Н. Гоголь. Мертвые души.

Н. Гоголь

Мертвые души.

У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба, зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загро­мождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выде­ланных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью или губиной. Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, ни­когда не употреблявшейся — ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками по­зади, делать свои хозяйственные запасы, и где горами белеет всякое дерево шитое, точеное, лаженое и плетеное; бочки, пере­секи, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побра­тимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плете­ной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бед­ной Руси.

... Губернатор, который в то время стоял возле дам и держал в одной руке конфектный билет и болонку, увидя его, бросил на пол и билет и болонку, только завизжала собачонка; словом, распространил он радость и веселье необыкновенное. Не было лица, на котором бы не выразилось удовольствие или по крайней мере отражение всеобщего удовольствия. Так бывает на ли­цах чиновников во время осмотра приехавшим начальником вверенных управлению их мест: после того как уже первый страх прошел, они увидели, что многое ему нравится, и он сам изволил наконец пошутить, то есть произнести с приятною усмешкой несколько слов. Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, ... которые, впрочем, несколько плохо услышали произнесенные им слова, и наконец стоящий далеко у дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что показавший перед тем народу кулак, и тот по неизменным законам отражения выражает на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка более похожа на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.

Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уже потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.

... Несметное множество племен, поколений, народов тол­пится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, нося­щий в себе залог сил, полный творящих способностей души... своеобразно отличился каждый своим собственным словом, ко­торым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера. Сердцеведением и муд­рым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щего­лем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; за­тейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худоща­вое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово.

Дамы города N. были то, что называют, презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. Что до того, как вести себя, соблюсти тон, под­держать этикет, множество приличий самых тонких, и особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом они опе­редили даже дам петербургских и московских.

... В нарядах их вкусу было пропасть: муслины, атласы, кисеи были таких бледных модных цветов, каким даже и названья нельзя было прибрать (до такой степени дошла тонкость вкуса). Ленточные банты и цветочные букеты порхали там и там по платьям в самом картинном беспорядке, хотя над этим беспорядком трудилась много порядочная голова. Легкий го­ловной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с собой кра­савицу! » Талии были обтянуты и имели самые крепкие и при­ятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были от­крыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить чело­века; остальное все было припрятано с необыкновенным вку­сом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты или шарф легче пирожного, известного под именем поцелуя, эфирно обни­мал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, ма­ленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под име­нем скромностей. Эти скромности скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между тем заставляли подозревать, что там-то именно и была самая по­гибель. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полно­тою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, словом, кажется, как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!