Дэн Игуан 1 страница

Дэн Игуан

МОЙ ОТЕЦ ВОЕННЫЙ

 

Мой отец уже давно перестал быть военным. В 1992 году они с группой ветеранов сняли кокарды и нашивки, окончательно распрощались с профессией солдата и военным поприщем и превратились в простых обывателей, похожих на пенсионеров из бывших рабочих, поспешающих куда-то по своим делам. Вслед за этим отец по приказу Третьего управления Военного совета был награждён орденом. Говорили, что в этом ордене было очень высокое содержание золота.

В конце 1960-х годов отцу было уже за пятьдесят, он был полон сил, сохранил крепость тела и живость ума. В то время он только-только окончил курсы подготовки высшего командного состава при нанкинском Военном институте. Отец проявил блестящие успехи по всем предметам и поэтому был очень доволен собой. Отец говаривал, что когда в войсках шла кампания по ликвидации безграмотности, он показал выдающиеся результаты. Он говорил, что никогда не утруждал себя чтением всякой тарабарской грамоты, и что с того? Он говаривал, что все эти интеллигенты — обычные курицы! Не знаю, была ли здесь какая-то ошибка, или же, наоборот, никакой ошибки не было, однако через несколько дней после того, как отцу вручили свидетельство об окончании курсов, он получил приказ об отставке. Через месяц отец с женой и пятью детьми переехал в расположенный на отшибе домик с садом в Учэне, что в окрестностях Чунцина. Этот сад остался после некоего Пэна. С тех пор отцу уже не довелось побывать в военном лагере. Отец отличался отменным здоровьем. Даже сегодня, спустя тридцать лет, он по-прежнему здоров и крепок.

Уже прошло по меньшей мере пятнадцать лет с тех пор, как отец навсегда перестал носить кокарду и нашивки. Хотя отец, как прежде, носил военную форму, это было уже совсем не то. Я всегда считал, что бравый вид военной форме придают именно кокарда и нашивки. Без кокарды и нашивок защитный цвет военной формы выдаёт в человеке зануду и педанта.

Отец всё время носил военную форму тщательно застёгнутой на все крючки и пуговицы. Даже в самое жаркое время года он никогда не расстёгивал пуговиц. Его форма была пропитана потом и чернилами. Это не значит, что у отца не было одежды на смену. В конце 70-х годов мать сшила отцу два штатских френча. Купили лучшее сукно, пригласили лучшего портного, сшили отличные френчи. Я видел, как отец примерял их. Смотрелся в штатском френче он очень обыденно и совсем не походил на себя самого. К счастью, отец надевал френч нечасто, а точнее, не носил вовсе. Эти два френча впоследствии превратились в поле боя, где бились насмерть моль и нафталин.

С тех пор как отец снял военную форму, он перестал быть солдатом. Однако время от времени к отцу наведывались в гости двоюродные братья, которые всё ещё состояли на военной службе. Они, как правило, приезжали издалека, в спешке появлялись, в спешке уходили. Эти военные, кто молодого, кто преклонного возраста, говорили мне, когда я выходил проводить их до дверей, что мой отец был настоящим солдатом.

В тот день, когда отец снял форму, он надолго закрылся один в комнате. Это был день, когда в управление по работе с пенсионерами пришёл какой-то генерал-майор из Гуанчжоуского военного округа, чтобы вручить отцу его орден. Этого ордена никто в нашей семье не видел, словно отец зарыл его где-то в первый же день. За свою жизнь отец получил много наград, среди которых он больше всего ценил Орден Красной Звезды, Орден Свободы и Независимости и Орден Первого Августа. [18] Эти три ордена лежали каждый в отдельной коробочке. Внутри эти коробочки были выстланы тёмно-красным бархатом. За много лет ордена уже утратили свой яркий блеск. Отец никогда ни единым словом не обмолвился о том последнем ордене. Мать как-то раз спросила его об этом. Мать спросила: «Старик, тебе что, повесили на шею золотую бирку? » Мать спросила без всякой задней мысли. Мать вела себя точь-в-точь как хозяйка дома из старой традиционной семьи. Она любила порасспрашивать о всяких пустяках, которые не стоили и выеденного яйца, и не проявляла никакого интереса к важным проблемам. К тому же во дворе только и твердили о том, что этот орден не такой, как прежние, что он сделан из чистого золота и стоит больших денег. Нечего и говорить, что мать любила золото. В молодости она была целиком предана работе. В зрелые годы увлекалась дискотеками для лиц преклонного возраста и традиционной живописью. Мать рисовала виноград выше всяких похвал, а стало быть, со временем могла превзойти самого Ци Байши. К этому ордену мать испытывала обычный рядовой интерес, и всё.

На вопрос матери отец ответил грубо, а точнее сказать, выругался. Мать, услышав брань, очень рассердилась. Стоит матери рассердиться, как она прекращает говорить с отцом. В конце концов, это дело не имеет к ней никакого отношения и нет здесь никаких оснований для ссоры. Мать окончила среднее профтехучилище и относила себя к разряду интеллигенции. А интеллигенту нужны основания для того, чтобы затеять ссору.

Тот день отец просидел один в запертой комнате. Сидя один в комнате, он не произнёс ни звука. Выйдя из комнаты, он поел, не сказав ни слова и даже не протянув палочки к блюду с тушёным мясом, которое всегда любил. Поев, он вернулся к себе в комнату и с треском захлопнул дверь. Однако больше ничего не произошло. В тот день мать пошла на занятия в университет для престарелых, вернулась поздно, а вернувшись, стала хлопотать по хозяйству и готовить суп. Я сказал матери: «Отец снял сегодня военную форму. Может, нам сходить купить овощей и устроить маленький семейный праздник? » Мать удивлённо на меня посмотрела: «Зачем это? Сегодня же не праздник и не Новый год». Я хотел было ей всё объяснить. Я хотел сказать, что для отца сегодняшний день был важнее, чем сотня прожитых лет. Но я так ничего и не сказал. Матери было всё равно, что носит отец, разве что военную форму стирать было легче, никакой другой беды она в этом деле не видела. То, что отец снял военную форму, не стало для неё событием.

В тот день стояла на редкость хорошая погода, это был лучший день в году, было тепло и приятно. Солнце долго висело в небе, не двигаясь с места. Дул лёгкий северный ветерок, однако его хватало лишь на то, чтобы отправить сухие листья винограда в канаву, вот и всё.

 

Отец не случайно взвалил на плечи винтовку и пошёл служить. Можно сказать, что этот его поступок был логичным и последовательным. В тот год бесплодные края гор Дабе в Эдуне превратились в Крестьянскую империю. Искры пламени, раздутого борьбой многих политических сил, долетели до отдалённого горного района, и жители деревушек, которые никогда не могли похвастаться богатым урожаем, ощутили небывалый подъём и воодушевление. Крестьяне не знали, чем занимались люди, посеявшие это пламя. Однако они отлично знали, чего хотят они сами. Людям, у которых за душой не было ни гроша, как бы ни трясла их жизнь, было нечего терять. Это вселяло в них неисчерпаемые силы и дух абсолютного бесстрашия. В то время отец был ещё наполовину ребёнком. По всей вероятности, следуя за всеобщим поветрием, он вступил в ряды молодых бойцов Красной Армии, выполнял ряд мелких поручений для военных организаций, где состояли взрослые. Это будоражило и возбуждало его воображение, потому как предполагало нарушение общепринятых правил и порядков. В те годы отец не вступил ни в ряды «белых радикалов», ни в ряды «красных винтовок», ни в отряд по охране правопорядка, и иначе и быть не могло. Старший брат отца был председателем сельсовета. Отец, будучи подростком, не мог действовать наперекор старшему брату. Отец стоял на посту, нёс патрульную службу и работал курьером в свободное от работы время. Большую часть времени отец пас коров для зажиточного дальнего родственника, а ещё в страду работал на хозяина подёнщиком. За год он зарабатывал дань[19] неочищенного риса. Отец пас коров и не считал свой труд тяжёлым. Благодаря возможности заработать выпасом скота дань риса отец испытывал самоудовлетворение, будучи уверен, что он не лишний едок в семье.

Отнюдь не нищета в конце концов подвигла отца к бунту, а чувство собственного достоинства. Богатый дальний родственник очень хорошо относился к своим наёмным работникам. Зимой он сиживал вместе с ними на солнышке, дымил, посмеиваясь, трубкой, болтал о том о сём. Они обсуждали женщин, смачно похохатывали. Глядя на них, на душе становилось тепло. Хозяин трудился наравне со своими работниками и всегда брался выполнять тяжёлую работу. У него было четыре сына, все они трудились в поте лица, даже открыли пекарню, где делали белую тонкую лапшу. Благодаря такому отношению к делу родственнику отца и удалось разбогатеть. И никто не мог усомниться в справедливости такого поворота судьбы.

В тот год солнце не скупилось на тепло. Десяток с лишним человек трудились в поле без устали дни и ночи напролёт, орудуя остро заточенными серпами. Однако спелые зёрна одно за другим осыпались и тонули в грязи. С этим ничего нельзя было поделать. Хозяин очень волновался, переживал и гнал всех домашних от мала до велика, всех работников трудиться в поле. Люди как сумасшедшие срезали стальными серпами рисовые стебли. В те дни в амбарах клубились тучи жёлтой пыли, застилая солнечный свет. С людей градом лился пот, они не переставая кашляли, сплёвывая на зерно мокроту. Хозяин, стоя у межи, громко прокричал: «Ребята! Поработаем как следует! Сегодня вечером угощаю всех водкой и мясом! » Хозяин отвечал за свои слова, в тот вечер и вправду на столе были водка и мясо. Крепкую водку щедро разбавили водой, на вкус она была сладковата, словно заваренный солод. Все пили и чихали без конца. Работники говорили, что водка отличная. Однако хозяину не следовало давать работникам есть мясо. Не то чтобы работники не хотели есть, наоборот, все очень хотели есть, прямо-таки жаждали мяса. Не каждому удаётся хотя бы раз в году позволить себе мясо, не в каждой семье могут подать на стол такое кушанье. Однако хозяину всё равно не следовало ставить работникам на стол мясо. Мясо было жирным, оно белело и подрагивало, уложенное на сушёных овощах. Работники таращились на него, их глаза едва не вылезали из орбит. Они хором закашлялись, разбрызгивая изо рта водку так, что, казалось, пошёл дождь. Хозяин с радушием сказал: «Давайте ешьте, ешьте! » Все с нетерпением протянули руки с палочками. В суете многие столкнулись палочками, раздался беспорядочный стук. Хозяин с двумя невестками стояли в стороне и украдкой посмеивались. Отцу в суете удалось подцепить палочками лишь сухие овощи, это очень его опечалило. Отец подумал, что орудует палочками в два раза медленнее, чем взрослые. Значит, когда они будут есть второй кусок мяса, он будет только жевать первый. От этой мысли отец совсем отчаялся. Однако ему не довелось нагнать остальных, пока они лакомились вторым куском. Ему не пришлось отведать второй кусок. Не только отцу — всем работникам не удалось справиться с первым куском мяса, который они подцепили палочками и кинули себе в миску. Мясо, столь аппетитное на вид, оказалось недоваренным. Хозяин лишь символически кинул его в котёл и чуть подержал на огне. Свинина так и осталась сырой. Хозяин, стоя в сторонке, с улыбкой произнёс: «Ешьте! Почему вы не едите? Сидите словно остолбенели, ешьте давайте. Здесь полная миска мяса, вам хватит набить животы». Один из работников, неловко улыбаясь, ответил за всех: «Хозяин, мы хотим есть. Мы очень хотим есть, но не можем. Мясо-то не проварилось». Хозяин, услышав эти слова, разозлился: «Что такое ты говоришь? Конечно, мясо не проварилось. Ясное дело, мясо не может провариться. Как оно может провариться? Сваренное мясо вы, обжоры эдакие, даже подумать и то не можете, схватите в рот и целиком проглотите, как вы тогда узнаете, какое мясо на вкус? »

Отец никогда не говорил, что из-за того куска сырой свинины он и решил взбунтоваться, это только моя догадка. Осенью 1932 года от «групп возвращенцев» пострадала не только семья отца. Имена многих значились в списках, подлежащих аресту и казни. Некоторые из этих людей не стали бежать, а притаились где-то на несколько дней, а с наступлением весны один за другим вернулись обратно. Кто-то из них жив и по сей день. Отец убежал из дома и вступил в Красную Армию. Несомненно, причиной этому стало уязвлённое самолюбие. Прошло пятьдесят лет с момента тех событий, когда мы с отцом спустились вниз по реке, чтобы наведаться в его прежний дом. Отец привёл меня в гости к одному старику. Этот старик был моим родственником. По старшинству я должен был величать его Седьмым дедом. Прозвище у Седьмого деда было «Помещик», потому как пятьдесят с лишним лет тому назад он был начальником снабжения Четвёртой Красной Армии, ворочал корзинами серебряных долларов и сырого опиума, потому-то его так и прозвали. Осенью 1932 года дед вместе с отступающими войсками прошагал несколько сотен ли, [20] переживая из-за жены, которая вот-вот должна была родить, в волнении гадал, родит она ему сына или дочь, и в конце концов сбежал обратно домой. Деда не убили, вместе с женой и детьми он коротал свой век, работая в поле, так прошло пятьдесят лет. Когда мы с отцом пришли его навестить, дед сидел под стрехой и ковырял в носу, весь перемазанный в слюне, которая свисала длинными нитями с его подбородка. На вид ему было около пятидесяти, он выглядел пошловато и вульгарно, с курицей в руках, на которой ловил вшей. Увидев, как мы приближаемся, он придурковато рассмеялся. Я подумал, что это, наверное, его любимый сын, о котором он так переживал в своё время.

В нашем роду отец самым младшим вступил в действующую Красную Армию. Он видел, как служили в армии два его старших брата и несколько кузенов. Подпоясанные патронташем, они смотрелись очень воинственно. Отец, которому только предстояло стать взрослым, очень завидовал им.

Мой старший дядя был председателем сельсовета деревни Дунчун. Трижды во время противокарательных операций он с сельским отрядом Красной Гвардии присоединялся к Красной Армии и стал командиром красного батальона. Мой второй дядя был ответственным работником управления по борьбе с предателями и контрреволюционными элементами. Через два года неожиданно для себя самого он сам превратился в контрреволюционного элемента, против которого ополчились бывшие товарищи.

Старший дядя вместе с Четвёртой Красной Армией покинул советский район Эшувань. В то же время оттуда ушли и несколько двоюродных братьев. Отряд, в котором состоял мой второй дядя, в спешке скрылся в горах Янчжэнь. Район Чэншунь был весь переполнен бойцами семнадцатой дивизии, которые носили жёлтую форму, цвета собачьего кала. Ещё там орудовали бандиты, которые пришли с горы Яндашань, что находится в Хэнани среди Гуаншаньских гор. Эти повязывали себе на лоб красные ленты. В тот день, когда бойцы семнадцатой дивизии и бандиты вступили в Чэншунь, они устроили там резню. К весне следующего года в районе Чэншунь убитыми числились более ста тысяч человек. Случалось, что некому было похоронить убитых, их попросту швыряли в разлившуюся реку на корм рыбам. Кое-кто своими глазами потом видел, как в реке резвилась рыба размером с небольшого бычка.

Один мой родственник видел, как вернулась в село Дунчун его дочь и принесла новость о списке из тридцати восьми человек, подлежащих аресту членах красных банд. Мой старший дядя числился в нём первым, второй дядя и отец тоже там были. Объявленное денежное вознаграждение выглядело более чем заманчиво для любого землепашца. В ту ночь отец бежал из села к своему старшему брату. На восьмой день он нагнал Четвёртую Красную Армию и стал одним из бойцов отряда в штабе корпуса. Отцу так и не довелось повидать старшего брата. В марте 1933 года он получил приказ выступить с одним батальоном на подмогу защитникам Бачжуна. В этом бою он погиб.

Отец не видел больше и моего деда, своего отца. В 1950 году, когда отец с пачкой долларов за пазухой переправился в лодке через реку и зашагал по тропинке в своё село, на могиле деда уже зацвели первые всходы белой полыни.

 

Строптивый нрав моего отца заставил всю мою семью хлебнуть немало горя. Его безудержная тяга к родным местам чуть не погубила всё моё будущее.

Спустя пятнадцать лет после выхода на пенсию он завёл песню о своём возвращении. Прежде он не переставал надеяться вернуться снова на службу. Он полагал, что приказ об отставке был временным, его не покидала надежда снова встать в строй. Он так этого ждал, ждал со смешным трепетом, с неукротимым упорством. Целых пятнадцать лет он прождал приказ, который так и не вышел. Когда отец отчаялся снова выйти на службу, он решил вернуться в родные края. Он собрался вернуться в Мачэн и зажить жизнью крестьянина или чиновника в отставке. Эта его мысль жёстко регламентировала жизнь нашей семьи на протяжении десяти лет, вплоть до того момента, когда замысел отца смог осуществиться. До выхода в отставку отец работал военным командиром и никогда не занимался политикой. Хотя в 1945 году после провала мирных переговоров отец короткое время выступал в роли начальника штаба, это вовсе не значило, что он разбирался в стратегии. Способности стратега открылись в нём только после его выхода в отставку. У него появилось много свободного времени и сил, чтобы подвести итог собственной жизни. Помимо этого, в нём бурлили страсти, которым ранее он не давал выхода и которые надлежало отвести в некое русло. Таким мучительным образом отец превратился из бойца в мыслителя. Разумеется, отец хотел вернуться домой не один, он хотел привезти к себе на родину всю нашу семью. Он надеялся, что кто-то из его сыновей вернётся с ним на родину, чтобы работать на бесплодной земле, на которой и трава-то не росла. После того как несколько моих братьев и сестёр ушли служить в армию, отец с надеждой обратил свой взор на меня. Когда я окончил среднюю школу, казалось, что надежды отца могут осуществиться. Отец стал подбивать меня вернуться с ним на родину. Он говорил: «Чем плохо быть крестьянином? Зачем я торчу в Сычуани, на этой богом забытой земле? » Я отвечал: «Почему Сычуань — это богом забытая земля? Сычуань — это рай на земле, небесное царство». Отец презрительно бросал мне в ответ: «Ну и где тут рай? Где небесное царство? Ты на меня посмотри, я здесь даже рыбы поесть не могу, какое же это небесное царство? Вернёмся на родину, там рыбы можно наесться до отвала! » Так говорил отец. Отец не только говорил, но и действовал. Он специально свозил меня в Мачэн.

Я заметил, что стоило отцу ступить на тропинку, ведущую в его родное село, как всю его печаль как рукой сняло. Когда мы на лодке переправлялись через реку Цзюйшуйхэ, отец в распахнутом пальто, подбоченясь и выпятив грудь, с гордо поднятой головой стоял на носу. Пребывая в отличном расположении духа, он показывал мне, где он тайком среди дюн съел арахис своей Четвёртой тётушки, и рассказывал, как его потом выпорол дед. Рассказывал, как он в глубоком пруду ловил раков и чуть не утонул. Отец дышал во всю грудь затхлым, влажным запахом реки. Он радостно воскликнул: «Чёрт, здесь ничего не изменилось, всё по-старому». Часто моргая глазами, он шёпотом сказал мне: «Сынок, вот вернёмся домой — первым делом накормлю тебя досыта свежей рыбой, да не одной рыбиной. За раз несколько десятков рыбин съешь». Отец выудил рыбёшку из корзины назвавшего его Третьим дедом парня, который проплывал на лодке, и велел ему: «Выпотроши, вымой и отдай мне». Я глянул на эту узкую как ивовый прут рыбёшку длиной в один цунь[21] и громко рассмеялся. Мне показалось, что у отца отличное чувство юмора.

Рядом с двориком, который остался после деда, отец споткнулся о камешек и чуть не растянулся. Он снял своё кожаное пальто и сунул его мне. Спотыкаясь на каждом шагу, слегка пошатываясь, он вошёл внутрь, громко выкрикивая: «Невестка! Невестка! Я вернулся! » Моя ослепшая на оба глаза тётушка вышла к нам, осторожно держась за дверной косяк. Не разглядев ничего, она сказала: «Сань Мао? Это Сань Мао? Сань Мао, ты вернулся? » Отец кинулся во двор и сжал её в объятьях. Под стрехой старого дома, омытого лучами февральского солнца, во дворе, где земля была усеяна соломой и загажена курами, отец хлопнулся перед старухой на колени. Старуха сказала: «Сань Мао, вставай скорей, скорей поднимайся! » Отец ответил: «Нет! » Его глаза были полны слёз. Он так и остался стоять на коленях и ни за что не соглашался встать.

Меня эта сцена как громом поразила, к лицу волнами прихлынула кровь. Отец всю жизнь проявлял завидную стойкость, участвовал в нескольких сотнях боёв, был много раз ранен, в его макушке до сих пор торчит осколок размером с боб, а в животе так и осталась пуля. В 1934 году в время обороны Ваньюаня в отца попало три пули, трижды он падал на землю, трижды поднимался и бросался в атаку. Так он стал легендой Четвёртой Красной Армии. Отец никому никогда не говорил нежностей. До восьмидесяти лет он прошагал, выпрямив спину, с гордо поднятой головой.

Тётушку мой старший брат привёл в дом перед тем, как сам покинул село. Ей в то время было 17 лет, в селе Дунчун она слыла самой красивой девушкой. Когда брат покинул село, он не знал, что его жена уже беременна. Десятки лет спустя тётушка не переставала надеяться, что её муж когда-нибудь вернётся домой поглядеть на свою плоть и кровь. После того как трое богатырски сложенных парней из рода Дэнов бежали из села, спасая свою жизнь, семнадцатилетняя девушка сняла красное платье невесты, не произнеся ни слова, вошла в свой новый дом и разделила со всеми домочадцами их горькую жизнь. Она трудилась от зари до глубокой ночи, работа по дому и в поле легла на её плечи. Иногда она уставала так, что падала в обмороке на землю, но ни разу ни слова не сказала свёкру и свекрови. Она безропотно трудилась в доме Дэнов, нянча детей и ухаживая за стариками, одного за другим похоронила родителей мужа, поставила на ноги сына, нашла ему жену, тихонько стояла у лампы, ожидая, когда невестка родит дядюшкиного внука. Эта цветущая семнадцатилетняя девушка изредка в сумерках приходила одна тайком на берег реки на краю деревни и ждала своего мужа. Она молча глядела своими прекрасными глазами на северную дорогу. Дядя в тот год ушёл по этой дороге, он не знал, что его семнадцатилетняя жена будет с грустью вглядываться в сумерки, ожидая его возвращения. Так день за днём она проглядела свои глаза и ослепла. Дядюшка так и не вернулся, никто даже не узнал, где покоится его прах.

Отец сказал, что тётушка — это заслуженный работник семьи Дэнов.

Возвращение в дом Дэнов заставило отца дать волю чувствам, которые он ранее в себе подавлял. Он часто вёл себя как малый ребёнок. Отец, долгое время простояв перед тётушкой на коленях, поднялся и громко сказал жене племянника, которая стояла посреди двора, в смущении глядя на него: «Минчжэнь, зарежь для меня курицу! Зарежь для меня самую жирную курицу! » Моей двоюродной невестке было за пятьдесят, но она выглядела старше моей матери. Она в панике следила за взглядом отца, который рыскал по двору в поисках ничего не ведавшей курицы. Она тихонько сказала: «Это всё куры-несушки». Отец ответил: «Все едят кур-несушек, кто же ест кур, которые не несут яиц? » Отец озорно улыбнулся своей невестке, очень довольный собой. Мне стало жаль двоюродную невестку, я сунул ей пять юаней и велел пойти куда-нибудь и купить пару кур. Однако наш заговор провалился. Отец, отхлебнув первую же ложку обжигающего куриного супа, в сомнении нахмурил брови и уставился на двоюродную невестку: «Вкус не тот. Это курица не со двора Дэнов! » Та от паники переменилась в лице и чуть не перевернула миску с супом. Ещё несколько дней двоюродная невестка старалась не попадаться отцу на глаза. При виде отца её начинала бить безудержная дрожь.

Вернувшись домой, отец в общей сложности сделал три дела. Первым делом он сходил на могилу родителей. Меня он с собой не взял. Я до сих пор не могу понять, почему он так сделал. Что ни говори, я вернулся издалека на землю своих предков, я потомок семьи Дэнов, мне следовало пойти на могилу предков, возжечь пучок курительных палочек и поклониться. Однако отец меня с собой не взял. Отец снял военную форму, взял с собой мотыгу. Выходя за ворота, он глубоко вздохнул. Освещаемый лучами февральского солнца, отец встал на колени перед моей тётушкой, за всю свою жизнь он преклонил колени только перед одной этой женщиной. Тому было простое объяснение. Он поклонился ей за своих родителей, за своих братьев, от лица всех мужчин рода Дэнов. Когда отец хлопнулся на колени посреди двора старого дома Дэнов, где земля была усеяна соломой и загажена курами, духи усопших из рода Дэнов, тех, кто лежал в могиле предков, тех, кого похоронили на чужой земле, испустили глубокий вздох и с той поры обрели покой. Отец вышел за ворота и один направился к могиле родителей, где провёл целый день. Что он там делал — неизвестно. Я не верю, что он там просто выполол траву и надсыпал земли. Это было не в его духе. Я всегда чувствовал, что отца связывают с его почившими предками какие-то секреты, и эти секреты отец будет хранить до конца своей жизни. Даже мне, своему сыну, на которого он положился всей душой, на которого возложил все свои надежды, он не собирался их раскрывать.

Вторым делом был сбор всех близких семье Дэнов людей, для которых отец устроил небольшой праздник. Праздник этот проводили вечером, и это выглядело несколько таинственно. Отец привёл меня, чтобы я возглавил этот семейный совет. В этом состояла основная часть тайного отцовского замысла, с которым он привёз меня на землю своих предков. Отца крайне печалило, что его род пребывает в упадке и постепенно дряхлеет. Все его помыслы были направлены на то, чтобы вдохнуть в угасающий род былое величие. Он упрямо считал, что всё идёт наперекосяк лишь потому, что семейству Дэнов не хватает смелого, сведущего, образованного человека, наделённого талантом организатора. Этот человек был самым важным, ключевым персонажем. Самым подходящим кандидатом на эту роль был я, второй сын своего отца. И вот замысел отца, чья безграничная самоуверенность только-только начала возрождаться из пепла, стал мало-помалу осуществляться. Если бы я случайно не узнал, что отец собирается подыскать мне в селе крепкую, здоровую жену, чтобы я окончательно и бесповоротно обосновался в этих землях и обзавёлся семьёй, то его тайный план давно бы осуществился. Отец чуть не погубил меня. Он велел мне по приезде собрать вместе и мобилизовать ничего не подозревающих безропотных крестьян из рода Дэнов. Он категорически заявил мне: «Крестьяне — вовсе не такие, какими ты их себе представляешь. Крестьянин — это никто, он просто крестьянин! » Согласно стратегическому замыслу отца, моего культурного багажа в сочетании с беспечным складом характера было достаточно для формирования некоей новой силы, с помощью которой можно было сплотить вокруг себя невежественных, недалёких, пекущихся лишь о собственной выгоде крестьян рода Дэнов. Это очень походило на масштабную революцию, развернувшуюся здесь несколько десятилетий тому назад, для реализации которой также нужны были мыслящие люди, которые могли выступить в качестве зачинщиков. Отец не сомневался в том, что если не допустить промаха, его второй сын ещё при жизни своего отца сможет стать секретарём батальонной ячейки или командиром батальона. В этом случае, если говорить словами отца, «род Дэнов будет спасён». Отец вернулся на родину, обуреваемый навязчивой идеей второй революции, он даже привёз с собой для нового поколения бунтовщиков их будущего вождя. Отец, пребывая в столь сложном расположении духа, громко поносил своих двоюродных братьев и двоюродных племянников, поочерёдно тыча им в нос палец, он ругал их на чём свет стоит. В результате у него подскочило давление, участилось сердцебиение, и в какой-то момент он чуть не упал. Родственники же кивали головой в лёгком полупоклоне и только знай себе курили одну за другой сигареты «Красный пион», которые привёз с собой отец. Так они и выкурили всю пачку. Моя интуиция подсказывала мне, что никто из них не вслушивался в ругань отца, их вовсе не заботило, почему бранится отец, но раз уж так вышло, ради «Красного пиона» они готовы были подобострастно слушать речи отца.

Третье дело в духе новеллы, которое выполнил отец, было дать мне увидеть его в лучах былой славы, поблекшей за эти долгие годы. Я невольно проникся к нем\ глубоким уважением. Я с испугом обнаружил, что все те душевные качества, которые делали отца солдатом, вовсе не были им утрачены, они лишь притаились в глубине его сердца в ожидании того момента, когда снова смогут громко заявить о себе.

Грузовики с сотней тонн японской мочевины, следующие в особый район, были остановлены толпой жителей села Дунчун, которые тыкали в него коромыслами. Водитель высунулся из кабины и заорал: «Что вы делаете? С ума посходили? » Его никто не слушал, жители деревни Дунчун, от мала до велика, мужчины и женщины, держа в руках коромысла и корзины, двинулись вперёд. Они стягивали с грузовиков мешки с удобрением и уносили с собой. Организатором всего этого мероприятия был один человек — мой отец.

Эти края издревле пребывали в нищете, удача была здесь редкой гостьей, иначе здесь не вспыхнуло бы первым пламя революции. Жители этих мест, став хозяевами земель, упрямо поддерживали за ними их дурную славу. Им без конца высылали материальную помощь, которую они принимали с чувством выполненного долга. Жизни двух поколений, нескольких сотен тысяч людей потерпели сокрушительный крах, стали пеплом, который удобрил собой эти нищие земли и мог бы превратить их в плодородный край. Однако вовсе не этот факт стал теоретическим обоснованием захвата машин с удобрением, который был организован отцом. У отца не было никакой теории, в его распоряжении был только накопленный за несколько десятилетий опыт и революционное чутьё, которое велело ему опираться исключительно на себя. Отец от всей души ненавидел односельчан, чей мирный настрой и безграничное терпение шли вразрез с духом прежних поколений. В жестоких боях полегло несколько сотен тысяч людей, неужели бунтарский дух погиб вместе с ними? Если хозяева особого района не хотят добровольно раздать удобрения жителям села Дунчун, их нужно взять самим!

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: