 |
Глава шестьдесят четвертая 17 глава
|
|
|
|
Но вот зверь, цепенея, затихает.
— Ну и ну, — произносит Гектор, осторожно приближаясь к леопарду, — ишь, здоровая тварь!
Его охватывает восторг. Зверь мертв, и это он убил его. Пусть Уоллис насмехается сколько ему угодно, но это его, Гектора, победа, это его добыча. Даже можно бы…
Раздается хриплый вой, снова рык и еще что-то летит в воздухе. Второй леопард меньше, но зато свирепей. Гектор тянется назад за вторым ружьем, с которым Кума инстинктивно отскочил; рука хватает лишь воздух, и зверь прыгает прямо на него. Громадные челюсти смыкаются на горле человека, рвут плоть. Гектор слышит чей-то вопль. Байана бьет зверя своей палкой, и вот уже Кума прикладом дубасит его. Зверь, размыкая челюсти, издает рык, и Гектору удается высвободиться. Леопард еще и еще впивается зубами ему в лицо, и в глазах Гектора все как будто сливается в крохотную точку.
Вернувшись, я обнаружил его в нашей хижине, все еще в походной одежде, складная кровать под ним была вся в крови. Пока Кума разматывал бинты, я вскрывал нашу походную аптечку.
— Вот, саа… — тихонько сказал Кума.
Я обернулся на Гектора.
С одной стороны его лицо было как будто срезано по живому острым ножом. Внутренность левой щеки обнажилась, так что в глубине раны виднелись зубы; с другой стороны — от окровавленного уха и через всю щеку — шли три глубоких борозды от когтей зверя. Это было чудовищно и, видимо, безнадежно.
Я смотрел на Истерзанное лицо Гектора, и в это время он открыл глаза. Один из них затек кровью.
— А, Роббэ… Эт’вы…
— Я здесь, Гектор. Сейчас залатаю вас и отвезу к доктору.
Он хмыкнул — вернее, сделал попытку: легкий хрип вырвался из губ.
— К… кой доктор, бросьте. Ближайш… в Адене.
|
|
|
— Придумаю что-нибудь.
— Уху… — Он прикрыл глаза. — Не давай им мэня эсть…
— Что?
— Когда умру. Обещаэ? Слэди… штоб похорони…
— Разговор о похоронах несколько преждевременен, — сказал я, — так как смерть вам не грозит.
Он попытался улыбнуться:
— Развэ?..
— Определенно.
— Балда… Валлиш…
— Это просто поразительно, Гектор, что вы буквально перед… — у меня чуть было не вырвалось «смертью», но я вовремя спохватился, — …перед лечением принимаетесь меня оскорблять. Полагаю, вам известно, что злить хирурга очень неумно.
— Хирурк?
— Похоже, — заметил я, — может понадобиться хирургическое вмешательство, а в отсутствие специалиста с Харли-стрит, в местных условиях его замещает некто доктор Р. Уоллис.
Герберт издал еле слышный вздох.
— Я постараюсь заштопать вас наилучшим образом, — добавил я. А после мы переправим вас в Харар. Наверняка там найдется некая медицинская помощь.
Я повернулся к Джимо и сказал, постаравшись придать своему голосу недостающую уверенность:
— Мне нужен кипяток, Джимо, вощеная нить и иглы.
Влив в глотку Гектора четыре полных ложки хлородина,[47]я принялся за работу. Скоро стало очевидным, что даже мощная смесь лауданума, настоя конопли, хлороформа и спирта не способна полностью заглушить воздействие моего рукоделия. Пришлось просить Джимо и Куму держать Гектора за плечи и за ноги. Его вопли мешали мне сосредоточиться, и производимой работой похвастаться я никак не мог. Когда я закончил, лицо Гектора напоминало неумело заштопанные штаны: неровная спираль вощеной нити скрепляла его разорванную щеку. Но, во всяком случае, дело было сделано.
Не стыжусь признаться, что после всего этого я и сам принял приличную дозу хлородина. Это тотчас повергло меня в многоцветный сон. Мне снилось, что я снова в Лаймхаусе, мы дегустируем кофе с Эмили, Адой и Лягушонком. В моем сне Эмили спрашивала Аду: «Какую теперь мы будем пробовать жидкость?», на что ее сестра отвечала: «Пожалуй, кровь». После чего мне подают три маленьких фарфоровых посудины с темно-красной жидкостью, которую я деликатно пробую ложечкой. И едва я оглашаю, какие запахи обнаруживаю там — мясной бульон, медь, что-то растительное, — Эмили, повернувшись ко мне, голосом Ибрагима Бея говорит: «Теперь я знаю, вы никогда не предадите меня».
|
|
|
Вечером Гектору стало как будто чуть лучше, он попытался проглотить немного похлебки, которой с ложки его кормил Кума. Но утром у него началась лихорадка. Я дал ему доверова порошка и немного варбургских капель,[48]но вскоре он изошел жарким потом, лицо его до неузнаваемости опухло.
— Кума, — сказал я, — приведи здешнюю врачевательницу. Может, ей удастся что-то сделать. И вели ребятам изготовить носилки.
Врачевательница принесла травы и кору дерева, с помощью чего приготовила припарку. Наложив ее на раны Гектору, она принялась тоненько распевать над ним, сопровождая пение ритуальными движениями тела и жестикуляцией. Снова на время, казалось, это помогло: к вечеру Гектор пришел в себя. Но теперь он смог приоткрывать лишь один глаз: другой совершенно скрылся под опухшим веком.
— Роббэ?
— Я здесь?
— Сажай семена.
— О чем вы, Гектор?
— Новые… купил в Хараре?
— Да, купил. Не напрягайтесь так…
— Прикрывай всходы от солнца банановыми листьями. Обязательно пропалывай. Дикарям пропалывать не давай, лентяи и мерзавцы.
— Хорошо, Гектор.
— У тебя отлично тут пошло. Только не останавливайся, тогда… тогда со временем тут все цивилизуется. Цивилизация, вот что важно. Не мы. Мы — пустое.
Наступила долгая тишина, прерываемая лишь бормотанием врачевательницы и, как пила надрывающим душу, дыханием Гектора.
— Скажи Эмили, чтоб простила.
— Эмили?
— Ах-а… Заботься о ней, Уоллис. Она необыкновенная девочка…
— Разумеется, — произнес я озадаченный.
— Не дай им мэня эсть.
— Никто не собирается вас есть, Гектор. Разве что за исключением того проклятого леопарда.
— Как умру, хочу, штоб мэня сошгли. Обещай!
— Говорю же вам, Гектор, смерть вам не грозит. — Поднявшись, я пошел к двери. — Кума? Где, черт побери, носилки? Мы отправимся в Харар, как только масса почувствует себя лучше.
|
|
|
Я вернулся к постели. Врачевательница склонилась над запрокинутой головой Гектора, перехватывая руки, одну над другой, как будто вытаскивала у него изо рта веревку. Дойдя до воображаемого конца веревки, она словно вытащила что-то наружу и отбросила в воздух.
— Спаси-иба… — выдохнул Гектор.
По всему его телу прошла дрожь — я почти чувствовал, как оно борется за жизнь, видел это отчаянное усилие жизненных сил: удержаться, во что бы то ни стало. Снова врачевательница изобразила свое вытягивание и отбрасывание невидимой веревки. На этот раз Гектор только еле заметно склонил подбородок, внезапно у него изнутри с силой вырвался стон. И он затих.
В помощь врачевательнице из деревни пришли другие женщины, чтобы подготовить тело, я же велел людям вырыть могилу. Я ждал у входа в хижину, время от времени отпивая по глотку хлородин.
Из хижины вышла врачевательница с пропитанной кровью одеждой Гектора. Я кивнул на огонь:
— Сожгите!
Она помедлила, потом вынула что-то из одного кармана, протянула мне. Это была пачечка листков бумаги — похоже, письма, перевязанные очень старой выцветшей лентой.
— Спасибо. Возможно, это как раз то, что стоит отправить его родным.
Развязав ленту, я взглянул на первое из писем. На миг мне почудилось, что у меня, должно быть, снова начались галлюцинации.
Адрес отправителя был мне хорошо знаком. Письмо было отправлено из дома Линкера.
Мой любимый Гектор…
Я перевернул письмо. Оно было подписано: «Любящая тебя Эмили».
Я колебался. Недолго. Гектор был мертв, а Эмили — за тысячи миль отсюда. В подобных обстоятельствах угрызениями совести можно было пренебречь.
Мой любимый Гектор,
Когда ты получишь это письмо, я думаю, ты будешь уже на Цейлоне! Как это замечательно — не могу передать, как завидую тебе & как сильно мне хочется бы быть с тобой. Четыре года — это почти целая вечность, — но я уверена, тебя ждет большой успех, и дела на плантации пойдут так хорошо, что мой отец, конечно, забудет про свои возражения до окончания твоего срока. А пока, пожалуйста, пиши мне и сообщай обо всем, что ты видишь, так, чтобы я могла увидеть это твоими глазами и вместе с тобой упиваться каждым мигом. Как я мечтаю вступить в нормальный брак, чтобы быть всегда и везде рядом с тобой, а не разделять жизнь с тобой посредством пера и бумаги! У меня есть атлас, и я каждый день подсчитываю, насколько далеко уже уплыл твой кораблик (сейчас, когда я пишу эти строки, ты уже у берегов далекого Занзибара), и пытаюсь представить то, что видишь ты…
|
|
|
Дальше — больше. И столько еще всего, хотя остальное уже было не так важно. Все было сказано фразой: …мой отец, конечно, забудет про свои возражения… Гектор и Эмили. Помолвка. Это казалось невероятным, но доказательства были у меня перед глазами. Она не просто когда-то была влюблена в Гектора, она любила его физически, безгранично, страстно. Это содержалось в этих любовных письмах, и прежде всего — в пылкости, с которой Эмили описывала их связь, жадное ожидание ею их будущего союза: как это было непохоже на дружеский, но сдержанный тон ее писем ко мне.
Даты на письмах не было, но вычислить ее было нетрудно. Гектор отправился на Цейлон, когда Эмили было восемнадцать. Если вчитаться, между строк проглядывал намек на некий скандал. «Я хотела поехать в Саутгемптон, чтобы тебя проводить, но отец считает, чем меньше сейчас мы будем показываться на людях, тем лучше…»
Я бегло просматривал письма, пока не наткнулся на то, что искал:
Если мы были слишком нетерпеливы, то это только от избытка любви: мы не первые и не последние, кто «сорвался раньше старта» слегка — или, по крайней мере, могло бы оказаться слегка, если бы не вмешательство моего отца, превратившего недели в четыре бесконечных года…
Она с ним спала. Правда, скрывавшаяся за этими эвфемизмами, была очевидна. Мисс Эмили Пинкер, взращенная в Современном Духе — слишком современном, возможно, как мог счесть Линкер. Или, возможно, он списывал за счет отсутствия постоянной материнской опеки то, что дочь отдалась этому угрюмому малопривлекательному шотландцу.
Теперь кое-что прояснилось: тогда, когда я сравнил особенно нежный кофе с девичьим дыханием — неудивительно, что Линкер не заострил на этом внимание: неудивительно, что щеки у нее вспыхнули. Когда же Линкер понял, каковы мои намерения в отношении Эмили, он обмолвился, что необходимо избежать не просто скандала, а очередного скандала. В тот момент я не обратил на это внимания, но он, должно быть, отдавал себе отчет, что ее репутация может и не устоять после очередного удара.
Я погрузился в чтение писем. Мало-помалу накал их явно стихал — со стороны Эмили наблюдалось все меньше непосредственной восторженности: она, похоже, чаще стала реагировать на критические возражения, содержавшиеся в письмах Гектора. И вот, наконец, более чем через год, появилось следующее:
|
|
|
Не понимаю, что значат твои слова, что ты якобы «отпускаешь» меня, ведь нас с тобой вряд ли что-либо связывает, кроме любви — любви, которую я считала взаимной. Я никогда не считала, что ты связан каким-либо обязательством или договором, и надеюсь, что и ты не видишь меня в подобном свете. Но если притягательность путешествий и приключений действительно для тебя, как ты пишешь, более привлекательна, чем семья и домашний очаг, тогда, разумеется, в брак нам вступать не стоит. Ведь я и представить себе не могу что-либо более отвратительное, чем выйти замуж за человека, кто всем сердцем не желает этого брака — или меня.
Как странно, что так внезапно все резко перевернулось, — как стрелка компаса при перемене ориентира. Я не питал симпатии к Гектору, хотя каким-то образом я сделался с ним дружен. Он стал для меня единственным товарищем, единственным белым на сотни миль вокруг, но оказалось, я едва его знаю. Эмили еще меньше была понятна мне; ирония состояла в том, что теперь, когда она находилась за три тысячи миль от меня, я узнал ее лучше, чем знал ее в Лондоне.
И еще было одно письмо, выцветшее меньше других.
Дорогой Гектор,
Прямо не знаю, как ответить на твое последнее письмо. Конечно, это замечательно, что ты подумываешь покончить со странствиями, и я польщена тем, что ты после долгого времени все еще вспоминаешь меня, но должна сказать тебе, что после такой долгой разлуки я едва ли могу рассматривать тебя в качестве возможного супруга. Право же, как это ни резко прозвучит, но то, каким образом произошла наша размолвка и то настроение, в котором ты пребывал в то время, доставили мне немалые страдания. И если я после этого старалась перестать думать о тебе с той любовью, которую до того испытывала, то это главным образом потому, что ты сам побудил меня к этому. Однако не в моих силах препятствовать твоему возвращению в Англию и, несомненно, отец захочет пригласить тебя в наш дом, поэтому попытаемся хотя бы остаться друзьями…
Письмо было датировано 7-м февраля. За восемь недель до того, как она начала работать вместе со мной над Определителем. Столько обиды и горечи, и я об этом даже не подозревал.
В ту ночь в деревне начали бить барабаны. Когда мы собрались на следующее утро хоронить Гектора, я обнаружил, что глаза и яйца на трупе были вырезаны, в промежности и на лице остались большие бескровные раны.
— Это для ю-ю, — мрачно произнес Джимо. — Тело белого — чуда многа.
Он изобразил поедание.
Шатаясь, я отошел в сторонку, меня рвало. Сухие спазмы вместо жидкого выброса вызвали лишь острые боли в желудке. Пришлось изменить решение о погребении; заставил их развести в яме костер. Я смотрел, как плоть Гектора, съеживаясь, горит, шипя, как обугливающееся жаркое. Жир капал в огонь, отчего тот, потрескивая, зеленел. Мне показалось, что кое-кто из местных наблюдал происходящее с легкой досадой, как бы сетуя, что пропадает столько добра.
После всего этого я впал в какое-то полное ужаса оцепенение. Помимо хлородина в ход пошли и иные медикаменты, а также виски из неприкосновенного запаса. Я даже попробовал кхат Джимо. У него был горький, даже едковатый вкус, что-то сходное с жеванием листьев лайма. Сначала мне показалось, что ничего не происходит, но мало-помалу начало приходить ощущение внутренней дрожи, как будто в теле мне стало слишком тесно, и я газообразно испаряюсь из каждой его клетки. Я поддерживал в себе это газообразное ощущение еще примерно с неделю, поджевывая зелье каждый раз, лишь только ощущение стихало, после чего, как правило, засыпал, и просыпался с чудовищной головной болью.
И тут я осознал, что где-то посреди этого сумеречного наркотического оцепенения ко мне пришло решение.
Дорогая Эмили,
Увы, я должен сообщить Вам весьма трагические новости. Бедного Гектора не стало. На него напал леопард, и хотя я предпринял все возможное, чтобы его спасти, за ночь раны его нагноились.
Он пожелал быть сожженным, что я и исполнил сразу после его кончины. Разбирая его вещи, я обнаружил там Ваши письма. Я прочел их — возможно, этого делать не стоило, но так вышло. Думаю, не удивлю Вас, если сообщу, что по прочтении этих писем не имею намерения жениться на Вас. Однако хочу довести до Вашего сведения то, что как раз собирался сделать до того, как познакомился с этими письмами. А именно: я полюбил другую женщину.
Желаю Вам всяческого счастья в Вашей будущей жизни.
Ваш — хотел было написать «преданный Вам», но, пожалуй, если быть точным, следует написать «искренне Ваш» —
Роберт Уоллис.
Итак, теперь я был свободен.
Глава пятидесятая
«Вяжущий вкус» — ощущение сухости во рту, нежелательное для кофе.
Международная Кофейная Организация. «Сенсорная оценка кофе»
— Позвольте мне убедиться, что понял вас правильно, — нахмурившись произнес Ибрагим Бей. — Вы хотите выкупить у меня Фикре?
— Да.
— Но почему?
— Потому, что я ее люблю.
— Нельзя любить невольницу, Роберт. Горький опыт привел меня к этому выводу.
— И, тем не менее, я хочу ее выкупить, — сказал я упрямо.
— Роберт, Роберт… — Он хлопнул в ладоши. — Давайте-ка выпьем кофе, и я попытаюсь объяснить вам, что это крайне неразумно с вашей стороны.
Разговор происходил в доме Бея, в комнате с коврами и резными лампами. Комнаты для приема гостей в этих харарских домах располагались на верхнем этаже, чтобы к закату дня туда задували прохладные ветры, слетавшие с гор. Резные разрисованные оконные ширмы ограждали от уличного любопытства, но порой, бросив взгляд вниз, можно было встретиться с подвижным верблюжьим оком всего в паре футов под окном.
— Я абсолютно серьезно настроен, Ибрагим, — сказал я. — Уверяю вас, мое решение неизменно. Но, разумеется, если вам угодно, я выпью с вами кофе.
Мулу принес нам в крошечных чашечках густой ароматный «арабика».
Акациевый привкус напомнил Фикре, сладко кофейный вкус ее тела. Я прикрыл веки. Скоро ты станешь моей.
— Итак, — начал Бей, поставив свою чашку. — Имеет ли эта необычная идея какую-то связь с гибелью несчастного Гектора?
Я отрицательно покачал головой.
— Но если бы он был жив, он бы не допустил этого?
— Он мне не указ.
— Ваше дело, Роберт, кофе. Не работорговля.
— Деловые соображения тут ни при чем, Ибрагим. Я слышал, вы собираетесь продавать. Я хочу купить. Вот и все.
— Да, к сожалению, это так. Я вынужден ее продать. Мне бы очень этого не хотелось. Но вы отдаете себе отчет, что потом вам ее продать будет невозможно? Пока верховный владыка допускает покупку невольниц, только араб может себе позволить их продавать.
— Меня это не касается — я не намерен ее продавать.
Бей с грустным видом посмотрел на меня:
— Ваш будущий тесть пришел бы в ярость, узнай он о нашем разговоре.
— Мистер Линкер, — я подбирал слова, — никогда ни о чем не узнает.
— Роберт, Роберт… Мне кажется, я говорил вам, что мне пришлось заложить все свое имущество, чтобы купить ее. Это было внезапное умопомрачение, о чем я очень сожалею. Если бы я только сумел уберечь вас от той же ошибки. — Он помолчал. — И, мне кажется, вы все-таки не представляете себе, какова цена такой девушки, как эта.
— Назовите вашу цену.
— Тысяча фунтов, — тихо произнес Бей.
Тут я дрогнул:
— Должен сказать, я не ожидал, что цена так велика.
— Я же говорил вам, цена грабительская. Разумеется, я не собираюсь наживаться на этой сделке. Во всяком случае, мне не позволяет совесть и наши дружеские отношения. Я заплатил за нее именно тысячу фунтов.
— Все-таки теперь она стоит дешевле.
Бей нахмурился:
— Как так?
Спокойно. Он ничего не подозревает.
— Потому что стала старше.
— Верно. Какую же цену считаете вы справедливой?
Она ничего не стоит, хотелось выкрикнуть мне. Она больше не девственница.
— Восемьсот. Больше у меня нет.
— Когда-то я торговался за нее, — тяжело произнес Бей. — С тех пор очень об этом сожалею. Теперь торговаться не стану. Я принимаю вашу цену, хотя в результате мне не останется ничего. Желаете, чтоб ее осмотрели?
— Разумеется, нет. Вы ведь не единственный человек чести.
— Прошу вас, Роберт. Не делайте этого. Я мог бы отвезти ее в Аравию и там продать. Могу дать вам пару дней, подумайте…
— Вы примете австро-венгерские кроны?
Он кивнул с безнадежным видом:
— Разумеется.
— Деньги будут доставлены вам завтра.
— А я поручу своему адвокату подготовить все необходимые бумаги. — Бей покачал головой. — Боюсь, когда вы придете в себя, вы меня будете почему-либо корить в этом. И если такое случится, вы перестанете быть моим другом.
Я валял ее за твоей спиной, жирный болван!
— Хочу заверить вас, что я совершенно отдаю себе отчет в том, что делаю, — сказал я и протянул ему руку.
Бей все еще колебался.
— Говорят, если ударил по рукам с англичанином, обратного конца у сделки нет.
— Совершенно верно.
Бей взял обеими руками мою руку:
— Тогда я пожму вашу руку, Роберт, но, признаюсь, я делаю это с тяжелым сердцем.
Восемьсот фунтов стерлингов. Цена, как выразился Бей, грабительская. Это означало пустить в ход не только данный мне Линкером аванс, но также все деньги по содержанию плантации, а также и ту малость, что я выручил от своей торговли.
Это были те самые деньги, которые, обернись все иначе, я должен был бы иметь, чтоб жениться на Эмили Линкер.
Но у меня все же оставалось еще примерно пятьдесят фунтов. Это немного, но зерна кофе уже оплачены и посеяны. Денег хватит, чтобы платить жителям деревни, а у меня самого потребностей немного. Пока подоспеет урожай, можно будет занять денег под будущие продажи. Мы сумеем как-то продержаться. Потом, когда начнется приток денег, мы с ней сможем уехать — не в Англию, разумеется, в какую-то иную часть Европы: например, в Италию или на юг Франции. Мы станем жить отдельно от общества: как бунтари и художники, свободные от оков общепринятой морали.
Сундук с деньгами оказался слишком тяжел для одного человека, поэтому я отправился на базар и нанял в качестве носильщиков пару солдат. Захватил с собой пистолет на случай грабителей, и втроем мы двинулись по темному лабиринту улиц.
Темнота опускалась вокруг, словно кто-то из гигантского кувшина выливал ее на город. Но дом Бея, когда мы наконец до него дошли, был весь в огнях — маленькие свечи в резных лампах мерцали, точно звезды. Стряпчий, молчаливый адари, ожидал в гостиной на первом этаже. Он задал мне несколько вопросов, чтобы удостовериться, что я сознаю, что делаю. Я терпеливо ему отвечал, все время бросая взгляды на дверь, не войдет ли Фикре, чтобы к нам присоединиться. Но, конечно же, Бей не хотел рисковать: насколько ему было известно, Фикре развитие событий воспримет, как обычно, в штыки.
Стряпчий представил мне какой-то документ на арабском:
— Это ее бумаги — счет из того дома, который продал ее в последний раз. Желаете показать бумаги своему адвокату?
— Нет необходимости.
Стряпчий пожал плечами:
— А вот документ, удостоверяющий, что она была девственницей перед продажей. — Он положил передо мной еще один документ на арабском. — Насколько я понимаю, вы не хотите, чтобы ее осмотрели?
— Нет необходимости, — повторил я.
— Отлично. — Он выложил на стол третий документ. — Вам надо подписать вот это, удостоверяя, что вы принимаете ее такой, какая есть.
Я вздохнул. На этот раз также прилагался и перевод на плохом, но сносном английском. Я, нижеподписавшийся, этим обязуюсь принять рабыню, именуемую Фикре, выплатив за нее сумму в…. Пробежав глазами бумагу, я подписал и ее.
— И, наконец, квитанция о продаже. — Стряпчий бросил взгляд на Бея. — Вы будете считать деньги?
— Роберт меня не обманет, — твердо сказал Бей.
Я снова поставил свою подпись, а Бей подписал квитанцию.
— Она ваша, — сказал мне стряпчий.
Я взглянул на дверь, но он протянул мне последний лист бумаги — простой сертификат с несколькими строчками на арабском.
— Это подтверждение сделки. Если вы когда-либо предоставите ей свободу, должны будете это порвать.
— Понимаю.
Фикре по-прежнему не показывалась.
Стряпчий взялся за последнюю чашечку кофе.
Это был лучший кофе Бея, по крайней мере, купец так сказал. Пробовать что-либо я был не в силах; лишь ожидание Фикре питало мои чувства, растекаясь, как мед, по венам.
Наконец стряпчий нас покинул.
— Роберт, — серьезно произнес Бей, — вам известно мое мнение, когда-нибудь вы пожалеете о своем поступке. И когда наступит этот день, хочу, чтоб вы вспомнили, что именно вы настояли на том, чтоб я ее продал, а не наоборот.
— Я понимаю.
Наконец, в комнату вошла Фикре, ее лицо опухло от слез. За ней Мулу нес кофейный мешок.
— Я отдал ей кое-что из одежды и все такое прочее, — пояснил Бей. — Как рабыня она не должна иметь ничего, но это останется с ней.
— Благодарю вас. — Я взял мешок.
Глаза Мулу были полны слез, но он без слов передал мешок мне.
Я протянул руку Фикре:
— Пойдешь со мной, Фикре?
— А что, можно иначе? — злобно спросила она.
— Нет.
Мы продолжали притворяться, пока не завернули за первый же угол. Терпеть дольше у меня не было сил. Я потянул ее к какой-то двери, осыпая поцелуями, блуждая руками вокруг ее талии, сжимая ее лицо, впиваясь в него губами, жадно вбирая ее всю.
Наконец мы оторвались друг от друга.
— Ну вот теперь я твоя, — сказала она, усмехнувшись.
— Совершенно моя!
— И что же ты будешь теперь со мной делать?
— Ну-у… — протянул я. — Как бы там ни было, но любовных утех я тебе обеспечу вдоволь.
Глава пятьдесят первая
«Карамельный» — дегустаторам следует остеречься использовать это определение при описании припаленной ноты вкуса.
Международная Кофейная Организация. «Сенсорная оценка кофе»
Обнаруживаю, что о происходившем сразу после этого могу сообщить совсем немного. Могу описать еле уловимый аромат индийского кофе «малабар». Могу подыскать слова, чтобы выявить разницу между тринидадским и танганьикским кофе. Могу определить тончайшую специфику различных сортов кофе «ява». Но десятки, сотни соитий, которыми упивались мы с Фикре в период, последовавший за моей покупкой ее у Бея, тот самый неистовый секс моей жизни, едва ли могу припомнить в подробностях, разве пару моментов, да и то словами не берусь это описать. И при том все бывало по-разному, как различны и сорта кофе, — и даже больше того, ведь мы избирали свои собственные пути в каждом из возможных перемещений, какие были доступны нашим телам.
То, что запомнилось, — хотя, увы, по-прежнему это не легко поддается описанию, — это чувство физического восторга, шального опьянения посреди вселенной, сузившейся до размеров одной комнаты: два тела и постель, страстное совокупление, прерываемое лишь изредка вылазками на рынок за едой. Да и они случались на удивление нечасто: проголодавшись, мы жевали, черпая горстью из нашего сыпучего матраса, кофейные зерна и, набравшись сил, снова предавались обоюдным услаждениям. И если порой, почувствовав волчий аппетит, мы отправлялись на базар, то возвращались оттуда лишь с охапками цветов, как будто для жизни нам не требовалось ничего более существенного, чем их дурманящий аромат, кофе и наши плотские наслаждения.
Скрещение ее ног был тот алтарь, перед которым я опускался на колени, как у святой чаши, готовясь к причащению. Как Али-Баба, я шептал «Откройся, Сезам!» у входа в пещеру. Язык мой выгибался, как причудливый туфель калифа. И она, в свою очередь, опускалась предо мной на колени, страстно желая меня своим ртом, глаза смотрели в глаза, даже когда я выпрыскивал семя ей прямо в губы и на щеки, украшая ее безупречно черные плечи опалово-перламутровыми брызгами. Они тоже пахли кофе, как говорила мне она, слизывая их с пальцев; они впитывали запах нашего любимого зелья, нашей постоянной пищи.
Всякий стыд был совершенно ей чужд. С ней я тоже окунулся в бесстыдство. Не существовало ничего, чего бы не испробовала она, не было момента, чтобы она сказала «хватит». Если была слишком нездорова, просила меня купить на базаре опиум. Мы курили его на арабский манер, через пузырившую наргиле. Между кхат и кофе и опиумом и сексом дни протекали в расплывчатом тумане. «Вечно гореть в этом густом, сверкающем пламени, чтобы не кончался этот экстаз, вот высшая радость жизни», — писал эстет Уолтер Патер. Я существовал в той комнате с такой неистовостью, как не жил ни до, да и ни после того.
Иногда посреди сна, в полудреме я чувствовал, как она поигрывает с моей мошонкой, вращает пальцами яички, зачарованно глядя на них. Они так и ходили, вращаясь под ее пальцами… Однажды я спросил у нее, что ее так сильно в них привлекает. Она ответила, произнося слова, как будто под гипнозом:
— Потому что они суть всего на свете. Без них ничего бы не было.
Я не понял, что она имела в виду, да и не очень старался, — временами ее тянуло в какую-то мистику. Так или иначе, но игра ее пальцев уже возбудила меня, и вот уже я был готов снова скользнуть в нее.
Но вот наконец наше чувственное пиршество достигло своей финальной точки. Мы вволю насытились, и хоть по-прежнему трахались при малейшей возможности, но теперь это походило на то, как льешь вино в еще почти полный стакан; уже не тянет осушать его до последней капли. И наконец мы обратились мыслями к будущему.
— Что ты собираешься делать?
— Надо вернуться на плантацию. Надо рассадить саженцы. Нехорошо всю работу сваливать на Джимо, я забросил все дела.
— Мне поехать с тобой?
— Предупреждаю, тебе придется трудновато. Там нет никаких удобств доя женщин.
— Я могу без этого обойтись.
— Тогда поехали.
— Роберт?..
— Да?
— Какие у тебя планы в отношении меня?
Я жестом указал на постель:
— Вот они, все мои планы.
— Я имею в виду… мое положение.
Я рассмеялся:
— Хочешь, чтоб я на тебе женился? Белое платье, церковь, весь этот буржуазный ритуал?
Она покачала головой:
|
|
|
