 |
Глава шестьдесят четвертая 12 глава
|
|
|
|
— Пожалуй, — говорю я.
Глава двадцать девятая
Бей рассказывает долго, почти час, голос его низок, речь монотонна. Все произошло как бы случайно, — невольничий рынок в Константинополе; один любознательный приятель уговорил посетить. Вопреки здравому смыслу, Бей потащился за ним поглазеть.
— Хочу, чтобы вы поняли, Роберт. Это вам не какой-нибудь грязный, отвратительный базар, где валом скупают и продают работников для плантаций. Это была торговля куда более ценным товаром — девушками, отбираемыми с детских лет за красоту и пестуемыми в гареме какого-нибудь уважаемого торговца, где их обучают математике, игре на музыкальных инструментах, языкам и игре в шахматы. Некоторые девушки из восточных земель — из Грузии, Черкессии и Венгрии — их ценят за светлый цвет кожи. Другие из родни самого торговца.
Такие девушки, поясняет Бей, не обязательно даже покупаются потенциальным хозяином: скорее их перепродают от посредника к посреднику, и самые изысканные постепенно дойдут до самого султанского гарема. Каждый посредник набавляет цену. Цена девушки, продаваемой в гарем к султану, астрономическая, больше, чем Бей способен заработать за всю свою жизнь. Но таких чрезвычайно мало: девушка, достигшая подобных высот, должна быть поистине уникальной.
Бей вперил взгляд во тьму.
— Нас встретил торговец, он предложил нам для начала прохладительное — шербет, кофе, сласти и тому подобное, — затем указал нам наши места, которые предоставлялись гостям. Таких оказалось всего десятка два, но было очевидно, что некоторые готовы в тот день пожертвовать кое-каким состоянием.
Зала с одного конца была задернута занавесью, за ней можно было уловить мельканье разгоряченных лиц, любопытные взгляды, возбужденный девичий смешок… товар за занавесью ожидал торга. Уселся за стол писарь, готовя перья и учетные книги для записи платежей. Мать торговца, ханым, разряженная в самые дорогие одежды, суетилась вокруг, отдавая последние распоряжения. Торговец произнес краткое приветствие. Затем представил первую девушку, расписывая ее в самых лучезарных красках. Все это было прекрасно, но нам не терпелось самим увидеть ее. Наконец она вышла к нам, смущаясь присутствия стольких мужчин и в то же время явно гордая собой — быть избранной открывать торги считалось за честь. Это была русская девушка, довольно красивая, почти ребенок. На ней был гомлек, кафтан из переливчатого, украшенного драгоценными камнями шелка, расстегнутый у ворота, шелковые шаровары, мягкие сапожки. Мы зачарованно смотрели на нее. Понятно, никто до нее не дотрагивался — для острастки слишком резвых повивальной бабкой было представлено свидетельство непорочности девушки, но здесь все подавалось так, чтобы подчеркнуть, что эти девушки для гарема, не куртизанки.
|
|
|
Я открыл было рот, чтоб задать вопрос. Тут же закрыл, не желая прерывать рассказ, но Бей это заметил:
— Вы, Роберт, вероятно, представляете себе гарем неким борделем. Но сераль не имеет ничего общего с домом терпимости. Туда не возьмут девушку, если ее трогали другие покупатели, осквернили, так сказать. Нечто сходное с покупкой книги — вы, я думаю, предпочитаете изысканные книги?
Я кивнул, хотя не мог припомнить, чтобы прежде упоминал об этом в разговоре с ним.
— Если вы покупаете свежее издание, вам приходится разрезать страницы. Почему? Эту услугу вам легко предоставил бы книготорговец или печатник. Но все дело в том, что всем нам хочется убедиться, что именно мы являемся первыми читателями этих строк. Как с книгой, так и с женщиной.
Перед нами выросла каменистая насыпь. Караван замедлил ход, животные поочередно осваивали камни, попадавшиеся на нашем пути. Я оглянулся. Фикре среди бредущих пешком. Мулу помогает ей пробираться через камни, перенося на руках с камня на камень. Ее кожа отливает серебром, лунное сияние на кромешно-черном фоне.
|
|
|
— Начался торг, — вкрадчиво говорит Бей, — почти сразу же всякая запись была прекращена — подробностей я не помню. Я вообще многого не помню. Кончено, мало удовольствия было глядеть, как человеческие существа идут с молотка. Правда, многие девушки, казалось, были по-детски счастливы. Прежде их явно так роскошно не наряжали: каждая выступала из своего укрытия гордо, с каким-то завороженным восторгом, как будто летела в своих мягких шелковых туфлях к своему креслу посреди залы. Но не это заставило мое сердце биться с удвоенной силой. Как вы помните, я купец: коммерция у меня в крови. Я бывал на многих торгах, но ни разу на подобном. Аукционист знал свое дело — его голос не заглушал бормотание в зале, но взгляд не пропускал ничего, он кивал, едва заметив воздетую руку, или с легкой улыбкой предлагал назвавшему более низкую цену снова включиться в спор. Возбуждение в зале было необыкновенное. Такие девушки очень редко попадают на рынок, а для собравшихся мужчин собственное состояние ничего не значило в сравнении со страстным желанием купить себе такую… и, думаю я, со страстным желанием победить остальных претендентов. Разумеется, я не мог присоединиться к ним, даже если б захотел. Называемые кругом цены намного превосходили все мои возможности. Я был всего лишь торговец кофе, сторонний наблюдатель, который, по сути, и не имел права находиться здесь и наблюдать за игрой этих богачей.
— После того, как примерно полдюжины девушек было распродано, объявили временную остановку торгов. Чтобы якобы обнести участников прохладительными напитками, но на самом деле, чтобы возбудить накал страстей до наивысшей точки. И, — весьма лукавая задумка ханым с ее сынком, — во время кофепития было предложено некое представление. Никаких непристойностей: девушки просто вышли из своего укрытия, одни стали наигрывать на музыкальных инструментах, другие играть друг с другом в шахматы.
|
|
|
Тут мужчины повскакали с мест и начали ходить по зале, как бы беседуя друг с другом или любуясь изразцовым узором колонн, а на самом деле, чтобы получше рассмотреть девушек, которые еще не распроданы. И тут я услыхал: шепот пробежал по собравшимся. Был там один юноша, чьи одежды выдавали в нем знатного султанского вельможу. До меня донесся слух, что он намерен купить самую лучшую девушку и подарить ее султану в надежде получить за это в дар от султана звание правителя какой-нибудь области или что-то в этом роде. Прочие покупатели гадали, какую девушку выберет он.
Я оглядел залу, оценивая товар его глазами. Все светлокожие девушки были, как я уже сказал, распроданы. Возможно, он прельстится той венгеркой с длинными светлыми волосами, которая так искусно танцует? Похоже, и мамаша купца считала также: ханым суетилась вокруг девушки, оправляя на ней одежду, как на невесте, готовящейся идти к алтарю.
И вдруг я заметил за одним из шахматных столиков другую девушку, очень черную, очень красивую. Это была типичная африканка, она определенно несколько лет уже жила в гареме. На ней был кафтан из тонкого сверкающего шелка; она с серьезным видом передвигала фигуры на шахматной доске. Меня это заинтриговало: она играла в шахматы не для вида, как другие, то и дело стрелявшие глазами в мужчин; с истовой решимостью она полностью сосредоточилась на игре. Было видно, что ее задача — именно выиграть.
Такое было ее отношение к торгу, к покупателям, ко всему этому бесстыдному представлению: она попросту отодвинула все это от себя, вместо этого сосредоточившись на занятии, в котором была способна стать истинной победительницей. Это меня в ней восхитило.
Проходя мимо ее столика, я задержался. Ее противница была крайне слабая шахматистка, во всяком случае, явно не шахматы занимали ее в тот момент — ее больше интересовало то, что происходит в зале. Когда после нескольких ходов она сдалась, я шагнул к столику.
— Вы окажете мне великую честь, — сказал я, — если позволите присоединиться к вам в вашей игре.
|
|
|
Африканка повела плечами и расставила на доске фигуры. Я сделал пару простейших начальных ходов. Мне хотелось понаблюдать, как играет она. Приличия гарема требовали, чтобы она мне проиграла, польстила бы моему самолюбию. Через несколько ходов, я почувствовал, что такое возможно. Как вдруг — внезапно — искра отчаянной решимости вспыхнула в ее глазах, и она предприняла попытку меня обыграть.
Во время игры я изучал ее лицо. Она не поднимала на меня глаз — это считалось бы возмутительной наглостью, во всяком случае, в данных обстоятельствах. Но я не мог не оценить ее красоты. Что ж, вы сами видели: не буду описывать ее вам. Но, пожалуй, я опишу ее характер. Это была девушка, которой определенно нельзя овладеть — которую нельзя ударить. Всеми своими жестами она показывала, как ей ненавистно все, что здесь происходит, что ее выставляют напоказ. Победа надо мной была единственно возможной местью ее, пусть малой, но все же свидетельством ее непокорности.
И тут я почувствовал, что кто-то еще остановился у столика, за которым мы играли. Это был тот самый молодой сановник. Он следил за нашей игрой, и что-то в его молчании навело меня на мысль, что и он нашел в этой африканской девушке нечто неординарное. Я поднял голову, надеясь хмурым взглядом его отвадить, но он уже отошел.
Когда мы все вернулись на свои места, торговец огласил следующие лоты. Последней в качестве кульминации выставлялась на продажу самая светлокожая девушка. Первой выпал черед африканке. Торговец бегло зачитал перечень ее достоинств: знание языков, владение музыкальными инструментами, стрельба из лука, бег. Ее явно выставляли как нечто экзотическое, как некую новинку — некое образованное человекообразное. Двое несколько беспорядочно принялись торговаться друг с другом, вздымая цену до величин, судя по всему, весьма значительных. Их соревнование было внезапно прервано усталым взмахом руки вступившего в торг молодого вельможи.
Я тотчас раскусил его игру — он хотел показать, что просто пришла шальная мысль, почему бы не позволить себе и еще одну покупку. Хотя основной его интерес направлялся на иной объект, он был не прочь заодно прихватить и Фикре. Этот маневр мог обмануть иных из присутствовавших в этом зале. Но только не меня. Пусть я был не слишком сведущ в отношении невольниц, но я знал все о торгах. И была еще одна причина, по которой я так точно угадал намерения молодого человека: у меня были те же.
Играя с ней в шахматы, я успел в это короткое время… не то чтобы влюбиться в нее, но, пожалуй, подпасть под ее чары. Нечто поразительное овладело мной — интуитивно, всепоглощающе, всем существом я понял, что не позволю этому человеку и никому другому отнять ее у меня и сломить ее волю.
|
|
|
Торг был кратким и бурным. Молодой вельможа, пожав плечами, назвал солидную сумму. Прочие с поклоном отсеялись. Молоток ударил один раз. Как вдруг — возбужденный шепот, вернее озадаченный. В торг включился еще один покупатель. Некто дерзко осмелился вырвать эту необычную покупку из-под носа вельможи. С внезапным изумлением я обнаружил, что это был я. Моя рука воздета вверх. Вельможа выгнул бровь и снова поднял руку, возвещая, что вызов принят. Я прищелкнул пальцами — этот жест припахивал грубостью, но мне было не до приличий. Все уставились на нас. Вельможа нахмурился и удвоил цену. Тут уж было не до притворства, не до запоздалых намерений. Он хотел ее. Я тоже — но цена уже превышала мою выручку за целый год. Я снова поднял руку. Снова тот другой удвоил цену. Я понял, если мне повезет сейчас, мне придется заложить все, что я имею — в том числе и ее. Меня это не остановило. Я поднял палец, навел на распорядителя торгов и выкрикнул сумму настолько невообразимо громадную, что это граничило с абсурдом. Он принял мою ставку с поклоном и вопросительно взглянул на моего противника. Снова цена была удвоена. Снова я оказывался в проигрыше — но вот после минутного раздумья я снова удвоил цену.
Внезапно вельможа моргнул, развел руками, замотал головой. Все было кончено. Краткий порыв рукоплесканий — которые быстро стихли, как только до присутствующих дошло, что едва ли стоит аплодировать победе бедного купца над могущественным представителем свиты султана. Аукцион продолжался.
Во время всего этого действа Фикре, сидевшая посреди залы, нарочито не поднимала глаз. Но вот она подняла голову и взглянула на меня. Никогда не забуду этот взгляд. Он выражал крайнее презрение.
Я поставил на карту все, лишь бы стать ее обладателем — человеком, от которого зависела бы ее жизнь и смерть, — она же не выразила ни страха передо мной, ни интереса, будто я не более чем жалкий уличный мальчишка, отвесивший ей комплимент.
Где-то позади в серебристой тьме верблюд исходит переливчатым бульканьем, потом чмокает губами, производя звук наподобие хлопка. Хозяин что-то говорит ему, тихое бормотание бедуина.
— Да, я стал ее обладателем, — тихо, как будто про себя произносит Бей. — Представьте, если сможете, что это значит. Всю ответственность… все решения, которые я должен принимать. Представьте, в какое сложное положение теперь я попал.
— Отчего?
— А? — будто очнувшись, переспрашивает Бей.
— Отчего вы попали в сложное положение?
Мне кажется, Бей не столько рассказывал для меня, сколько для себя самого. Он явно весьма удивлен моим вопросом.
— Это, друг мой, уж история для другого раза, — бросает он, припуская своего верблюда вперед к головной части каравана.
Глава тридцатая
Очередная стоянка, очередная попытка заснуть в часы дневного зноя. Когда солнце, наливаясь, как спелый плод, наконец, густо краснеет, мы загружаем своих верблюдов. Песок под ногами теперь уже не похож на кварц, он черен — россыпь черных гагатовых бусинок; теперь мы в вулканической стране, в самаду.
Рядом со мной едет Десмонд Хэммонд, по самые ноздри замотанный бедуинским платком от летучего песка; его задубевшая, в морщинах от солнца физиономия уже почти как у африканца. Долгое время он молчит, потом произносит;
— Вы уж простите, Роберт, только на плантатора, по-моему, вы не слишком похожи.
— Пару месяцев назад я счел бы это за высочайший комплимент.
Хэммонд хмыкнул:
— Что, были причины сюда отправиться, да?
— Еще какие!
— Там, куда вы едете, европейцев почти не будет. Не говоря уж об англичанах. Если у вас возникнут сложности… Можете попытаться отправить нам письмо с бедуинами. Как ни удивительно, они вполне надежны, хоть и несколько медлительны.
— Благодарю, — говорю я искренне.
— Могли бы вместе с вами, если хотите, заняться торговлей. Я слышал, там есть и слоновая кость, и золото, и бриллианты. Если вздумаете продать что-нибудь, дайте мне знать.
— Думаю, моим ближайшим соседом будет Бей. В Хараре.
— Бей… — Хэммонд готов что-то сказать, но, видно, передумал. Кивает на Фикре, которая бредет за верблюдом Бея, держась рукой за повод. — Известна вам история про эту его женщину?
— Да. Как раз прошлой ночью он мне рассказал. Как купил ее на торгах.
Хэммонд снова хмыкнул:
— Это он так говорит.
— Вы что, ему не верите?
— Я не верю всей этой истории. Лицемерней арабов в свете нет никого, а уж араб-торговец лицемер из лицемеров.
— Предприятие моего хозяина уже многие годы ведет с ним дела. Я сам испробовал его кофе. Его товар неизменно весьма высокого качества.
Произнося это, я поймал себя на мысли, что, наверно, то же справедливо и в отношении к Фикре с торгом невольниц, — Ибрагим Бей просто всегда нацелен на самый лучший товар, будь то кофе или рабыня.
— Знаете, что говорят о Бее бедуины?
Я отрицательно качнул головой.
— Они говорят, что он слишком чувствительный. Считают, что купил девушку из самой презренной надобности — потому что влюбился.
— Что ж в этом такого ужасного?
— Дело с утехой не смешивают. Вдумайтесь. Ну, купил он ее. И что дальше?
Я уже представил себе в мельчайших подробностях рычащий экстаз срывания девственных лепестков, как следствие подобной покупки.
— Он ведь не шлюху покупает, — продолжал Хэммонд. — Такая девушка в их понятии это вовсе не блудница, такая во сто крат дороже стоит. Но цена ее зависит от двух обстоятельств. Первейшее — ее девственность, — не забудьте, Бей выложил за нее немалое состояние. Стоит ему ей овладеть, как она потеряет цену. Таковы особенности подобной торговли. Девушка будет стоить столько, сколько он за нее заплатил до тех пор, пока до нее не дотронулся мужчина, и он в том числе.
— А другое обстоятельство?
— Молодость, — припечатал Хэммонд. — Богатые арабы покупают жен, вступающих в период половой зрелости. К восемнадцати годам женщина уже сильно теряет в цене. Двадцатипятилетняя уже ничего не стоит — и уже, конечно, не попадет в крупный гарем.
Так что представьте теперь себя на месте Ибрагима Бея. Вы выложили состояние за эту девушку — все свое богатство вложили вы в нее. Вы ее владелец, вы можете делать с ней все, что вам заблагорассудится. И наверняка грезите о подобном. Ну, разумеется, как же иначе. Достаточно на нее взглянуть — ее захочет каждый. Но, будучи торговцем, вы также понимаете, что стоит вам это сделать, как она уже не будет стоить ничего. Ваши деньги, ваши вложения утекут бесследно, как вода сквозь песок.
Так продать или трахнуть? Неизбежный вопрос. И вы медлите в оцепенении, пытаясь его разрешить. Но злая ирония заключена в том, что пока вы ждете, она день за днем теряет в цене.
А вы все никак не можете решиться. Проходит год. К этому времени уже всем известно ваше злосчастье. Вы становитесь объектом насмешек — а для торговца это весьма пагубно. Люди не хотят иметь с вами дел, а если имеют, норовят вас надуть. Вы не можете рассчитывать на ссуду — кто даст вам в долг, если всем известно, что вы не способны заставить себя продать единственное свое достояние? Ваши соперники потешаются у вас за спиной. Между тем сама девушка становится все капризней и своенравней. Вы понимаете, что единственный выход это решиться и продать ее. Но что-то вас останавливает… Сантименты.
— Он обмолвился, что попал в сложное положение, — говорю я. — Должно быть, он это имел в виду.
Хэммонд кивает:
— Я уже достаточно давно блуждаю по Восточной Африке. Приходится наблюдать разный народ — арабов, африканцев, европейцев. Мы, европейцы, решаем для себя, что делать, и затем это делаем. В этом наша сила. У африканцев ментальность иная — они выжидают и смотрят, как все обернется: жизнью они не управляют. И в этом, в какой-то степени, их сильная сторона — их гибкость. Но арабы — самая восхитительная нация: вы никогда не поймете, как они к вам относятся. Их намерения всегда неясны: то ли в силу их религии, то ли из тщеславия, то ли из гордости. — Помолчав, он продолжает: — Думаю, сказанное можно свести к одному: держитесь с Беем на расстоянии. Одним словом, он не такой, как они, но и не такой, как мы.
Всю ночь мы бредем по зыбкому, черному, каменистому песку. Временами накатывает ветер, теплый и сухой, возбуждая шепот этой черноты, вздымая ее вихрями до щиколоток бредущих. Иногда мне начинает казаться, будто мы тащимся по бесконечной пустыне из поджаренных кофейных зерен. Вода на исходе. Верблюжьих погонщиков ограничивают двумя хлебками. Никто не осмеливается ограничить в питье белых, но я стараюсь не превышать нормы погонщиков. Когда наступает черед Мулу, он лишь смачивает губы и передает свою чашу Фикре.
Нынешняя ночь выдалась безлунной, двигаться приходится медленно. Мало-помалу улавливаем какое-то смятение, какую-то дрожь в воздухе, и она, нарастая, переходит в звук, напоминающий далекий гром. Это барабаны.
В кромешной тьме невозможно определить, в какой это стороне. Как вдруг я с ужасом осознаю, что «оно» вокруг нас — спереди, со всех сторон тьма говорит сама с собой, звуки, как громовые раскаты по небу, разносятся эхом по глухой пустыне.
Мы все замираем. Никто не понимает, что это.
— Должно быть, галла собираются выступить, — произносит наконец Хэммонд.
Мы продолжаем двигаться, но с осторожностью. И вот темнота разражается пением. «Оно» совсем близко, но поющих не видно. Мы сходимся тесней, по четверо в ряд, верблюды снаружи. Бедуины в страхе вытаскивают кинжалы. Хэммонд щелкает затвором ружья.
— Что они поют? — спрашиваю я.
Хэммонд пожимает плечами:
— Это на языке галла.
Внезапно Фикре произносит:
— Это песнь войны. В ней поется: «Без поцелуя нет любви. Без крови нет копья».
Впервые я слышу, как она говорит по-английски. Слова звучат с сильным акцентом, как у французов, говорящих по-английски, — но грамматически на удивление точно. Голос у нее низкий, она слегка пришепетывает, как будто язык упирается в зубы.
— Я их пугну! — Хэммонд поднимает ружье и четыре раза стреляет в воздух.
Верблюды испуганно кидаются вскачь, но скоро успокаиваются.
Пение резко обрывается. Слышны только визгливые вздохи шуршащего черного песка под ногой.
На рассвете мы натыкаемся на груду костей. Сначала видим грифов, медленно кружащих над чем-то впереди на песке. Потом вырисовывается горбатый силуэт верблюда. На спине его сидит птица, методически долбящая клювом верблюжью плоть.
Приближаясь, видим еще одного верблюда, и еще одного. Мы почти натыкаемся на них, только тогда замечаем и еще кое-что. Грифы отскакивают на несколько ярдов в сторону, выжидая, пока мы снова позволим им продолжить пир.
Между верблюдами останки четырех человеческих тел. Растерзанные останки — черная плоть, сквозь которую торчат белые кости, дочиста обчищенные клювами птиц. Прочие кости валяются сбоку, концы обломаны, как будто их тащили и вырывали друг у дружки.
— Гиены, — бросает Хэммонд. — Но людей убили не они.
Делаю над собой усилие, чтобы взглянуть. Любители падали первым долгом принимаются за мягкие части тела — глаза, лицо, живот. Одно изуродованное лицо представляется мне похожим на женское. Подбородок объеден полностью, одни зубы торчат.
— Наверняка, это бедуины, — говорит Гектор. — Бедняги.
— Вполне могут быть и европейцы, — коротко бросает Хэммонд. — Когда мясо гниет, всегда темнеет.
— Надо двигаться дальше, — говорит Бей. — До Биокобобо еще целый час пути.
Мы пускаемся в путь. О захоронении трупов разговора нет. Солнце по-прежнему высоко в небе. Осевшие в песке верблюды пустыми глазницами смотрят вслед нашему каравану.
Глава тридцать первая
«Пряный» — это определение аромата типично для запаха нежных пряностей, таких как гвоздика, корица и душистый перец. Дегустаторы стараются не использовать этот термин при описании ароматов острых приправ, таких как перец, орегано или индийские специи.
Международная Кофейная организация. «Сенсорная оценка кофе»
Биокобобо — место нашего привала — оазис в полном смысле этого слова: небольшой городок с песочного цвета домиками, пристроившимися среди пальмовых деревьев. По одну сторону от этого поселения находятся три сверкающие кобальтом озерца. С одного края открывается вид на пустыню; дальнейший путь ведет вверх в горы.
Нам предстоит пробыть здесь несколько дней, чтобы восстановить силы и дать воинствующим галла пройти мимо. Здесь есть небольшой базар; питаемся фигами, орехами, кокосами, плоскими хлебами, сыром из молока верблюдицы. Мы с Гектором плаваем в одном из вади,[37]извлекая кое-что необходимое из упакованного багажа. Просто поразительно, как после многодневного отсутствия всякого комфорта озерцо со сверкающей водой и возможность расположиться с походной кроватью начинают казаться неимоверной роскошью.
Пытаюсь писать. Дорогая Эмили, пишу это прямо среди пустыни. Ужин наш — очередная коза — жарится на вертеле над костром. Становлюсь большим знатоком по части коз… Но закончить письмо не способен, и это не из-за жары. Не могу в точности вспомнить ее лицо. Достаю из багажа Определитель и в тени одного из домиков осторожно откупориваю пару ароматных бутылочек. Запах кажется пресным, бесплотным. Или, может, я просто утратил обоняние — в ноздри с давних пор впечаталась вонь от грязного, потного верблюда.
Мы едим козлятину, посыпанную бербери — сушеным толченым чили: попробуешь и оторваться уже просто невозможно. Фикре и Мулу вместе с нами не едят, садятся поодаль в сторонке. Иногда он расчесывает ей волосы стальным гребнем, а в данный момент они разговаривают, тихо, но оживленно, на языке, который я не могу определить. Вижу, как она смеется — легко, раскатисто, и со смехом поддевает его плечом. Как школьница подружку. Он, смутившись, лишь улыбается.
Пару раз замечаю, что она поглядывает в мою сторону, но ее взгляд не выражает ничего: теперь в нем ни следа той напряженности, того немого отчаяния, что я уловил тогда в шатре Бея. Даже закралось сомнение — может, я превратно истолковал тот взгляд… Но ведь кофейное зерно было вложено в мою ладонь.
На второй день нашей стоянки в Биокобобо я просыпаюсь неожиданно рано. Вздохнув, поднимаюсь, потягиваюсь, выхожу наружу. В полутьме вижу стройный силуэт, окутанный голубым покрывалом, поспешно движущийся к вади. Фикре.
Мелькнув между пальм, она исчезает из виду. Ну да, вчера искупаться ей не удалось, в воде плескались мужчины, и вот, чтобы никто не видел, идет сейчас. Я не колеблясь пускаюсь по другой стороне вади и успеваю как раз в тот момент, когда она распускает свое покрывало.
В тусклом свете утра ее кожа сверкнула полированным металлом. Она ступает в воду, и я ловлю взглядом темную поросль, россыпь семян душистой гвоздики, у нее между ног: соски ее небольших, крепких грудей также темны до черноты. Я нетерпеливо и жадно взглядом поглощаю ее, глоток за глотком, как крепкий кофе. Вот она поворачивается ко мне спиной. Зачерпывает воду, чтоб умыть лицо; спина у нее литая, узкая, по-змеиному гибкая. В занимающемся рассвете водные брызги, вспыхивая, летят алмазным дождем. Она погружается глубоко в воду, с всплеском выныривает и плывет прямо к тому месту, где стою я.
Я прячусь, чтоб она меня не заметила. Но вдруг почему-то передумываю и уверенно делаю шаг вперед, чтоб она знала, что я за ней наблюдаю.
Так же уверенно она встает из воды. Воды в водоеме ей по пояс. Вода течет с нее, полируя черную кожу. Яхонты капель спадают с грудей.
Я чувствую шеей, как учащается пульс.
Бесконечный миг мы смотрим друг на друга. Вдруг в рассветном воздухе звякает козий колокольчик.
Она поворачивается и идет обратно туда, где осталась ее одежда, ее ноги медленно ступают по кристальной воде.
Без поцелуя нет любви.
Без крови нет копья.
Пока это единственные слова на английском языке, услышанные мною от нее. Я снова слышу их — произносимые с ее причудливым французским выговором, — и понимаю, что становлюсь безнадежно ею одержим.
Глава тридцать вторая
Я жажду поговорить с ней наедине, но в этом мне препятствует Гектор, настроенный использовать нашу передышку, чтобы постранично проработать монографию «Кофе: выращивание и прибыль», — а также Ибрагим, настроенный к разговорам о поэзии.
— Ваш будущий тесть говорил мне, Роберт, что вы писатель. Знакомы ли вы с творчеством Хафиза?
— Боюсь, что нет.
— Тогда, быть может, вы читали стихотворные произведения Саида Акля?
— Это имя мне не известно.
— А сонеты Шекспира?
— Ну, разумеется, читал!
Я несколько уязвлен тем, что меня можно счесть полным невеждой оттого, что не читал ничего арабского.
— Как-нибудь я прочту вам стихи Хафиза из Шираза. Это был перс, но как глубоко мыслил. «Взвесив влияние разума на любовь, я открыл, что оно как капля дождя, падающая в море, оставит легкий след на поверхности и исчезнет…»
— Весьма любопытная мысль.
— Роббэ? — гудит рядом другой голос. — Послушайте-ка: «Посадив кустики кофе на горе Килиманджаро, автор по истечении шести месяцев эксперимента обнаруживает, что молодые саженцы превосходно развиваются».
— Весьма впечатляет, Гектор.
— «Подобно Хафизу, пей вино под звуки струн, ибо и сердце звучит шелком струн своих». Как я завидую вашему занятию, Роберт! Воистину поэт царь над людьми.
— Как это верно, Ибрагим.
— «Порой при недостатке времени известны случаи, когда землю в местах, предназначенных для посадки, ковыряют и рыхлят ломами, но это мера негодная и неблагодарная. Делайте посадочные ямы глубже, как только позволяют вам средства и ваше терпение».
— Благодарю, Гектор. Непременно приму это к сведению.
Это просто несносно. В тисках между рассуждениями Бея о любви и рассуждениями Гектора о вбивании кольев, о посадочных ямах, выращивании саженцев и мульчировании, мне не оставалось ничего иного, как ждать, когда караван снова двинется в путь.
Я тайно лелеял образ грациозного обнаженного черного тела, ступающего в водоем среди пустыни. Я столько времени уже не имел женщины.
— Не хотите ли кофе, Роберт?
Я поднимаю глаза. Это подошел Бей, хочет присесть рядом. Я пытаюсь читать рассказ в «Желтой книге», некий салонный юмор Мередита. Но, признаюсь, сосредоточиться никак не мог, даже до этого вмешательства.
— У вас есть с собой?
— Разумеется. Никогда не путешествую без мешка с зернами. — Бей хлопает в ладоши. — Фикре — Мулу! Кофе, прошу вас.
Оба поспешно приближаются. В мгновение ока разводят огонь, распаковывают кофе, находят глиняный кофейник и чашки, мелют зерна. Разведенный огонь доводят до нужной температуры. Откуда-то извлечена миниатюрная чаша с розовой водой.
Пожалуй, все готово, чтоб мы насладились кофе.
— Гектор! — окликает Бей.
|
|
|
