Заключение о сочетании стихов 4 глава

Новость всегда приманчива и всегда находит подражателей, Жуковский и Пушкин имеют их слишком много. Каждое слово, каждое выражение, даже мысли и целые стихи сих двух поэтов ловятся наперерыв молодыми кандидатами Парнаса, которые прелестными чужими цветками думают скрасить волчцы и терны запустелых цветников своих. Если бы сии подражатели захотели вникнуть и понять, что Жуковский и Пушкин пленяют и восхищают нас не одними словами новыми, но богатством мыслей, живостью и разнообразием картин, не условными выражениями, но особенным искусством, или, лучше сказать, даром употреблять у места выражения, ими созданные, что Жуковский, перелагая по большей части поэтов германских, должен был верно передавать их творения, не изменяя их сущности и цели, часто неясной и отдаленной... Но нет! Они упрямо хотят идти по проложенной дороге, не думая и не хотя думать, что она не по них. Поэзия требует свободы, требует порывов смелых, управляемых только вкусом, верным и строгим, а подражатель есть раб своего образца. Скажу откровеннее: он есть дурной слепок с сего прекрасного образца, которого формы, естественные и благородные, упорно противились усилиям руки неискусной.

Может ли поэзия сделаться народною, когда в ней мы отдаляемся от нравов, понятий и образа мыслей наших едино-земцев? Лучшие строфы поэмы Тассовой поются в Италии гон-дольщиками, испанцы и португальцы всякого звания вытверживают многие стихи Кальдерона и Камоэнса, простой народ в Англии любит Шекспира и восхищается им, стихотворения Гёте и Бюргера отзываются во всех концах Германии. Но трагедии Корнеля и Расина почти неизвестны в народе французском, только жители столицы или люди, получившие образование, восхищаются им. Причина ясна: они не в духе народа, имена героев ему чужды, отдалены веками, а характеры их, будучи основаны на некоторых условных приличиях, выходят за сферу понятий простого человека, необразованного. Самый язык их, язык двора и высших сословий, едва ли понятен для народа. Можем ли и мы думать, чтобы тоскливые немцеобраз-ные рапсодии нынешних наших томительных тружеников по Аполлоне понравились и заронились в память русскому народу, живому и пылкому, одаренному чувствительностью естественною, непритворною?

Мы восстаем против поэзии классической новых времен, хотим расторгнуть границы, коими она стесняет воображение, и добровольно подчиняемся новым условиям, налагаем на себя новые узы. Что же может быть ограниченнее, однообразнее тех стихов, которыми ежедневно наводняется словесность наша? Все роды стихотворений теперь слились почти в один элегический: везде унылые мечты, желание неизвестного, утомление жизнью, тоска по чем-то лучшем, выраженные непонятно и наполненные без разбору словами, схваченными у того или другого из любимых поэтов. Если бы вздумали составить лексикон сих слов, то, верно бы, он послужил с такою ж пользою нашим временным стихотворцам, как лексикон рифм французским поэтам на подряд.

То, что нам нравилось, что нас восхищало в одном поэте, становится приторно и наскучивает нам, встречаясь слишком часто и у многих. Очарование новости исчезло, и холодный рассудок, насильственно вступая в права свои, лукаво замечает недостатки там,, где воображение на первых порах нас обольстило и увлекло за собою. Новость есть неразлучная подруга воображения, без нее воображение томится и засыпает.

Я почти уверен, что раздражательное самолюбие или лукавая злоязычность будут искать в сих чертах сходств и применений. Отвечаю им наперед, что они здесь напрасно растеряются в догадках. Я говорил вообще, говорил о духе и свойствах большей части новейших стихотворений, писанных и напечатанных на русском языке. Отдавая нелестную дань удивления и благодарности талантам истинным, я хотел только заметить, как часто ошибаются их подражатели, составляя себе ложное понятие о поэзии романтической. Вместе с сим намерение мое было показать, что народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силою и великодушному в победах, населяющему царство, обширнейшее в мире, богатое природою и воспоминаниями, необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и независимую от преданий чуждых. Герои русские утвердили славу отчизны на полях брани, мужи твердого духа ознаменовали ее летописи доблестями гражданскими; пусть же певцы русские станут на чреде великих певцов древности и времен позднейших незаимствованными, новыми красотами поэзии! Пусть в их песнях высоких отсвечиваются, как в чистом потоке, дух народа и свойства языка богатого и великолепного, способного в самых звуках передавать и громы победные, и борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных, и молчаливое томление любви безнадежной, и клики радости, и унылые отзывы скорби.

Текст печатается по изд.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. В 2-х т. М., 1974, т. 2, с. 234—236.

А. С. ПУШКИН О ПРОЗЕ (1822)

Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: «Не выхваляйте мне Бюфона. Этот человек пишет: благороднейшее из всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и проч. Зачем просто не сказать: лошадь». Лагарп удивлялся сухому рассуждению философа. Но д'Аламбер очень умный человек,—¹ и, признаюсь, я почти согласен с его мнением.

Замечу мимоходом, что дело шло о Бюфоне — великом живописце природы, коего слог, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы, некоторые картины отделаны кистью мастерской. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру — а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах как это все ново и свежо, разве оно лучше, потому что длиннее.

Читаю отчет какого-нибудь любителя театра: сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол... боже мой, да поставь: это молодая хорошая актриса — и продолжай — будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.

Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой зло-стию... боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли — г-н издатель такого-то журнала.

Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем «Микромегасе» изысканность тонких выражений Фонтенеля, который никогда не мог ему того простить.

Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи — дело другое (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначи-. тельнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется). <...>

Текст печатается по изд.: Пушкин А. С. Поли, собр. соч. в 10-ти т. М., 1958, г. 7, с. 14—16.

А. С. ПУШКИН О НАРОДНОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ (ок. 1820 годов XIX в.)

С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность.

Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории.

Но мудрено отъять у Шекспира в его «Отелло», «Гамлете», «Мера за меру» и проч. достоинства большой народности; Vega и Кальдерой поминутно переносят во все части света, заемлют предметы своих трагедий из итальянских новелл, из французских ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую царевну, Трагедии Расина взяты им из древней истории.

Мудрено, однако же, у всех сих писателей оспаривать достоинства великой народности. Напротив того, что есть народ" ного в Петриаде и Россиадв, кроме имен, как справедливо заметил кн. Вяземский. Что есть народного в Ксении, рассуждающей шестистопными ямбами о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия?

Другие видят народность в словах, т. е. радуются тем, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения.

Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует, или даже может показаться пороком. Ученый-немец негодует на учтивость героев Расина, француз смеется, видя в Кальдероне Кориолана, вызывающего на дуэль своего противника. Все это носит, однако ж, печать народности.

Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу.

Текст печатается цо изд.: Пушкин А. С. Поли, собр. соч. в 10-ти т. М, 1958, т. 7, с. 38—40.

Н. И. НАДЕЖДИН. О СОВРЕМЕННОМ НАПРАВЛЕНИИ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ (1833)

...Исследывая психологически сущность и элементы изящного творчества, нельзя не согласиться, что художественное одушевление может иметь только два главных направлениям внешнее средобежное, материяльное и внутреннее, средостреми-тельное, идеальное. Ибо весь безбрежный океан бытия, коего искусства должны быть чистейшими выражениями, состоит из двух противоположных стихий: материи и духа, форм и идей, земли и неба. Сии оба направления уже истощены деятельностью гения в два великих периода его жизни, выражаемые классической древностью и христианским энтузиазмом средних веков. Что ж может оставаться еще для изящного творчества? Неужели то безразличное единство обоих направлений, коим запечатлено первобытное младенчество человеческого рода? Едва ли сие умозрительное предположение не оправдывается свидетельствами опыта. Так! В современных движениях творческой деятельности ощутительно направление к всеобщности! Сие направление было следствием многих безуспешных покушений восстановить для настоящего века одно из двух предшествовавших направлений. Несмотря на ослепленную самонадеянность, коей дряхлое осьмнадцатое столетие усиливалось сокрыть внутреннее свое тление от самого себя, при всеобщем развращении вкуса и уничижении искусства, были светлые минуты, когда творческий гений сознавал свое глубокое падение и усиливался спасти свое достоинство, возвращаясь к бессмертным образцам минувшего величия. И поелику господствовавший упадок, очевидно, происходил от искаженного напряжения идеальности, выродившейся в принужденную, хвастливую напыщенность или в пошлое, приторное любезничанье, то первые попытки восстановления, предпринятые творческой деятельностью, состояли в обращении к благородному, простому классицизму греко-римской древности. Разумею не тот лживый, поддельный классицизм французской школы осьмнадцатого века, где священные воспоминания Греции и Рима, раздавленные тяжестью париков, подпертые фальшивыми ходулями, засыпанные пудрой, обезображенные румянами, представляли из себя жалкие, смешные карикатуры: но то искреннее, благородное, могущее соревнование древности, которое под влиянием энтузиазма, возбужденного Винкельманном, с высоким самоотвержением отрекалось от всех современных причуд и странностей, дабы воскресить в безусловной чистоте лучезарное изящество классического мира. Сие живое, творческое соревнование, коему осьмнадцатое столетие обязано резцом Кановы и кистью Давида, величественным котурном Альфиери и простодушною свирелью Фосса, ознаменовалось в летописях изящных искусств блистательными минутами, в коих многие думали видеть зарю нового дня творческой деятельности. Но то было не возрождение, а подновление искусства; то были волшебные чары Медеи, усиливавшейся освежить старческую дряхлость века механическим приливом юношеской крови! В собственных произведениях сих великих мужей печать гениального могущества затмевала своим блеском анахронистическую односторонность направления; но когда толпы подражателей устремились по следам их, сия односторонность изобличилась явною неудовлетворительностью современным требованиям, даже явным противоречием с ними. И нигде не обнаружилось сие так ощутительно и резко, как в новой школе французской живописи, перенесенной в настоящее столетие могучим гением Давида, который любил хвалиться, что сбросил с дряхлой Европы три тысячи лет, помолодил ее тридцатью веками. Школа сия, продолженная талантами Гро и Жерара, Гер.еня и Жироде, издыхает теперь в насильственных напряжениях Дроллингов и Пу-жолей, тщетно усиливающихся воспроизводить древний греческий тип в мертвых, холодных списках, где живопись, если можно так выразиться, каменеет в ваятельных формах. Не говорю уже о поэзии, которая, вопреки академической феруле, рвется ежедневно из-под знамен искусственного классицизма, в лиие самых строгих, самых усердных его ревнителей. Так! Боги древней Эллады, столь красноречиво оплаканные Шиллером, погибли невозвратно: и никакая сила не воззовет их снова к жизни! Сие беспрестанно усиливающееся разочарование к поддельной классической односторонности возбудило другие покушения обновить искусство чрез возведение к ближайшим образцам, завещанным средними веками. Отсюда произошло новое, так называемое романтическое брожение, ознаменовавшее современные летописи изящных искусств многими примечательными явлениями. Брожение сие первоначально открылось в Англии, где воспоминание о Шекспире, последнем могучем представителе идеального гения средних веков, по своей близкой свежести не могло быть задавлено классическими усилиями Попов и Драйденов, Акенсидов и Греев. Здесь, в порывах своевольных и часто диких, тщетно обуздываемых школьным педантизмом Блеров и Джонсонов, еще во гл) бине осьм-надцатого столетия, обнаружилось возвращение к готической фантасмагории средних веков, кипящей силою мыслей и нестройностью форм, выразившееся, наконец, с исполинским могуществом в мрачном гении Байрона. Разделяя сие увлечение поэзии, и образовательные искусства принимали то же направление, воплощая высокие идеи Мильтона и Шекспира резцом Чантрея и Флаксмана, кистью Мартина и Фюэссли. Из Англии, по ближайшему сродству духа, направление сие перешло в Германию, где, одолев ветхий классицизм, тщетно поддерживаемый блистательным талантом Виланда, породило великолепный мир поэзии, освященный именами Клопштоков и Гердеров, Шиллеров и Жан-Полей. Наконец, в начале девятнадцатого века чрез посредство знаменитой жены, сообщившись Франции, оно развилось в сей стране вечного кипения, до фанатического неистовства, возмутившего царство изящных искусств отчаянной битвой классиков и романтиков. Битва сия теперь почти кончилась, но не в пользу искусства. Романтическое направление, торжествуя свою победу, предается буйным сатурналиям, посрамляющим высокое достоинство поэзии: свидетельство тому настоящее френетическое состояние французской литературы! В образовательных искусствах оно обнаруживается с меньшим ожесточением. Так, неутомимая кисть Ингра с классическим спокойствием возвращает живопись ко временам Юлия II, ищет обновить ее слепым подражанием Ватиканским галереям: это еще романтизм умеренный, безопасный! Но в диких очерках Делакруа, где нарушаются первые правила рисовальной грамматики, где необузданная фантазия как будто тщеславится уродливостью созидаемых ею форм, прознамену-ется ощутительно бездна, в коей должно поглотиться искусство, если предастся слепо увлечениям нового фанатизма. Это не есть ли доказательство, что односторонний романтизм, исключительно направленный к выражению идей без должного внимания к вещественным условиям форм, есть точно такой же анахронизм для настоящего времени, как и школьное пристрастие к классическим приличиям наружности без уважения к внутренней силе мысли? Век рыцарского удальства, век готической фантасмагории, погибший для жизни, не может воскреснуть и в искусствах! Итак, что ж должно оставаться для гения? Соединить идеальное одушевление средних времен с изящным благообразием классической древности, уравновесить душу с телом, идею с формами, просветить мрачную глубину Шекспира лучезарным изяществом Гомера! Задача великая, требующая совокупного действия гениев-исполинов, рассеянных по лицу Европы! Соединение сие отнюдь не должно быть механическое: не должно состоять в мелком, крохоборном эклектизме, проповедуемом теперь во Франции для ума и для воли. Нет! Это должно быть внутреннее, живое слияние обоих полюсов бытия, обоих элементов творчества! И сие живое слияние уже преображается с большею или меньшею ясностью в различных движениях современной художественной деятельности! Не отсюда ли господствующее поглощение всех родов поэзии во всеобъемлющем единстве романа, где эпическая изобразительность проникается лирическим одушевлением, где жизнь представляется во всей полноте живой драмы? Не отсюда ли в образовательных искусствах тот же всеобъемлющий тон, не довольствующийся ни одною ваятельною стройностию фигур, ни одним живописным эффектом выражения? Не отсюда ли в царстве музыки потребность соединить глубокую идеальность Бетховена с пластическою изобразительностию Россини, предугадываемая Веберами? Не отсюда ли в изящных зрелищах усилия сочетать внешнее благообразие форм с внутренним могуществом духа, составившие славу Тальмы? Так все стремится к слиянию, к единству, к всеобщности\ И не думайте, чтобы сие стремление возвратило творческую деятельность к тому хаотическому смешению, которое было ее уделом во дни первобытного младенчества! Тогда оно было инстинктуально и слепо, ныне, напротив, должно управляться ясными идеями, подчиняться определенным целям; тогда было следствием необузданной игры неиспытанных сил, ныне будет плодом светлого, гармонического досуга жизни, искушенной тысячелетними опытами! Таким образом, сие стремление, просветленное и очищенное в горниле веков, должно составлять главный отличительный характер современного гения, вполне сообразный с потребностями общего духа современной жизни! С ним соединены или, лучше, из него проистекают все частные требования, коих влияние нельзя не признать в современных явлениях художественной деятельности. Сии последние возвожу я к двум глазным, кои суть, по моему мнению, потребность естественности и потребность народности в изящных искусствах.

Потребность естественности никогда не была чужда гению, несмотря на противоположность, признаваемую обыкновенно между природой и искусством. Ибо творческая деятельность в своем высочайшем значении есть не что иное, как воспроизво-дительница бытия, соревновательниц-а духа жизни, струящегося в недрах природы. Но по исключительной односторонности ее направления в двух великих периодах, кои отжиты человеческим родом, сия потребность не могла быть вполне удовлетворяема, даже часто оскорблялась от избытка увлечения к одной любимой стороне бытия. Так, мм. гг., не боясь упрека в неуважении к памяти великих художников, составляющих вечную славу рода человеческого, я дозволю себе сказать, что в их бессмертных произведениях не было и не могло быть естественности совершенной, полной, всевозможной для гения, ибо не было совершенного, полного, всеобъемлющего представления жизни! Греко-римское древнее искусство стремилось к осуществлению одного идеала внешней природы; новоевропейское искусство имело своим исключительным первообразом мир духовный. Но ни природа внешняя, ни мир духовный отдельно не составляют цельного бытия: посему и воспроизведения их в уединенной, раздельной самобытности не могли быть совершенно естественны. Они изображали, если можно так выразиться, полмира, полжизни, полбытия: а это разве естественно? Само собой разумеется, что искусству надлежало дополнять сию нецельность усиленными напряжениями, и отсюда необходимо должна была проистекать принужденность, изысканность, чрезмерность, от которой несвободны превосходнейшие произведения древнего и нового гения. Так в бессмертных памятниках греко-римской пластики, где все состояло в материальном изяществе контуров и положений, сие изящество простиралось за пределы, полагаемые законами физического образования природы; величественный профиль олимпийских бессмертных Жителей расширялся в них дальше прямого угла, составляющего естественный тип прекрасной греческой физиономии. С другой стороны, в произведениях новоевропейской живописи, где исключительной целью было внутреннее выражение физиономии, сему выражению приносилась в жертву пластическая обработка форм, так что бсщсство большей частью исчезало в духе, и отсюда излишняя искусственность поз, чрезмерная тучность колорита, ослепительное злоупотребление светло-тени, коим ознаменованы лучшие создания возрожденной кисти: мадонны Рафаэля слишком идеальны, собеседники Павла Веро-неза слишком ярки, наяды Рубенса слишком телесны, головы Рембрандта слишком светлы. Вообще искусство как будто домогалось пересилить природу. На древнем театре для всевозможного возвышения пластики лицедеи поднимались на высокие котурны, прикрывались личинами, как будто стыдясь своего естественного роста, своей естественной физиономии; в свою очередь, сцена нового мира оглашалась утомительным распевом декламации, как будто в натуральной гамме человеческого голоса недоставало звуков для выражения всех оттенков мысли, всех переливов сердца. Не таково современное эстетическое направление! Оно требует от художественных созданий полного сходства с природой, равно чуждаясь поддельного излишества, как в наружных, материальных формах, так и во внутренней идеальной выразительности. Оно спрашивает у образа: где твой дух? у мысли: где твое тело? Отсюда нисхождение изящных искусств в сокровеннейшие изгибы бытия, в мельчайшие подробности жизни, соединенное с строгим соблюдением всех вещественных условий действительности, с географическою и хронологическою истиною физиономии, костюмов, аксессуаров. Тот всеобъемлющий взгляд на жизнь, к коему очевидно стремление современного гения, уравнивает в глазах его все черты, из коих слагается физиономия бытия, внушает ему не лицеприятное беспристрастие ко всем формам, коими оно облекается. В обоих предшествовавших периодах искусство обыкновенно унижалось, когда нисходило в круг обыкновенных явлений: око могло жить и дышать только в высших слоях бытия, в идеалах физической красоты или духовного изящества, в изображениях бессмертных небожителей или смертных, просветленных высшими лучами героизма и святости. Одна Нидерландская школа делала исключения из общего закона, но зато ее произведения считались действительно исключениями: относились к мелким забавам фантазии, когда не имели известной степени сановитости! Ныне, напротив, сия миниатюрная живопись действительности превращается в господствующую потребность гения. И между тем жизнь не подавляется ее мелкой дробностью: она просиявает в каждой черте, выражается в каждом звуке. Резец Рауха дерзнул заменить греческую мантию современным костюмом; и теперь статуя Наполеона, отливаемая Францией, будет носить характеристическую шляпу героя, не боясь соблазна и унижения. Талант Обера умел истощить богатство музыкальной гармонии в частных сценах домашней жизни, не впадая в тривиальность, и таким образом опера получила возможность быть степенною, не будучи героической, быть простою, не будучи буффою. Дарование Скриба отважилось свести поэтическую историю сердца с трагического контурна и заключить ее в трогательнейшие сцены в тесных рамках водевиля; кисть Шарле раздробила великолепный эпос человеческой жизни на легкие, мелкие очерки, коих карикатурные гримасы проникнуты глубокой истиной; перо Бальзака нашло тайну излагать философию современной истории в мелких сценах домашнего быта. Так все устремляется к сближению с природой, великой во всех своих подробностях, нелицеприятной ко всем своим явлениям. В минувшие времена гений чувствовал себя выше природы, представлявшейся ему только с одной стороны, как бы в пол-лица, и потому должен был возвышать ее до себя усиленными напряжениями. Но теперь, когда взор его распространился до всеобъятности, когда океан бытия предстает пред ним весь, в своей нераздельной целостности, он смиряется пред ним и, в самых дерзновеннейших мечтаниях, ищет только уравниться с его беспредельным величием. Он чувствует себя на той же точке зрения, как и во дни первобытного младенчества, но, искушенный тысячелетней опытностью, не имеет уже той дерзости, с которой прежде, в детских порывах, мечтал неизведанными силами одолеть могущество неиспытанной природы. Вот изъяснение современного направления изящных искусств к естественности]

Теперь уже как необходимое следствие сей естественности является другое равно могущественное направление современного гения к народности, составляющее также отличительный признак его вырабатывающейся физиономии. Разумею под народностью то патриотическое одушевление изящных искусств, которое, питаясь родными впечатлениями и воспоминаниями, отражает в своих произведениях родное благодатное небо, родную святую землю, родные драгоценные предания, родные обычаи и нравы, родную жизнь, родную славу, родное величие. Говорю, что сие одушевление есть следствие направления к естественности, ибо, по существенной внутренней сзязи духа нашего с природой, в лоне коей он возлелеян, на всех произведениях его деятельности, изливающейся свободно, без влияния предубеждений и страстей, должна лежать печать его родины, которую стереть могут только умышленные, неестественные усилия. Древнее греческое искусство было верным зеркалом своей отчизны, но это не может быть поставлено ему в достоинство, ибо для греков весь мир заключался в пределах Греции: их одушевление было патриотическим по нужде, от недостатка предметов развлечения. Когда во времена Александра пределы сии раздвинулись до берегов Гангеса и Нила, тогда изобличалось, сколь слабыми узами связывался гений ее с струями Пенея и Иллиса, с вершинами Олимпа и Пинда. С какою-то несытою жадностью устремился он на колоссальные памятники Востока и их роскошными цветами усыпал могилу для него отверстую. В Риме сия холодность к национальности обнаружилась еще торжественнее и резче. Там искусство скиталось совершенно безродным и сирым, повторяя старые зады чужих преданий, без всякого сердечного участия. Во времена средние гений при всеобщем разрушении общественного порядка, при смешении всех границ и пределов, водворяясь в небесах, не знал на земле отечества. Посему деятельность его отличалась совершенным космополитизмом. Она без разбора принимала формы всех стран и веков, приносимые художниками, подчиняя их самовластно своему главному направлению, так что украшения мусульманских мечетей, ознаменованные печатью Востока, обращались на служение христианским храмам, воздвигаемым под мрачным небом Севера. С эпохи Возрождения наук и искусств, когда Италия сделалась средоточием европейского просвещения, ее тип, переработанный по классическим памятникам древности, сделался общим достоянием творческой деятельности Европы. Художники изо всех стран ее, приезжая в Рим довершать свое эстетическое образование, увозили с собой прекрасный образ Авзонии, оживавший на их полотне, выражавшийся в их звуках. Относительно пластических искусств и музыки сие преимущество остается доселе за Италией. Что касается до поэзии и театра, то с эпохи Людвика XVI владычество французского искаженного вкуса распространилось по всей Европе и так глубоко пустило свои корни, что доселе упорно противится всем восстаниям чистого национального духа. Таким образом, патриотическая народность искусства в предшествовавшие времена не составляла существенной потребности гения, даже часто не имела никакой, важности или считалась грубостью, предрассудком вкуса. Совсем иное оказывается во всех отраслях современной творческой деятельности: ныне каждая нация, подвизающаяся на поприще изящного творчества, хочет любоваться сама собой в искусственных произведениях. Посмотрите на современные движения поэзии, музыки, пластики! Всюду видно стремление к самосозерцанию, к самопредставлению. Кисть изображает небеса, под коими работает жизнь, коей теплотой согревается; гармония подстраивается под эхо родных мотивов; стих живописует на-, родные обычаи и нравы, воскрешает родную старину или проникает в родную будущность. Узы чужеземного влияния всюду разрываются, ибо тяжесть их с часу на час становится ощутительнее, нестерпимее. Гений чувствует, что он может жить и дышать свободно только в своей родной атмосфере, своим родным воздухом. И действительно, здравый смысл и очевидные опыты удостоверяют, что изящные формы, переносимые под иное небо, на чужую землю, подобно пересаженным растениям, вянут и умирают. Возьмем для примера архитектуру, которая, к сожалению, до сих пор наименее соображается с условиями народности. Может ли сие искусство ожидать для себя новой, блистательной будущности, оставаясь закованным в чужие, заносные формы? Если скульптуре и живописи может быть дозволено подражание под известными условиями, то архитектура должна быть всегда выражением окружающей ее природы. Человек, воздвигая здания свои на земле, должен соревновать тому всемирному зодчему, который так мудро приспособил горы и долы, поля и леса, деревья и цветы к различным частям великолепного здания, ими украшаемого, Исполинские громады пирамид, возникающие из безбрежных пустынных песков; греческий павильон, прилепленный к вершине зеленого холма, среди вечноцветущей долины; готический замок, выглядывающий своими острыми зубцами, узкими окнами, высокими башнями из чащи дремучего Шварц-Вальдена или с крутого утеса Альп; воздушное жилище андалузца с своею живою благоухающею оградою, с своими кипучими фонтанами, с своими террасами, подобными висячим садам; живой образ легкого, пустынного шатра, водруженного успокоившимся арабом; скромная хижина швейцарского пастуха, примкнутая к скале, защищающей ее от северного ветра, окруженная палисадами, кои должны охранять ее от метелей и вьюги, с маленькими едва прорезанными окнами, с острой кровлею, легко отрясающей с себя нежный пух: все это имеет свою физиономию на своем месте. Перенесите сии туземные, местные здания под чужое небо; поставьте их в других рамах; окружите иными декорациями: они потеряют свою прелесть! До сих пор итальянская архитектура, работающая по светлым, изящным пропорциям греко-римского зодчества, господствует во всех странах Европы. Но ее легкая прозрачность прилична ли величию христианского храма, святилища веры, окруженной таинствами и надеждами, где душа желала бы собраться в самой себе, позабыть шум и суеты земные, уединиться в тишине невозмущае-мого мира? Ощутительно ли изящество ее размеров в нашем северном климате, где величественные колонны исчезают в вечных туманах, роскошные завитки капителей заносятся снегом, широкая четвероугольная форма сего здания подавляется тяжестью облаков, над ним висящих? Время должно решить сию. великую задачу, но в современном гении обнаруживается уже потребность ее решения. Неуместное подражание начинает возбуждать всюду ропот; и сей ропот, конечно, будет услышан. Рано ли, поздно ли, но искусство во всех своих отраслях должно сделаться полным, светлым отражением народов, среди коих процветает? И когда настанет сия вожделенная эпоха, блаженство их будет неизреченно, подобно блаженству матери, созерцающей в чертах милого детища свой собственный образ! Тогда гений совершит свое высокое предназначение: искусство исполнит чреду свою, эстетическое образование принесет все свои драгоценные плоды! Тогда прощайте, заблуждения и сомнения, порождаемые мрачной строптивостью изнурительного ума! Прощайте, волнения и бури, изрыгаемые пагубным кипением страстей! Тогда жизнь разрешится в сладкую гармонию истины и блага, в очаровательную поэзию неистощимого самоуслаждения!