Жан Лиотар: конституирование постмодернизма

Жан-Франсуа Лиотар (1924-1998) первым из мэтров новейшей философии осознал в полной мере необходимость постановки вопроса о постмодерне. Его книга "Состояние постмодерна" (1979) в считанные годы принесла ему мировую известность. В отличие от своих коллег, влиятельных не менее его самого, Лиотар в открытую и не без известного провокационного умысла объявил себя сторонником постмодерна, объясняя содержание последнего Даже детям (одна из его книг называется "Постмодерн в изложении для детей" [17]). Проследим за тем, какие аргументы Лиотара позволили ему открыть новую философскую территории.

Рабочая гипотеза Лиотара "состоит в том, что по мере вхождения общества в эпоху, называемую постиндустриальной, а культуры – в эпоху постмодерна, изменяется статус знания" [18,с.14]. Речь идет об обществе, начало которого связывается с концом 50-х годов, – информационном обществе. В первую очередь именно влияние информационных технологий изменило природу знания. Это изменение породило недоверие к старому знанию, в том числе и к философии. Постмодерн определяется именно как недоверие к старому знанию, функционирующему в форме больших (мета)рассказов [18, с. 10]. Проблема состоит в определении статуса нового знания и ответа на его вызов. Что происходит? Что нужно делать в состоянии постмодерна?

В поиске ответов на вопросы постмодерна Лиотар рассматривает любое знание в качестве языковой игры, феномена, открытого Витгенштейном. Структура языковой игры определяется соотношением денотативных, перформативных и прескриптивных высказываний [18,с.30-31]. Каждое из этих высказываний позиционирует определенным образом свой референт, отправителя и получателя информации. Денотативные высказывания что-либо констатируют (например, "Университет болен"; действительно ли он болен, каждый может определить на основе фактов). Перформативные высказывания являются исполнением некоторого действия (ректор объявляет: "Университет открыт"; университет открыт, ибо во власти ректора исполнять действие – открытие университета). Прескриптивные высказывания предписывают действия получателю информации в соответствии с властными полномочиями ее отправителя ("Дайте средства университету"). Во всех трех случаях имеет место языковая игра и она легитимна (оправдана) не иначе как в силу явного или неявного противоборства (агони-стики) игроков [18,с.33]. Люди в качестве "атомов" общества расположены на пересечении прагматических, т.е. жизненно важных для них связей [18,с.47]. Коммуникация предполагает игры, их ставки, агонистику, согласие (консенсус), но и несогласие (дисконсенсус).

Сравнение нарративного (народного, традиционного, ненаучного) и научного (рассказов) знаний выявляет ряд любопытных особенностей. Нарративный рассказ принимается повествователем и слушателем в качестве легитимного (законного), поскольку оба принадлежат к одной и той же культуре, предание переходит от одного члена сообщества к другому. Так передается набор прагматических правил, здесь нет сколько-нибудь разветвленных аргументации и доказательств [18,с.58,61,69]. В нарративном рассказе денотативные, перформативные и прескриптивные высказывания образуют синкретическое единство. Легитимность наррации не является проблемой, она считается чем-то естественным, не нуждающимся в обосновании.

Принципиально иначе обстоят дела в случае научного знания: оно избирает денотативные высказывания и изолирует их от перформативных и прескриптивных высказываний. Два последних типа высказываний формируют социальную связь. Все это означает, что наука изолируется от прагматики. Правомерность (легитимность) науки должна быть доказана на основе аргументов и данных экспериментов [18,с.66-67]. Имеется в виду достижение всеобщего согласия именно на этой базе: нельзя не соглашаться с хорошо проверенными данными экспериментальных наук. Но истинное положение дел оказывается значительно хуже желаемого.

В силу роста научного знания, разработки учеными все новых идей и теорий возникшее было между ними согласие (консенсус) постоянно расстраивается. Особенно неприятными представляются для сторонников автономной легитимности науки уроки знаменитых двух теорем К. Гёделя: даже истинность самой образцовой математической теории, арифметики, в ней самой недоказуема. Наука не может оправдать ни законность самой себя, ни тем более законность перформативных высказываний [18,с.98] (из денотативного высказывания "дверь открыта" нельзя логически извлечь обещание субъекта ее закрыть или же приоткрыть пошире). Не оправдались надежды на гуманитарные науки – философию, этику, политологию; они так же, как и другие науки, не могут путем аргументации и доказательств сообщать легитимность высказываниям действий, т.е. перформативным и прескриптивным высказываниям.

К середине XX века легитимность всякого знания приобрела остропроблемный характер, в последующие годы к существующим сложностям добавились новые. Возникло много новых языковых игр, кибернетических, логических, математических, так называемых теорий игр и катастроф: "никто не владеет целым" [18,с.99]. Принцип универсального языка оказался полностью разрушенным [18,с.106]. В то же время существенно изменился характер контроля над языковыми играми (дискурсами): ушла в прошлое доминация ценностей науки (истинно/ложно), на первый план вышли технические (эффективно/неэффективно) и экономические (прибыльно/неприбыльно) критерии. "Отношение наука/техника перевернулось", легитимность информации оценивается по степени ее операциональности [18,с.114]. Сторонники предпочтения технической легитимации (Н. Луман и др.) настаивают на системной организации общества [18,с.113,133,151], именно против них, не понимающих агонистику языковых игр, и выступает Лиотар наиболее решительно.

Решающая мысль Лиотара касается новой легитимации, обоснования правомерности новейшего знания. Эта легитимация должна подчиняться не большому (нарративному) рассказу, не науке, не метаязыку философии и политики, не техническим, экономическим и системным критериям, а паралогии. Паралогия – не чья-то пустая выдумка, она вызвана к жизни историческими изменениями, прежде всего информационными технологиями, которые, если их не контролировать, приведут к террору. Террор – это всегда сужение поля языковых игр [18,с.151-152].

Паралогия Лиотара – это обращение к агонистике многообразных языковых игр и "маленьким рассказам"; позитивная, вопреки Хабермасу, оценка дисконсенсуса, без которого невозможно творчество и научное воображение; замена системности принципом открытой систематики; локальность [18,с.144-157]. Лиотар видит легитимизационную силу его паралогии в стимулировании ею производства новых идей, новых высказываний [18,с.154].

Паралогия, по определению, избавляет от всякого террора; ее забвение, например желание во что бы то ни стало достигнуть консенсуса, наоборот, возвращает в его, террора, объятия. Избегая террора, вполне возможного в информационном обществе, каждый человек должен набраться смелости и взять ответственность на себя; ее, как показывает анализ Лиотара, просто-напросто некуда передвинуть от себя. Субъектом принятия решения является не паралогика, а индивид, принимающий активное и добросовестное участие в языковых играх, которые подчиняются разработанной Рене Томом теории катастроф. Но, согласно Тому, "модель катастроф сводит любой причинный процесс к одному, интуитивное оправдание которого не составляет проблем: конфликт, по Гераклиту, – отец всех вещей" [18,с.142]. Так как Лиотар неоднократно и с немалой симпатией цитирует Тома, то нам остается предположить, что он вместе с последним видит решающее основание легитимности знания в его интуитивном оправдании. Интуиция – не дар божий, она порождается в агонистике языковых игр.

Агонистика языковых игр с ее установкой на свободу и воображение, принятие ответственности на себя, ее интуитивное оправдание – вот этика Лиотара в том виде, в каком она присутствует в его самом знаменитом произведении.

Заслуживает быть отмеченной еще одна проблематизация Лиотара, возможно, самая интересная. Как уже отмечалось, в наррации констатирующее и прагматическое знания составляют единое целое. Всемерное развитие науки привело к разрыву этих двух форм знания, наука отказалась от прагматического знания. Естественный вопрос: не следует ли восстановить единство двух видов знания? Именно в этом направлении движется мысль Лиотара. В процессе языковых игр его субъекты должны взять на себя ответственность за правила, которым подчиняются высказывания, тем самым знание нагружается прагматикой [18,с.148]. Лиотар – не прагматик, более того, чрезмерные прагматические требования, по его мнению, вредны, но он критически относится к насильственному очищению науки от прагматики. В "маленьком рассказе" Лиотар обнаруживает все типы высказываний, единство которых обеспечивается ответственностью субъекта. Что касается взаимосвязи временных согласий, консенсусов ("маленьких рассказов"), то она отсутствует, прерывность разрушает непрерывность, а вместе с ней и опору на понятие прогресса.

В том виде, в каком постмодернизм представлен в книге Лиотара "Состояние постмодерна", он является антитезой философии дискурса Хабермаса. Проблематизации первого и второго соотносятся с языковыми играми. Проблемное поле одно и то же, но акценты существенно разные: консенсус, публичность, "большой рассказ", прогресс у Хабермаса и дисконсенсус, малые группы и "маленький рассказ", прерывистость истории у Лиотара. Тот, кто не желает опускаться в пучины деконструктивизма, имеет возможность занять позицию конструктивного (т.е. не деконструктивного) постмодерна. Увы, сам Лиотар, часто (но не всегда!) решительно покидает эти позиции.

Отвечая на вопрос, что такое постмодерн, Лиотар строит свою программу следующим весьма продуманным образом. Он решительно отвергает пожелания и требования расслабиться, прекратить экспериментирование, заняться поиском устраивающих всех единства, идентичности и безопасности, быть реалистом (ибо реализм уберегает от сомнений), отказаться от этических критериев авангардизма, подчинить высказывания техническому критерию наилучшего исполнения. Лиотар противник, как он выражается, нулевой степени всеобщей культуры [19,с.108].

Решительно ввязываясь в борьбу за более высокую, чем нулевая, степень культуры, Лиотар в первую очередь деконструирует принцип реализма. Капитализм дестабилизировал старое понимание реальности. "... Реальности, кроме той, что удостоверяется между партнерами неким консенсусом относительно их познаний и обязательств, не существует" [19,с.109]. Насущной задачей становится изобретение новых реальностей, непредставимых в форме объектов. В этой связи он противопоставляет объектно ориентированной эстетике прекрасного эстетику возвышенного. Эстетика возвышенного – это не тоска по реальному, а сотворение непредставимого, что не дает "сделать себя присутствующим" [19,с.112].

Постмодерн негативен, он "находится в непрестанном поиске новых представлений – не для того, чтобы насладиться ими, но для того, чтобы дать лучше почувствовать, что имеется нечто непредставимое" [19,с.113]. Непредставимое, особенно в эстетической форме, – лучшее средство против террора, желания стиснуть реальность.

Современность нуждается в проработке приблизительно так же, как разговор пациента и психоаналитика, ориентирующийся на свободные ассоциации. «Если же кто-то пренебрегает подобной ответственностью, раскрывает тайну жизни, то он наверняка обрекает себя на дотошное повторение "современного невроза" – западной паранойи, западной шизофрении и т.д. – источника познанных нами на протяжении двух столетий бед» [20,с.56].

Теперь перед нами другой, нежели конструктивный, постмодерн. Он очевидным образом ориентирован на эстетическое (этика сводится к ответственности перед эстетическим), яркий свет возвышенного затемняет научное вместе с техническим, явственно слышна со всех сторон поступь деконструкции. Налицо деконструктивный постмодерн. Разумеется, деконструктивный постмодерн – это дитя не только Лиотара, но целой плеяды выдающихся философов, в том числе Ж. Дерриды, Ж. Бодрийара, Ж. Делёза, Ф. Гаттари, Ю. Кристевой, Ж. Лакана, У. Эко.