Оно коренится в
разрушении человеческого существа. Простая отточенность языка еще вовсе не
свидетельство того, что это разрушение нам уже не грозит. Сегодня она,
пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в
состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о
котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть,
однако, не причина, а уже следствие того, что язык под господством
новоевропейской метафизики субъективности почти неудержимо выпадает из своей
стихии. Язык все еще не выдает нам своей сути: того, что он - дом истины
Бытия. Язык, наоборот, поддается нашей голой воле и активности и служит
орудием нашего господства над сущим".
Выделим главное в его мысли: язык под господством метафизики Запада
выпадает из своей стихии, он становится орудием господства. Именно
устранение из языка святости и "превращение ценности в товар" сделало
возможной свободу слова. Постыдное убожество мысли наших демократов и тех,
кто за ними побрел, уже в том, что свободу слова они воспринимали не как
проблему бытия, а как критерий для дешевой политической оценки: есть свобода
|
|
|
слова - хорошее общество, нет свободы слова - плохое. Если в наше плохое
общество внедрить свободу слова, оно станет получше.
На деле речь идет о двух разных типах общества. "Освобождение" слова
(так же, как и "освобождение", превращение в товар, денег, земли и труда)
означало прежде всего устранение из него святости, искры Божьей -
десакрализацию. Означало и отделение слова от мира (от вещи). Слово, имя
переставало тайно выражать заключенную в вещи первопричину. Древний философ
Анаксимандр сказал о тайной силе слова: "Я открою вам ужасную тайну: язык
есть наказание. Все вещи должны войти в язык, а затем вновь появиться из
него словами в соответствии со своей отмеренной виной".
Разрыв слова и вещи был культурной мутацией, скачком от общества
традиционного к гражданскому, западному. Но к оценке по критерию
"плохой-хороший" это никакого отношения не имеет, для этого важна
совокупность всех данных исторически черт общества. И гражданское общество
может быть мерзким и духовно больным и выхолощенным, и традиционное, даже
тоталитарное, общество может быть одухотворенным и возвышающим человека.
По своему отношению к слову сравнение России и Запада дает прекрасный
пример двух типов общества. Вот Гоголь: "Обращаться со словом нужно честно.
Оно есть высший подарок Бога человеку... Опасно шутить писателю со словом.
Слово гнило да не исходит из уст ваших!". Какая же здесь свобода слова!
Здесь упор на ответственность - "нам не дано предугадать, как слово наше
отзовется".
Что же мы видим в обществе современном, гражданском? Вот формула,
которую дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): "Чтобы иметь возможность
свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь
последствий". Таким образом, вслед за знанием слово становится абсолютно
автономным по отношению к морали.
На создание и внедрение в сознание нового языка буржуазное общество
истратило несравненно больше средств, чем на полицию, армию, вооружения.
Ничего подобного не было в аграрной цивилизации (в том числе в старой
Европе). Говорят, новое качество общества индустриального Запада заключалось
в нарастающем потреблении минерального топлива. Сейчас добавляют, что не
менее важным было то, что общество стало потреблять язык - так же, как
минеральное топливо.
С книгопечатанием устный язык личных отношений был потеснен получением
информации через книгу. В Средние века книг было очень мало (в церкви - один
экземпляр Библии). В университетах за чтение книги бралась плата. Всего за
50 лет книгопечатания, к началу XVI века, в Европе было издано 25-30 тыс.
названий книг тиражом около 15 млн. экземпляров. Это был переломный момент.
На массовой книге стала строиться и новая школа.
Главной задачей этой школы стало искоренение "туземного" языка своих
народов. Философы используют не совсем приятное для русского уха слово
"туземный" для обозначения того языка, который естественно вырос за века и
корнями уходит в толщу культуры данного народа - в отличие от языка,
созданного индустриальным обществом и воспринятого идеологией. Этот туземный
язык, которому ребенок обучался в семье, на улице, на базаре, стал
планомерно заменяться "правильным", которому стали обучать платные
профессионалы - языком газеты, радио, а теперь телевидения.
Язык стал товаром и распределяется по законам рынка. Французский
философ, изучающий роль языка в обществе, Иван Иллич пишет: "В наше время
слова стали на рынке одним из самых главных товаров, определяющих валовой
национальный продукт. Именно деньги определяют, что будет сказано, кто это
скажет, и тип людей, которым это будет сказано. У богатых наций язык
превратился в подобие губки, которая впитывает невероятные суммы". В отличие
от туземного, язык, превращенный в капитал, стал продуктом производства, со
своей технологией и научными разработками.
Во второй половине ХХ века произошел следующий перелом. Иллич ссылается
на исследование лингвистов, проведенном в Торонто перед Второй мировой
войной. Тогда из всех слов, которые человек услышал в первые 20 лет своей
жизни, каждое десятое слово он услышал от какого-то "центрального" источника
- в церкви, школе, в армии. А девять слов из десяти услышал от кого-то, кого
мог потрогать и понюхать. Сегодня пропорция обратилась - 9 слов из 10
человек узнает из "центрального" источника, и обычно они сказаны через
микрофон.
Основоположником научного направления, посвященного роли слова в
пропаганде (а затем и манипуляции сознанием) считается американский социолог
Гарольд Лассуэлл. Начав свои исследования еще в годы первой мировой войны,
он обобщил результаты в 1927 г. в книге "Техника пропаганды в мировой
войне". Он разработал методы семантического анализа текстов - изучения
использования тех или иных слов для передачи или искажения смыслов
("политическая семантика исследует ключевые термины, лозунги и доктрины под
углом зрения того, как их понимают люди"). Отсюда было рукой подать до
методов подбора слов. Лассуэлл создал целую систему, ядром которой стали
принципы создания "политического мифа" с помощью подбора соответствующих
слов.
Но в чем главная разница "туземного" и "правильного" языка? "Туземный"
рождается из личного общения людей, которые излагают свои мысли - в гуще
повседневной жизни. Поэтому он напрямую связан со здравым смыслом (можно
сказать, что голос здравого смысла "говорит на родном языке"). "Правильный"
- это язык диктора, зачитывающего текст, данный ему редактором, который
доработал материал публициста в соответствии с замечаниями совета
директоров. Это безличная риторика, созданная целым конвейером платных
работников. Это односторонний поток слов, направленных на определенную
группу людей с целью убедить ее в чем-либо. Здесь берет свое начало
"общество спектакля" - этот язык "предназначен для зрителя, созерцающего
сцену". Язык диктора в новом, буржуазном обществе связи со здравым смыслом
не имел, он нес смыслы, которые закладывали в него те, кто контролировал
средства массовой информации. Люди, которые, сами того не замечая, начинали
сами говорить на таком языке, отрывались от здравого смысла и становились
легкими объектами манипуляции.
Как создавался "правильный" язык Запада? Из науки в идеологию, а затем
и в обыденный язык перешли в огромном количестве слова-"амебы", прозрачные,
не связанные с контекстом реальной жизни. Они настолько не связаны с
конкретной реальностью, что могут быть вставлены практически в любой
контекст, сфера их применимости исключительно широка (возьмите, например,
слово прогресс). Это слова, как бы не имеющие корней, не связанные с вещами
(миром). Они делятся и размножаются, не привлекая к себе внимания - и
пожирают старые слова. Они кажутся никак не связанными между собой, но это
обманчивое впечатление. Они связаны, как поплавки рыболовной сети - связи и
сети не видно, но она ловит, запутывает наше представление о мире.
Важный признак этих слов-амеб - их кажущаяся "научность". Скажешь
коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада - и
твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь
даже думать, что именно эти слова выражают самые фундаментальные понятия
нашего мышления. Слова-амебы - как маленькие ступеньки для восхождения по
общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды. Это
и объясняет их "пожирающую" способность. В "приличном обществе" человек
обязан их использовать. Это заполнение языка словами-амебами было одной из
форм колонизации - собственных народов буржуазным обществом.
Отрыв слова (имени) от вещи и скрытого в вещи смысла был важным шагом в
разрушении всего упорядоченного Космоса, в котором жил и прочно стоял на
ногах человек Средневековья и древности. Начав говорить "словами без корня",
человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что
опереться.
Создание этих "безкорневых" слов стало важнейшим способом разрушения
национальных языков и средством атомизации общества. Недаром наш языковед и
собиратель сказок А.Н.Афанасьев подчеркивал значение корня в слове:
"Забвение корня в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов
их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна
удержать все обилие словозначений; вместе с тем связь отдельных
представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступной".
Каждый крупный общественный сдвиг потрясает язык. В частности, резко
усиливает словотворчество. Слом традиционного общества средневековой Европы,
как мы уже говорили, привел к созданию нового языка с "онаученным" словарем.
Интенсивным словотворчеством сопровождалась и русская революция начала века.
В ней были разные течения. Более мощное из них было направлено не на
устранение, а на мобилизацию скрытых смыслов, соединяющей силы языка. Даже у
ориентированных на Запад символистов "между словами, как между вещами,
обозначались тайные соответствия". Но наибольшее влияние на этот процесс
оказали Велимир Хлебников и Владимир Маяковский. Б.Пастернак видел у
Маяковского "множество аналогий с каноническими представлениями", наличие
которых - важный признак языка традиционного общества. Маяковский черпал
построение своих поэм в "залежах древнего творчества". Он буквально строил
заслоны против языка из слов-амеб.
У Хлебникова эта принципиальная установка доведена до полной ясности.
Он, для которого всю жизнь Пушкин и Гоголь были любимыми писателями,
поднимал к жизни пласты допушкинской речи, искал славянские корни слов и
своим словотворчеством вводил их в современный язык. Даже в своем "звездном
языке", в заумях он пытался вовлечь в русскую речь "священный язык
язычества". Для Хлебникова революция среди прочих изменений была средством
возрождения и расцвета нашего "туземного" языка ("нам надоело быть не
нами"). У Хлебникова словотворчество отвечало всему строю русского языка,
было направлено не на разделение, а на соединение, на восстановление связи
понятийного и просторечного языка, связи слова и вещи:
"Ладомира соборяне
С трудомиром на шесте"
При этом включение фольклорных и архаических элементов вовсе не было
регрессом, языковым фундаментализмом, это было развитие. Хлебников,
например, поставил перед собой сложнейшую задачу - соединить архаические
славянские корни с диалогичностью языка, к которой пришло Возрождение
("каждое слово опирается на молчание своего противника").
Что же мы видим в ходе нынешней антисоветской революции в России? По
каким признакам можем судить о ее пафосе? Уже вызрело и отложилось в
общественной мысли явление, целый культурный проект наших демократов -
насильно, через социальную инженерию задушить наш туземный язык и заполнить
сознание, особенно молодежи, словами-амебами, словами без корней,
разрушающими смысл речи. Эта программа настолько мощно и тупо проводится в
жизнь, что даже нет необходимости ее иллюстрировать - все мы свидетели.
Когда русский человек слышит слова "биржевой делец" или "наемный
убийца", они поднимают в его сознании целые пласты смыслов, он опирается на
эти слова в своем отношении к обозначаемым ими явлениям. Но если ему сказать
"брокер" или "киллер", он воспримет лишь очень скудный, лишенный чувства и
не пробуждающий ассоциаций смысл. И этот смысл он воспримет пассивно,
апатично. Методичная и тщательная замена слов русского языка такими чуждыми
нам словами-амебами - никакое не "засорение" или признак бескультурья. Это -
необходимая часть манипуляции сознанием.
Секретарь компартии Испании Хулио Ангита писал в начале 90-х годов:
"Один известный политик сказал, что когда социальный класс использует язык
тех, кто его угнетает, он становится угнетен окончательно. Язык не
безобиден. Слова, когда их произносят, прямо указывают на то, что мы
угнетены или что мы угнетатели". Далее он разбирает слова руководитель и
лидер и указывает, что неслучайно пресса настойчиво стремится вывести из
употребления слово руководитель. Потому что это слово исторически возникло
для обозначения человека, который олицетворяет коллективную волю, он создан
этой волей. Слово лидер возникло из философии конкуренции. Лидер
персонифицирует индивидуализм предпринимателя. Удивительно, как до мелочей
повторяются в разных точках мира одни и те же методики. И в России
телевидение уже не скажет руководитель. Нет, лидер Белоруссии Лукашенко,
лидер компартии Зюганов...
Специалисты много почерпнули из "языковой программы" фашистов.
Муссолини сказал: "Слова имеют огромную колдовскую силу". Приступая к
"фанатизации масс", фашисты сделали еще один шаг к разрыву связи между
словом и вещью. Их программу иногда называют "семантическим терроризмом",
который привел в разработке "антиязыка". В этом языке применялась особая,
"разрушенная" конструкция фразы с монотонным повторением не связанных между
собой утверждений и заклинаний. Этот язык очень сильно отличался от
"нормального".
В большом количестве внедряются в язык слова, противоречащие
очевидности и здравому смыслу. Они подрывают логическое мышление и тем самым
ослабляют защиту против манипуляции. Сейчас, например, часто говорят
"однополярный мир". Это выражение абсурдно, поскольку слово "полюс" по
смыслу неразрывно связано с числом два, с наличием второго полюса. В октябре
1993 г. в западной прессе было введено выражение "мятежный парламент" - по
отношению к Верховному Совету РСФСР. Это выражение нелепо в приложении к
высшему органу законодательной власти (поэтому обычно в таких случаях
говорят "президентский переворот"). Подобным случаям нет числа.
Тургенев писал о русском языке: "во дни сомнений, в дня тягостных
раздумий ты один мне поддержка и опора". Чтобы лишить человека этой
поддержки и опоры, манипуляторам было совершенно необходимо если не
отменить, то хотя бы максимально испортить, растрепать русский язык. Зная
это, мы можем использовать все эти языковые диверсии как надежный признак:
осторожно, идет манипуляция сознанием.
Характеристики слов-амеб, которыми манипуляторы заполнили язык, сегодня
хорошо изучены. Предложено около 20 критериев для их различения - все
исключительно красноречивые, как будто авторы изучали нашу "демократическую"
прессу. Так, эти слова уничтожают все богатство семейства синонимов и
сокращают огромное поле смыслов до одного общего знаменателя. Он приобретает
"размытую универсальность", обладая в то же время очень малым, а то и
нулевым содержанием. Объект, который выражается этим словом, очень трудно
определить другими словами - взять хотя бы слово "прогресс", одно из
важнейших в современном языке. Отмечено, что эти слова-амебы не имеют
исторического измерения, непонятно, когда и где они появились, у них нет
корней. Они быстро приобретают интернациональный характер.
Каждый может вспомнить, как у нас вводились в обиход такие слова-амебы.
Не только претендующие на фундаментальность (как "общечеловеческие
ценности"), но и множество помельче. Вот, в сентябре 1992 г. в России одно
из первых мест по частоте употребления заняло слово "ваучер". История этого
слова важна для понимания поведения реформаторов (ибо роль слова в мышлении
признают, как выразился А.Ф.Лосев, даже "выжившие из ума
интеллигенты-позитивисты"). Введя ваучер в язык реформы, Гайдар, по
обыкновению, не объяснил ни смысл, ни происхождение слова. Я опросил,
сколько смог, "интеллигентов-позитивистов". Все они понимали смысл туманно,
считали вполне "научным", но точно перевести на русский язык не могли. "Это
было в Германии, в период реформ Эрхарда", - говорил один. "Это облигации,
которые выдавали в ходе приватизации при Тэтчер", - говорил другой.
Некоторые искали слово в словарях, но не нашли. А ведь дело нешуточное -
речь шла о документе, с помощью которого распылялось национальное состояние.
Само обозначение его словом, которого нет в словаре, фальшивым именем -
колоссальный подлог. И вот встретил я доку-экономиста, имевшего словарь
американского биржевого жаргона. И там обнаружилось это жаргонное словечко,
для которого нет места в нормальной литературе. А в России оно введено как
ключевое понятие в язык правительства, парламента и прессы. Это все равно,
что на медицинском конгрессе называть, скажем, половые органы жаргонными
словечками.
Для того, чтобы вскрыть изначальные, истинные смыслы даже главных слов
нового языка, приходится совершать работу, которую философы называют
"археологией" - буквально докапываться. Многое вскрыто, и когда читаешь эти
исследования, эти раскопки смыслов трехвековой давности, оторопь берет, как
изощренно упакованы смыслы понятий, которые мы беспечно включили в свой
туземный язык. О создании и маскировке смысла каждого такого понятия можно
написать детективную повесть.
Возьмите слово "гуманизм". Каков его подспудный смысл? Давайте
раскопаем хоть немного. Гуманизм - не просто нечто хорошее и доброе, а
определенный изм, конкретная философское представление о человеке, которое
оправдывает совершенно конкретную политическую практику. Эта философия
выросла на идеалах Просвещения, и ее суть - фетишизация совершенно
определенной идеи Человека с подавлением и даже уничтожением всех тех, кто
не вписывается в эту идею. Гуманизм тесно связан с идеей свободы, которая
понимается как включение всех народов и культур в европейскую культуру. Из
этой идеи вырастает презрение и ненависть ко всем культурам, которые этому
сопротивляются. В наиболее чистом и полном виде концепция гуманизма была
реализована теми радикалами-идеалистами, которые эмигрировали из Европы в
США, и самый красноречивый результат - неизбежное уничтожение индейцев. Де
Токвиль в своей книге "Демократия в Америке" объясняет, как англосаксы
исключили индейцев и негров из общества - не потому, что усомнились в идее
всеобщих прав человека, а потому, что данная идея неприменима к этим
"неспособным к рационализму созданиям". Де Токвиль пишет, что речь шла о
массовом уничтожении людей с полнейшим и искренним уважением к законам
гуманизма.
Из идей гуманизма выросла теория гражданского общества. Ее создатель,
философ Локк, развил идею "неотчуждаемых прав человека". Его трактаты
вдохновляли целые поколения революционеров. Наш-то Багрицкий шел по жизни "с
Пастернаком в душе и наганом в руке", а европейские - с Локком и гильотиной.
Так вот, Локк был не только активным сторонником рабства и помогал в этом
духе составлять конституции Южных штатов США, но и вложил свои сбережения в
Королевскую Африканскую компанию - монополиста работорговли в Британии.
Давайте же, наконец, взглянем правде в глаза: работорговля была прямо
связана с Просвещением. Именно за XVIII век, Век Света, за 1701-1810 гг. в
Америку было продано 6,2 млн. африканцев (в трюмах по дороге, как считают,
погибло в десять раз больше). И за 1811-1870, когда вся Европа уже
проклинала Россию за нарушения прав человека, гуманные европейцы завезли в
Америку и продали еще 1,9 млн негров - хотя русские военные моряки кое-кого
из работорговцев успели поймать и повесить.
Так что даже в таком приятном слове, как гуманизм, глубинный смысл
обладает разрушительной силой для России. Все мы, кроме кучки "новых
русских", в рамках гуманизма - индейцы и негры. И если бы мы заботились о
языке, мы бы внимательнее отнеслись к той проблеме, которая была поставлена
даже в рамках марксизма: "очистить гуманизм от гуманизма" (т.н.
теоретический антигуманизм). Я уж не говорю о нелепом восхищении словами
ницшеанца Сатина: "Все в человеке, все для человека". Горький реалистично
выразил антихристианский (и антиприродный) смысл гуманизма, а мы этого даже
не разглядели.
Но в целом Россию не успели лишить ее языка. Буржуазная школа не успела
сформироваться и охватить существенную часть народа. Надежным щитом была и
русская литература. Лев Толстой совершил подвиг, создав для школы тексты на
нашем природном, "туземном" языке. Малые народы и перемешанные с ними
русские остались дву- или многоязычными, что резко повышало их защитные
силы. Советская школа не ставила целью оболванить массу, и язык не был
товаром. Каждому ребенку дома, в школе, по радио читали родные сказки и
Пушкина. Можно ли поверить, что ребенок из среднего класса в Испании вообще
не слышал, что существуют испанские сказки? Я спрашивал всех своих друзей -
испанских сказок не было ни в одной семье (а у моих детей в Москве был
большой том испанских народных сказок). Кое-кто слышал о сказках, как бы
получивших печать Европы, ставших вненациональными (их знают через фильмы
Диснея) - сказки Перро, Андерсена, братьев Гримм. Но сегодня и с ними, как с
Библией, производят модернизацию. В Барселоне в 1995 г. вышел перевод с
английского книги Фина Гарнера под названием "Политически правильные детские
сказки". Человеку из нашей "еще дикой" России это кажется театром абсурда.
Вот начало исправленной известной сказки (перевожу дословно):
"Жила-была малолетняя персона по имени Красная Шапочка. Однажды мать
попросила ее отнести бабушке корзинку фруктов и минеральной воды, но не
потому, что считала это присущим женщине делом, а - обратите внимание -
потому что это было добрым актом, который послужил бы укреплению чувства
общности людей. Кроме того, бабушка вовсе не была больна, скорее наоборот,
она обладала прекрасным физическим и душевным здоровьем и была полностью в
состоянии обслуживать сама себя, будучи взрослой и зрелой личностью...". Все
довольны: и феминистки, и либералы, и борцы за демократические права
"малолетних личностей". Но даже то немногое "туземное", что оставалось в
измочаленной сказке, устранено.
Мы "переваривали" язык индустриального общества, наполняли его нашими
смыслами, но в какой-то момент начали терпеть поражения. Школа сдавала
позиции, как и пресса, и весь культурный слой. Нам трудно было понять, что
происходит: замещение смыслов было в идеологии буржуазного общества тайной -
не меньшей, чем извлечение прибавочной стоимости из рабочих. Иллич пишет:
"Внутренний запрет - страшный, как священное табу - не позволяет человеку
индустриального общества признать различия между капиталистическим и
туземным языком, который дается без всякой экономически измеримой цены.
Запрет того же рода, что не позволяет видеть фундаментальной разницы между
вскармливанием грудью и через соску, между литературой и учебником, между
километром, что прошел пешком или проехал как пассажир".
Вернемся на Запад. Конечно, если бы туземный язык был уничтожен амебами
полностью, общество было бы разрушено, ибо диалог стал бы невозможен. Но все
же в современном западном обществе он подавлен монополией правильного языка
так же, как туземные продукты подавлены промышленными товарами. Как пишет
Иллич, в перспективе туземный язык "должен быть принесен в жертву идеологии
расширения рыночной экономики, экономики-призрака; эта жертва - последняя
цель, которую ставит перед собой спесь homo economicus (экономического
человека)".
Сегодня мы видим, как модернизация сокрушает последний бастион языка,
сохраняющего древние смыслы - церковь. Мало того, что священники вне службы,
даже в облачении, стали говорить совершенно "правильным" языком, как
журналисты или политики. Модернизации подвергаются священные тексты.
Действия в этой сфере - целая программа. Приступают к изданию новой Библии с
"современным" языком в Англии, тиражом в 10 млн экземпляров. Теологи старого
закала назвали ее "модерн, но без Бл
|
|
|
