Дэн Игуан 3 страница

Ли Сицзяна преследовали по пятам десять дней. Много раз войска должны были вот-вот схватить их. Но изворотливые бандиты не желали дать бой. Пальнув разок, эти парни, полные сил и задора, пересаживались на запасных лошадей и удирали. Однажды войска перегородили дорогу их коннице. Но стоило только войскам взобраться на два невысоких холма, стоящих друг напротив друга, и установить пулемёты, как резвые лошади бандитов промчали их по открытой местности между холмами, после чего они благополучно скрылись, оставив после себя чистое поле, с которого лошадиные копыта сбили снег. Бойцы пришли в такую ярость, что принялись в голос материться. Земли за заставой были сплошь покрыты снегом, который одинаково портил жизнь как преследователю, так и его жертве. Той зимой отец показал себя превосходным охотником. Он был хладнокровен, как промёрзшая земля. Он был осмотрителен и непоколебим. Отец понимал, что патронов и продовольствия ни ему, ни бандитам, в лице которых он встретил достойного противника, надолго не хватит. Более того, если и дальше продолжать любоваться на округлые задницы бандитских коней, то первыми сдадутся не крепкие кони, а неудачливые охотники. Возвращаться с пустыми руками было для охотников большим позором. Отец решил сыграть в игру «Поймай медведя». Днём медведь пребывает в состоянии крайнего возбуждения, он силён и могуч. Даже дикие кабаны, что бродят в одиночку, боятся его. Чтобы поймать медведя, нужно притаиться в его логове. Стоит медведю войти в своё логово, как тут же о себе дадут знать его глупость и неуклюжесть. Так, благодаря философии войны, повествующей о жизни и смерти, выросший на юге отец самостоятельно овладел премудростью охоты на севере. Он разбил солдат на разведгруппы по четыре человека в каждой и выслал десять с лишним таких групп в разведку. Через некоторое время группы вернулись с донесениями. Согласно собранным сведениям, Ли Сицзян намеревался заночевать в одной деревушке, где они заблаговременно заготовили продовольствия на тысячу четыреста человек и кормов на две тысячи восемьсот лошадей. В тот же день после полудня войска вошли в деревушку и окружили её плотным кольцом. В деревушку можно было войти, но нельзя было выйти. Внутри деревни находился высокий вал, которым было огорожено поле размером в несколько му, [24] где объезжали лошадей. За этим валом военные в десятках мест закопали взрывчатку и гранаты, а сверху разложили дрова для костра. Все военные повязали себе на левое плечо белые шарфы. Бойцы двух рот притаились в конюшнях и пристройках. Ещё больше солдат разместилось у ключевых проходов, ведущих в деревню. После этого военные принялись ждать у моря погоды.

Когда стемнело, послышался гомон людских голосов и ржание коней. Это бандиты входили в деревню. Они пребывали в приподнятом настроении, сидя верхом, они перекрикивались друг с другом. От предвкушения крепкой выпивки и тушёной свинины с лапшой в их жилах вскипала кровь. В своей радости они напоминали детей, которые возвращаются домой. Переодетые сельчанами бойцы разведотрядов с радушием пропустили бандитов на поле, ограждённое валом, после чего незамедлительно подожгли заготовленные дрова для костров. При виде яркого, пылающего пламени бандиты забыли о холоде и усталости. Не в силах устоять перед ароматом, который источали горящие сухие коровьи лепёшки, они привязали лошадей и бросились к кострам так резво, словно увидали перед собой женщину. Кони громко фыркали, из их ноздрей валил горячий пар, они безостановочно перебирали копытами, по которым стекали блестящие капли пота, оставлявшие после себя на снегу сероватые ямки. Зимними вечерами языки пламени творили чудеса, немало бандитов, не устояв перед жаром костров, принялись расстёгивать свои медвежьи полушубки, позволяя огню обжигать своим пламенем их крепкие молодецкие груди. За исключением нескольких дозорных, все тысяча четыреста бандитов оказались на огороженном поле. Лежавший ничком под прикрытием конского навеса отец видел всё происходящее чётко и ясно. Он тяжело дышал, словно почуявший свежую кровь тигр. Вдруг он вскочил и громко прорычал: «Огонь! » Находившийся рядом с ним начальник штаба в ответ на это выпустил три сигнальные ракеты.

Холодная зимняя ночь, сгустившаяся за пределами поля, являла собой поразительное зрелище. На небе не было ни звёзд, ни месяца, укутанная белым снегом земля простиралась на многие ли вокруг, вдали белели горы и темнела река. На фоне белеющей земли небо поражало своей бездонной глубиной. Казалось, что сорокаградусный мороз не оставил на свете ни единого живого существа. Внезапно в чёрное небо взметнулись несколько десятков огненных столпов, прогремел оглушительный взрыв, от которого за много ли от тех мест с крыш крестьянских домов попадали сосульки. Небывалая мощь взрыва разворотила всю землю на поле, в мгновение ока преобразив сотканный морозной ночью прекрасный пейзаж. Гранаты взлетали в воздух, словно спёкшиеся кукурузные початки, и беспрестанно взрывались. Куски человеческих тел, разорванные в клочья сёдла, обломки ружей и горящие полушубки то взмывали вверх, то снова опускались на землю. На фоне ослепительного пламени их непрерывный танец, казалось, содержит в себе некие таинственные знаки. Зарытые под кострами взрывчатка и гранаты высвободили свой чудовищной силы смертоносный потенциал, под воздействием которого начали взрываться гранаты и патроны самих бандитов, ничем себя не обезопасивших. От этих взрывов тела уже подорванных людей разлетались на куски. Одного видного, крепкого пулемётчика подбросило к небу первым взрывом, который сорвал всю плоть с его открытой груди. Целым остался только чистый белый живот. Сразу вслед за этим огонь добрался до пулемётных лент, которыми он был подпоясан. Патроны, заготовленные им для противника, направили свою разрушительную силу против него самого. Последовавшие за этим взрывы разорвали его тело на сотню разрозненных ошмётков мяса. Когда все они рухнули на землю, пулемётчика в них было уже не узнать. Убийство при помощи взрывчатки, несомненно, является одним из самых зрелищных способов истребления людей. В доли секунды взрывчатка и людские тела сливаются в единое целое, в нечто, что уже невозможно разделить никаким способом. Взрывы продолжались целых пять минут. За эти пять минут несколько десятков разложенных костров успели превратиться во множество мелких пылающих костерков. Пропитанные таким количеством людского и конского жира, они долго не могли угаснуть. Густой обстрел, который сразу по окончании взрывов начали военные, вёлся хладнокровно, его действие было точнее взрывов. Из близлежащих конюшен и пристроек был одновременно открыт смертоносный огонь. В дело были пущены двадцать с лишним пулемётов японского и советского образцов, одни — с изогнутой рукоятью, другие — с вращающимся диском. Эти выстрелы, словно густой сетью, накрыли оставшихся в живых бандитов, которые метались по полю, пытаясь уйти от смерти. Пули шутя настигали людей и коней, отчего те валились на землю, точно мешки с зерном. Пули то и дело сталкивались друг с другом, издавая высокий пронзительный свист. Отец одним из первых выскочил из укрытия. В руках он крепко сжимал винтовку со штыком. Выбегая из-под навеса, отец обо что-то споткнулся и упал на землю. Штыком собственной винтовки он рассёк себе подбородок. Он споткнулся об оторванную взрывом по самую шею конскую голову. Глаза лошади были открыты, изо рта выступила белая пена. Солдаты и конюший подхватили отца, он, бранясь, оттолкнул их от себя и ринулся в самую гущу схватки. Штык его винтовки мог похвастаться на весь мир качеством стали и мастерством изготовителей, тем не менее он не мог не погнуться. Когда отец остановился, чтобы отдышаться, покончив с четвёртым бандитом, его штык погнулся, весь пропитанный горячей кровью, и стал непригоден. Во время рукопашной схватки с левого плеча отца сполз белый платок, и отец чуть было не оказался на пороге смерти. Командир роты в составе 359-й бригады был упоён схваткой. В том рукопашном бою он поразил по меньшей мере восьмерых бандитов и сам уже был весь изранен. В гуще схватки он вдруг углядел рослого верзилу, на левом плече которого не было белого шарфа. Не произнеся ни слова, с винтовкой наперевес, он ринулся к этому верзиле. Этим верзилой был мой отец. У конюшего был зоркий глаз и быстрая рука, он оттолкнул отца в сторону и проревел командиру роты: «Твою мать! Это же наш командир! » Командир роты ничего не ответил. Сжимая винтовку, он развернулся и кинулся в толпу людей. В этот момент отец заметил, что десять с лишним бандитов ползут в сторону пролома в валу, намереваясь бежать. У отца из ушей и ноздрей непрерывно хлестала кровь — последствие мощного взрыва. Отец прокричал: «Задержите их! Не дайте им уйти! » Но никто не слышал отца, все вокруг, забыв обо всём на свете, были заняты истреблением врага. Отец подскочил к маленькому костерку, поднял обронённый кем-то пулемёт и, пошатываясь, устремился к пролому. Отец крепко сжимал в руках пулемёт. Под градом пуль бандиты принялись плясать на снегу, падая один за другим на землю. Больше они не поднимались. Оставшиеся пули взметали снег, отчего тот осыпался, будто мука. Промёрзшая земля, укутанная глубоким снегом, превратилась в беспорядочные соты. Отец прекратил огонь, только когда израсходовал все патроны. Он отвернулся, вытер с лица кровь и снова окинул взглядом поле. По нему метались языки пламени, летели брызги крови. Снег растаял, отчего на поле то там, то сям образовались лужи грязи. В этой грязи повсюду валялись внутренности и части человеческих и конских тел. Люди копошились в этой грязи, ползали, катались, убегали и догоняли своих жертв. Убийцы и убитые одинаково молчали. Ни те, ни другие не могли произнести ни звука.

Битва длилась один час. Внезапно выстрелы стихли. Трупы тысячи четырёхсот людей и двух тысяч восьмисот коней заполнили собой всё поле. В нос бил резкий запах свежей крови. Кровь текла ручьями по полю. Когда костерки один за другим угасли, кровь застыла, превратившись в чёрную ледяную корку толщиной в половину чи. Солдаты то и дело поскальзывались на ней. Победители без всякой опаски уселись на трупы, переводя дух. Они смертельно устали. У них даже не было сил, чтобы перевязать собственные раны. Потом они медленно поднялись и принялись убирать трупы. До самого утра среди кучи трупов, рассортированных на маленькие кучки, происходило какое-то копошение. Время от времени раздавался хруст раскалываемого льда. Бойцы, стоя посреди горы трупов, проводили опознание бандитов, одного за другим. Всего отсекли тридцать голов. В ходе повторного опознания в четырнадцати из них признали головы бандитов из списка командующего. Эти головы без промедления были завёрнуты каждая в отдельное одеяло и приторочены к седлу. Хоронить тела, этот тяжкий труд, доверили добровольцам из отрядов общественной безопасности. После пронзительных звуков военного горна армия покинула деревню. Горстка стариков и детей смотрела издалека им вслед. Их руки были прижаты к груди, взгляд застыл, на измождённых лицах замёрзли невыплаканные слёзы. Простолюдины и солдаты — никто не произнёс ни слова.

Тридцать три года спустя новое поколение солдат — пятеро подростков со двора, где жила наша семья, — отправилось на новую войну, которая бушевала на юге. Это была гражданская, междоусобная война. На этой войне молодое поколение китайских солдат отдало свои жизни и кровь во имя защиты национального достоинства. Вопреки всем ожиданиям, эта война закончилась на удивление быстро. Однако, как бы то ни было, окончание войны — это всегда радостное событие. Из пятерых ушедших на войну юнцов с нашего двора домой вернулось трое. Одному из них снарядом перебило позвоночник, он до конца жизни остался парализован. Другому взрывом противопехотной мины оторвало ногу, остаток своих дней он провёл в инвалидной коляске. Раньше они были моими приятелями. Мы частенько играли в мяч на выметенной дочиста баскетбольной площадке. Когда-то мы выиграли у команды из комендатуры с таким счётом, что те полмесяца стыдились показаться нам на глаза. Теперь же четверо из этих парней уже никогда не смогут сыграть в мяч. С этим мне было очень тяжело смириться. Уже долгое время я тоскую по нашей баскетбольной команде, которой больше не существует.

Когда к нам во двор под гром аплодисментов, посреди венков из живых цветов внесли тела троих покрывших себя славой ребят, я заметил, что отец внезапно помрачнел. Он раньше времени ушёл с собрания, посвящённого описанию героических подвигов покойных, закрылся в комнате и больше не выходил из неё в тот день. Отец был так мрачен, что на него было страшно смотреть. Он то и дело ругался с матерью по всяким мелочам. Он повырывал с корнем розы, которые недавно посадила мать, сказав, что когда они будут цвести, то засыпят весь двор своими кроваво-красными лепестками, и это будет всех нервировать. В таком настроении отец походил на ребёнка с дурным характером. Во время ужина он заперся в комнате и отказался выходить к столу. Мы по очереди ходили звать его, но он не открывал. Из комнаты отец громко кричал: «Я не буду есть! Я сказал, что не буду есть! Я сказал, что не буду есть, значит, я не буду есть! Зачем вы хотите, чтобы я ел? Чего вы в конце концов хотите? » В запертой комнате он колотил об пол безделушки и кричал: «Я вам не верю. Я смотрю, вы хотите меня со свету сжить! » Мы тихо-мирно уселись в столовой за стол. Ни мы, дети, ни мать — никто не понимал отца. Мы все считали отца неразумным ребёнком, который дал волю своему дурному характеру. Мы ели блюда, которые обычно любил есть отец. Ещё мы пили пиво, щедро заливая себе в живот его ледяную пену. Никто из нас не хотел сживать со свету отца. По моему разумению, люди, которые хотели сжить отца со свету, безусловно, имелись, но это были не какие-то посторонние люди, а сам отец собственной персоной.

В тот вечер после ужина мы на кухне помогали матери прибрать посуду и палочки для еды. Я всё делал ловко и аккуратно, я был похож на вышколенную опытную домохозяйку. Мать похвалила меня: «Ты в сто раз лучше отца, ты умеешь мыть посуду, а твой отец даже палочки не может подобрать». Однако через какое-то время она добавила: «Твой отец умеет воевать, умеет ездить верхом. В этом он лучше тебя в тысячу раз». Я спросил: «Что случилось с отцом? » Мать сказала: «Что ты говоришь? Что с кем случилось? » Я снова спросил: «Почему он не сел с нами за стол? Он должен был выйти и поесть с нами. Разве мы что-то сделали не так? Или ты, мама, что-то сделала не так? » Мать принялась яростно драить котёл. Она сказала: «Что я сделала не так? Ничего я такого не делала. Что я могла сделать не так? » Она сказала: «Хочет найти виноватого, пусть винит себя самого. Он такой, какой есть. Такой у него характер. Такой у вашего отца характер. Он упрямый. Вот какой ваш отец».

В 1945 году на Дунбэйском фронте произошли неуловимые на первый взгляд перемены. Летом и осенью того года непобедимая Квантунская армия познала горечь поражений. Забайкальская армия советского маршала Малиновского под прикрытием танковых войск ворвалась в долговременные укрепления Квантунской армии и смолола в мясной фарш спесь и высокомерие её солдат. Некогда прославленный на весь белый свет своей заносчивостью флаг Восходящего Солнца был стыдливо приспущен. За считанные дни большинство крупных и средних городов Дунбэя оказались в руках советской армии. Некоторые же города были заняты войсками по борьбе с японскими захватчиками. Однако этим дело не кончилось. В двух противоборствующих лагерях многократно меняли главнокомандующих. Свежие военные силы стремительным, неукротимым потоком хлынули в Дунбэй. А что представлял из себя Дунбэй? Дунбэй был крупнейшей базой тяжёлой промышленности Китая, где производилось девяносто процентов китайской стали, добывалось шестьдесят процентов китайского каменного угля, вырабатывалось сорок процентов всего электричества. Кроме того, в Дунбэе находились крупнейшие в стране зернопроизводящий район и предприятия военной промышленности. Тучные чернозёмные почвы стали лакомым куском для двух китайских партий и их армий. Осенью 1945 года в Дунбэйском районе, напоминающем по форме куриную голову, по причине временного безвластья воцарилась небывалая суета.

В ноябре 1945 года произошло столкновение 8-й армии, состоящей из семи дивизий и девятнадцати рот, с силами 13-й армии гоминьдана.

Седьмого ноября, звёздной ночью, отец, держа за пазухой мандат о назначении его исполняющим обязанности командира девятнадцатой роты и по совместительству начальником гарнизона Шаньхайгуаня, в сопровождении штабной охраны в спешке направился в Шаньхайгуань. За его спиной, отставая на один день пути, форсированным маршем в сторону Шаньхайгуаня двигался 48-й полк, в составе которого уже давно служил отец. В это же время 13-й корпус гоминьдана под предводительством Ши Цзюэ в сопровождении десяти грузовиков уже приблизился к Шаньхайгуаню. Ши Цзюэ, сидя в чёрном джипе, постукивал стеком по начищенному до блеска голенищу сапога. Словно размышляя о чём-то, он наклонил голову и спросил у своего начальника штаба: «Говорят, в Шаньхайгуане есть один храм, где хорошо умеют гадать. Это правда? » Начальник штаба ответил: «Мудрые монахи хоть и умеют отлично толковать судьбу по гадательным биркам, да только вот неизвестно, остались ли там монахи после стольких лет смуты». Ши Цзюэ, выслушав ответ, покивал головой и сказал: «Вели войскам ускорить движение, к двенадцатому числу мы должны прибыть в Шаньхайгуань».

Группа отца, двигаясь по шоссе, наткнулась на вторгшиеся в Дунбэй дружественные войска. Отец потребовал выдать ему джип японского образца, что позволило им ускорить передвижение. Это происшествие заставило ничего не ведавшего отца приблизиться к ключевому этапу его жизненного пути. Отец же ни о чём не подозревал. Пребывая в нервном возбуждении, он сидел в джипе, то и дело разворачивал карту и глядел на неё. Джип всё время нещадно трясло, трясло так, что отец не мог удержаться от брани. День ещё не подошёл к концу, как у джипа заглох мотор. Отцу и сопровождающим ничего не оставалось, кроме как бросить машину и вновь оседлать лошадей. Всё это сильно разозлило отца. Проведя столько времени в седле, отец стёр себе в кровь пах и едва мог терпеть боль. По этой причине большую часть времени ему приходилось ехать верхом полулёжа. Вслед за этим группа отца наткнулась близ деревушки на западном берегу реки Шахэ на авангард 89-й дивизии армии гоминьдана. С обеих сторон был в спешке открыт беспорядочный огонь, с обеих сторон были убитые и раненые. Отец, благодаря скорости коней, прорвался вместе со своими подчинёнными через окружение и бежал без оглядки. В результате этой мелкой стычки отец потерял своего советника по связи и одного охранника, самого его ранило в левую ногу. Отцу повезло — пуля прошла насквозь, не задев кость. Ногу перетянули жгутом, и отец снова взобрался на лошадь.

В сопровождении остатка своего немногочисленного окружения отец поспешил по направлению к Шаньхайгуаню, то и дело погоняя лошадей.

Если бы всё ограничилось лишь описанными выше досадными неприятностями, отец никогда бы не совершил самой крупной за всю свою жизнь ошибки. Пусть он стёр в кровь пах и потерял нескольких подчинённых — на войне это было в порядке вещей, ни один профессиональный военный не стал бы из-за подобных мелочей хмурить брови. Главная проблема была не в этом. Главная проблема состояла в том, что когда отец звёздной ночью поспешил в Шаньхайгуань, чтобы занять самый высокий за всю свою жизнь командный пост, военная обстановка в Шаньхайгуане коренным образом изменилась. Командующий военными силами гоминьдана, отвечающими за безопасность Дунбэя, генерал Ду Цзиньмин лично возглавил 13-й корпус Ши Цзяо, стремясь занять этот ключевой пункт, дающий возможность контролировать входы и выходы в Дунбэй. Были с боем взяты Суйчжун, Синчэн, Цзиньси, после чего силы гоминьдана захватили такой стратегически важный для Дунбэя пункт, как Цзиньчжоу. Гарнизон Шаньхайгуаня насчитывал всего восемь тысяч человек, которым нечего было противопоставить тридцатитысячной отборной армии, полностью укомплектованной и вооружённой по американскому образцу. Гарнизон направил запрос с просьбой разрешить избежать прямого столкновения. В военном штабе народного самоуправления Дунбэя дали разрешение гарнизону покинуть Шаньхайгуань. Четырнадцатого ноября войска начали отступление.

Всего этого отец не знал. Он лишь без устали хлестал лошадей, торопясь прибыть в Шаньхайгуань. Он даже не задумывался о возможных переменах во фронтовой обстановке, ему не приходило в голову, что когда он во весь опор нёсся по направлению к Шаньхайгуаню, воинская часть, которую ему приказано было возглавить, в спешном порядке отступала, позабыв обо всём на свете.

Когда отец повстречал первый отряд отступающих войск, он прямо-таки остолбенел. Он велел советнику преградить путь коню командира отряда. Отец спросил: «Что это за отряд? » Командир, переводя дух и утирая с лица пот, ответил: «Сорок шестого полка 19-й дивизии N-го батальона». Отец спросил: «Кто приказал отступать? » Командир ответил: «Кто как не командование! » Отец сказал: «Я приказываю прекратить отступление и ждать на месте дальнейших распоряжений». Командир спросил: «А ты кто такой? С какой стати ты раздаёшь приказы? » Отец ответил: «Я — исполняющий обязанности командующего 19-й дивизии». Командир пренебрежительно окинул взглядом отца: «Подумаешь, исполняющий обязанности командующего 19-й дивизии. Ты мне не указ, я подчиняюсь только командующему моего полка». С этими словами он вскочил на коня, хлестнул его кнутом по крупу и поспешил вслед за своим отрядом. Отец пришёл в дикую ярость, выхватив у охранника из кобуры пистолет, он прицелился в коня командира и выстрелил. Лошадь тут же повалилась на землю, утащив за собой всадника. Командир поднялся, в недоумении глядя на отца с дымящимся пистолетом в руках. Отец прокричал: «Прикажи людям немедленно остановиться! Если сделаешь ещё хоть шаг назад, я разнесу тебе голову! »

Так отец совершил самую большую за всю свою жизнь ошибку, поступок, который мог привести к смертельному исходу. Если бы всё произошло иначе, если бы отец не стал рассуждать и самостоятельно принимать решения, а подобно любому исполнительному военному подчинился приказу, почтя это за свой священный долг, то после битвы в Шаньхайгуане его не обвинили бы в самоуправстве, не привлекли бы к административной ответственности, не отстранили бы от должности, что было для отца окончательным крахом. На самом деле вскоре после того, как отряд приостановил отступление, отцу стало известно то жестокое положение, в котором он оказался. Более того, он даже получил телеграмму, где говорилось о данном военным штабом разрешении оставить Шаньхайгуань. Отец спокойно мог приказать начальнику штаба оповестить отряд о возможности продолжить отступление в соответствии с первоначальным планом, после чего развернуть коня, похлопать его по животу и с лёгким сердцем покинуть это место, сыгравшее в его судьбе роковую роль. Если бы он так поступил, никто не стал бы его порицать. Что же побудило отца отбросить такую возможность и принять решение оборонять Шаньхайгуань? Это тайна, которую никому не суждено разгадать. Много лет спустя я судорожно искал ответ на этот вопрос, но мой поиск не увенчался успехом. Несомненно, отец принял это решение вовсе не из-за боли в паху, который он стёр в кровь, и не из-за чувства вины перед двумя погибшими по пути в Шаньхайгуань подчинёнными. Отец был не так прост. Попытка с восьмитысячной армией выстоять перед атакой тридцатитысячного войска (на самом деле, по прошествии двух дней следом прибыл 52-й корпус армии гоминьдана, в состав которого входило ещё тридцать тысяч солдат) также сама по себе не представляла для отца, имевшего богатый опыт командования и знавшего сотни побед и поражений, никакого интереса. Судя по материалам и сведениям о профессиональной деятельности отца, которые мне удалось впоследствии собрать, битвы, ходом которых руководил отец, чаще заканчивались победой, нежели поражением. Он относился к той категории военных, которые обладали отменными профессиональными качествами и ходили в любимцах у судьбы. Так что же, в конце концов, побудило отца полезть на рожон? После долгих безрезультатных поисков ответа на этот вопрос мне ничего не оставалось, как списать всё на присущий отцу мужской героизм и жажду славы, свойственную каждому военному. Кроме этих простых объяснений мне нечего предъявить в оправдание поступку отца, поступку, который граничил с самоубийством.

Пятнадцатого ноября в первой половине дня 13-й корпус под прикрытием орудий пошёл в атаку на Шаньхайгуань. Командование осуществлял прославленный генерал Ду Юймин.

Битва выдалась жестокой. После яростной артиллерийской подготовки 13-й корпус двинул в атаку все свои силы, волна за волной. После того как две атаки были отбиты, командующий 24-м полком 13-го корпуса Ху Фэйчэн принял личное участие в битве. Возглавив группу молодых офицеров, вооружённых автоматами, он выскочил на передовую. Ху Фэйчэн был родом из Дунбэя. Он вёл огонь, что есть мочи крича: «Братцы! Возьмём Шаньхайгуань, отобьём наш родной край! » Солдаты 24-го полка сломя голову ринулись вверх по склону за своим командиром, в этот момент они были похожи на толпу голодных демонов, которые увидели перед собой пышно накрытый стол.

Защитникам Шаньхайгуаня пришлось несладко. В распоряжении 19-й дивизии было слишком мало тяжёлых орудий. Солдаты гарнизона сразу после заступления на службу получили приказ оборонять Шаньхайгуань, им не довелось захватить в качестве боевых трофеев японские орудия и снаряжение. Гарнизон был большей частью вооружён винтовками и орудиями, которые использовались в течение восьми лет войны с японскими захватчиками. В составе дивизии имелось всего четыре горных орудия японского образца, снаряды к ним можно было увезти на двух ослиных упряжках. В каждом полку было по несколько восьмидесятидвухмиллиметровых миномётов. Снарядов к ним было до обидного мало. На вооружении рот имелись тяжёлые пулемёты, но так как все они были разных образцов, патроны к ним нельзя было передавать друг другу. Когда началась битва, 19-й дивизии пришлось мобилизовать все свои силы. Восемь тысяч мужчин встали каждый в своём углу и принялись отчаянно сопротивляться. Столкнувшись с яростной атакой 13-го корпуса, солдаты которого всё прибывали и прибывали, накатывая волна за волной, отец не мог оставить в резерве ни одного солдата. На протяжении всего дня войска 13-го корпуса предприняли восемь крупномасштабных атак, обстреливая из орудий прекрасные в своём спокойном величии горы и пустив в ход стодвадцатимиллиметровые гаубицы и восьмидесятидвухмиллиметровые противотанковые орудия.

С наступлением ночи наступление прекратилось. Отец велел, воспользовавшись передышкой, пересчитать убитых и раненых, пересчитать оставшиеся снаряды и патроны и починить укрепления. Возможно, в то время отец ещё питал какие-то иллюзии. Он послал роту солдат с приказом спуститься по склону горы, атаковать позиции полевых орудий 13-го корпуса и попытаться дезорганизовать ключевые позиции противника. Едва спустившись вниз по склону, рота наткнулась на части 13-го корпуса. Воспользовавшись суматохой, солдаты проникли на место расположения основных сил противника. Завязалась жестокая схватка. К полуночи все солдаты в составе роты были убиты. Отец так и не дождался высланных на задание бойцов. Когда у склона горы стих частый пулемётный огонь, отец понял, что от роты не осталось и следа.

Шестнадцатого ноября на рассвете отец оставил свой командный пост и вышел на поле боя. В руках отец держал карабин. Прихрамывая на раненую ногу, он перескакивал из траншеи в траншею. Весь состав командования 19-й дивизии, включая работников секретных служб и охранников, вышли на поле боя, пополнив ряд защитников Шаньхайгуаня. Отец лишь потребовал, чтобы его сопровождал работник из отдела пропаганды. Атака велась ещё более яростно, чем накануне. Много раз противнику удавалось осуществить прорыв в обороне. Лишь благодаря отчаянному сопротивлению защитникам удавалось отбить захваченные врагом позиции. Число убитых и раненых непрерывно росло. Несколько подразделений защитников Шаньхайгуаня, оборонявших несколько высот, были разгромлены наголову, в живых не осталось даже взвода. Войска защитников утратили свою первоначальную организацию. Бой вёлся лишь благодаря согласованным действиям командования на передовой. В тот решающий момент, когда командиры среднего и низшего звена вышли на передовую, а число убитых и раненых достигло критической отметки, в это самое время кто-то из бойцов вставал и кричал, вздымая к небу кулак: «Я член компартии! Слушай мою команду! » Этот человек тут же превращался в действующего командира, который руководил боем на утопающей в огне противника позиции. Командный состав дивизии практически утратил всё своё влияние. Отец метался между позициями в сопровождении бледного как смерть работника отдела пропаганды. Он мог сказать только: «Защитим позицию любой ценой! Не пожалеем ничего! » Фактически, отец стал одним из бойцов.

Я не знаю, что творилось в голове отца шестнадцатого ноября 1945 года. Прошло полвека с тех событий. Мне известно, что когда отец и восемь тысяч солдат яростно обороняли Шаньхайгуань, защитники близлежащего Суйчжуна за их спинами уже начали отступление. Суйчжун практически превратился в пустой город. Более того, войска, оборонявшие Синчэн, Цзиньси, Хулудао и даже Цзиньчжоу, оставили последнюю мысль о сопротивлении. Власти же Яньани как раз в это время обдумывали и взвешивали детали стратегического плана, намереваясь открыть дорогу противнику, захватив при этом территории с флангов. Всего этого отец не знал. Всё, что он знал, это то, что ему надлежит стоять насмерть, обороняя собственные позиции. Он готов был пожертвовать своей славой военного, своими убеждениями и жизнями восьми тысяч солдат. Поддерживаемый конюшим, отец ковылял по траншее, подволакивая распухшую раненую ногу. Он останавливался перед каждым погибшим и раненым бойцом, внимательно всматриваясь в них. Отец остановился у тела молодого солдата, которому ещё не было двадцати, присел на корточки, молча перевязал перебитые пулемётной очередью ноги. Затем он поднял с земли опалённую пламенем фуражку, отряхнул её от грязи и надел солдату на голову. Отец был весь в крови. Когда он шёл, кровь стекала по лодыжкам в сапоги. О чём он тогда думал, мне никогда не узнать. За два последних дня, отбивая яростные атаки противника и отчаянно сопротивляясь, солдаты гарнизона сроднились с собственными укреплениями, превратившись с ними в единое целое, их разум ослаб, мысли обессилели. Отец медленно, не торопясь обошёл всё поле боя, освещаемое красным, как кровь, закатным солнцем. Повсюду лежали неподвижные тела бойцов 19-й дивизии.