Без объявл. 3 страница

«Смехотворец» Мениппа умел по-кинически смеяться, то есть одновременно шутить и кусать, и не уступал в этом древним киникам. В киническом насмешнике его последо­ватели видели не только создателя нового стиля, но и ре­форматора и учителя жизни.

Несколько лучше, чем произведения Мениппа, сохрани­лись фрагменты произведений известного кинического поэ­та эпохи эллинизма Сотада из Маронеи. Он был близок к тому направлению в эллинистической поэзии, которое смыкалось с веселым и фривольным, полным смелых сати­рических выпадов творчеством низов — с фольклорными дорическими бурлескными сценками — флиаками, не ща­дившими ни богов, ни людей, с мимами — дерзкими сти­хами на ионическом диалекте (ионикологией), с непристойной кинэдологией, гилародией, магодией, лисо-дией, симодией, этологией и т. п. Хотя официальная алек­сандрийская поэзия (Каллимах, Феокрит и др. ) также кое-что почерпнула из этого источника, но по своей глубо­кой сути была чужда подлинной народной жизни и вдох­новлялась образами царей, цариц, вельмож, придворными интересами, любовными интригами, красотой возлюблен­ных и т. п. Анализ немногочисленных подлинных фрагмен­тов поэзии Сотада, сохраненных Афинеем и Гефестионом, а также поздних морально-дидактических подражаний (Sotadea), собранных Стобеем, говорит о том, что непри­стойности или физиологическая откровенность в некоторых стихах Сотада не преследовали порнографических целей, а были действенным народным средством сатиры, имели точ­ный социальный адрес: царская фамилия и ее окружение, воспеваемые придворными поэтами.

К кинической школе поэтов эпохи эллинизма принадле­жит также Феникс из Колофона. Новые папирусные фраг­менты холиямбов Феникса впервые опубликовал и исследовал Г. Герхард⁸. Анализ «Ямбов» Феникса обнару­живает их несомненную киническую направленность. В ан­тичной литературе мало таких прямых, сиюминутных откликов на современное зло, откровенных, не замаскиро­ванных мифологией или басенными условностями. Это не­годующие стихи о богах и расточителях, лишенных чести и совести, заботящихся лишь о растленной роскоши. Им противопоставлены честные бедняки, умирающие с голоду. В своих стихах Феникс сознательно или невольно исполь-

о

См.: Gerhard G. Phoinix von Kolophon. Leipzig; Berlin, 1909.

зует аргументацию и стилистику диатриб. К «Ямбам» тема­тически примыкает холиямбический отрывок об ассирий­ском царе Нине, приведенный Афинеем (XII, 530с). «Песенка вороны» Феникса — стилизация в народном духе, нечто вроде античной колядки, свидетельствующая об ин­тересе поэта к жизни простого народа, к народным обрядам и фольклору, из которого киники нередко черпали образы и приемы художественной выразительности. В творчестве Феникса дает себя чувствовать умеренный кинизм. Крити­ка идеологии и психологии верхов, потребительской мора­ли, неприятие действительности содержатся также в стихах других холиямбических поэтов, современников Феникса, имена которых не сохранились (ниже приводятся фрагмен­ты из Гейдельбергского и Лондонского папирусов, направ­ленные против стяжательства). Наличие целой плеяды кинических и кинизирующих поэтов и писателей, сравни­тельно недавние находки новых отрывков кинической поэ­зии и диатриб говорят о популярности демократической поэзии социального протеста, значение которой недооцени­вается в истории античной литературы.

В кинической поэзии эпохи эллинизма есть еще один вы­дающийся и оригинальный поэт, чье творчество свидетельст­вует о том, что кинизм задел также какие-то глубинные чувства прогрессивных людей из состоятельных классов, за­ставив их встать на сторону народа. Это Керкид из Мегало-поля (ок. 290—220 гг. до н. э. ) — не только крупный поэт, но и видный государственный деятель, по достоинству оце­ненный только в XX веке в связи с находкой в Оксиринхе папирусов с отрывками из «Мелиямбов киника Керкида». Источники рисуют Керкида как дипломата, воина-патриота, «замечательного законодателя и автора мелиямбов» (см.: Полибий, II, 48—50; 65; Стефан Византийский и др. ). Центральным из сохранившихся «Мелиямбов» является сравнительно большой отрывок (более 35 стихов), сатириче­ски бичующий богатство, полный ненависти к уродствам со­временного общества. В нем наиболее рельефно отразились как мироощущение Керкида, так и его художественно-эсте­тические принципы. Конец стихотворения звучит угрожаю­ще, поэт предупреждает богатеев: если они не поделятся с неимущими добровольно, то ветры судьбы начнут дуть им в лицо, и тогда придется им «выблевать из самого нутра» все награбленное у народа «ненавистное богатство». В этом кон­тексте сильное социальное звучание приобретают и нападки на традиционную религию, и прежде всего на владыку Зевса.

Керкид порывает с религиозной моралью, требуя нравствен­ности и правды вне религии.

Прямое обращение к объекту сатиры (Ксенон), людям и богам, восклицания, многочисленные риторические вопро­сы, парентезы, подчеркивающие личную позицию автора, ирония, лаконичная многозначительность в соединении с необычным лирическим размером, сочетание лексики высо­кого стиля и вульгаризмов, обдуманная разностильность, энергичность и динамизм, профетический тон — все это производит ошеломляющее впечатление. Устрашающая «диковинность» его сатиры связана прежде всего с дерзкими и неповторимыми неологизмами, составляющими отличи­тельную черту керкидовского стиля. Новые композиты Керкида при всей их смелости понятны и доступны, ибо источником творчества таких поэтов, как Керкид или Плавт, наряду с классической литературой была и неисчер­паемая стихия грубоватой народной речи.

Сохранилась часть стихотворения Керкида о люб­ви (фргм. 2, Диль), обогащающая наше представление о по­эте, ибо в основном он известен как серьезный публицист. Эти стихи о любви — отнюдь не традиционная лирика. Они построены на киническом принципе «серьезно-смешного», на сцеплении скоптики и дидактики. В данном случае поучение перенесено в область интимных человеческих чувств, и на всем послании лежит печать добродушной иронии. Антитеза любви спокойной и любви бурной естественно подводит к вы­воду о предпочтительности безмятежного плавания по ковар­ному морю страстей, что логически завершается еще более безопасной и удобной любовью «Афродиты с площади». Ки­ник ни в чем не хочет поступиться своей свободой!

Форма стихов Керкида необычна. Это мелиямбы, изве­стные нам только по творчеству кинического поэта. В эл­линистическую эпоху мелика постепенно вытеснялась формами, предназначенными для рецитации и чтения. Но­вых размеров создавалось мало. Новая, революционная по содержанию поэзия Керкида требовала новых форм, трево­жащих, напряженных и торжественных одновременно. Ду­мается, что откровенно публицистический, «солоновский» пафос стихов Керкида и их сравнительно простой ритмиче­ский рисунок были рассчитаны на массовую аудиторию, а не на узкий круг друзей и знакомых. Мелиямбы, как пока­зывает само название, были чем-то средним между мели-ческой и декламационной поэзией, представляя собой нечто вроде античного зонга. Эпические дактили и разговорно-на-

 

смешливые ямбы, лежащие в основе керкидовского стиха, напоминают о связи мелиямбов с социально насыщенной и политически острой комедией аристофановского типа.

Керкид был не только деятельным и духовно богатым человеком и гражданином, вставшим на защиту народа, но и мужественным поэтом-трибуном, из всех голосов выбрав­шим голос правды, говорящей у него словами неслыханны­ми и разящими. Он бросал в лицо сильных мира гневно и обличительно: ваши боги и идеалы — ложь, ваша праздная и разгульная жизнь ничего не стоит, а вы сами развратники, пьяницы, лицемеры и подлецы. Вам нет дела до бедняка и его страданий. Но, погодите, придет час расплаты, и вам несдобровать! Приверженность Керкида к умеренному на­правлению кинической философии, получившему в это вре­мя преобладание над крайностями первоначального киниз-ма, свидетельствует о нарастании кризиса в античном обществе, о переломе сознания эллинистического человека и как следствие этого о расширении социальной базы оппо­зиционных течений, захватывающих в свою орбиту недо­вольных и радикально настроенных лиц из интеллигентских и состоятельных кругов.

Старшим современником Керкида был выдающийся эпи­грамматический поэт Леонид из Тарента., чья творческая деятельность падает на первую половину III в. до н. э. И Леонид, и пелопоннесская (дорийская) школа, к которой он принадлежал, стоят несколько особняком в литературной жизни века. Интерес пелопоннесцев к народу был искрен­ним, они предпочитали живописать народные типы и род­ную природу, тружеников и чистый мир детей и животных. То, что у других пелопоннесских поэтов только намечалось, у Леонида превратилось в ведущую тенденцию. Хотя Лео­нид Тарентский не был киником в «профессиональном» смысле слова, влияние популярных идей кинико-стоической диатрибы определило строй его поэтического и обществен­ного мышления, обусловило его творческое своеобразие.

В древности Леонид пользовался безоговорочным при­знанием, но критика нового времени (Рейтцентштейн, Геф-фкен, Виламовиц, Бекби) относилась к нему явно недоброжелательно, хотя во второй половине XIX века он считался большим и оригинальным поэтом, певцом «ма­леньких людей». К последней традиции примыкают и круп­ные советские ученые (И. М. Тройский, С. И. Радциг, Ф. А. Петровский). Важной чертой в творческом облике поэта является его отношение к кинизму, что, как нам

кажется, помогает правильно решить вопрос о народности, искренности и «реализме» его стихов, понять его жизнен­ную и философскую установку, границы его подлинного новаторства и степень влияния таких идейно чуждых ему поэтов, как Каллимах или Асклепиад. Конечно, возможен (подчас осуществляемый) некий критический тур де форс, который превращает все творчество (а заодно и биографию) Леонида в «маску», «игру», литературную фикцию, но по­добная «критика» — лишь дань моде, пренебрегающая пол­нокровными фактами в угоду довольно худосочной концепции об исключительно верхушечной, одноплановой ориентации эллинистической литературы.

Творчество Леонида противостояло основной линии александрийской эпиграмматики, вдохновлявшейся эроти­ческой и симпосиастической темами. Леонид не только чужд эротике, но и прямо враждебен ей, как киник. Кинизм Ле­онида особого свойства. Лишенный ряда атрибутов воинст­вующего кинического сектантства, он становился ближе и понятнее массам. Бродяжничество поэта не носило демонст­ративного характера, но было вынужденным, нищета на склоне лет не казалась ему, как, впрочем, и Диогену (Диог. Лаэрт., VI, 51), желанной, а изгнание — безразличным. Кинические мотивы постоянно всплывают в стихах Леони­да, который написал хвалебную эпитафию в честь Диогена и создал программную поэтическую диатрибу, названную Геффкеном «кинической проповедью в дистихах» (Палатин-ская антолог., VII, 472), которая говорит о быстротечности и тщете человеческой жизни, заполненной заботами о при­обретательстве, и призывает к скромности и простоте.

Подлинные герои эпиграмм Леонида — бедные тружени­ки, общественные низы, к которым постоянно апеллировали киники. В них воспеваются их трудолюбие, непритязатель­ность, бедность, стойкость в жизни, дружелюбие и доброта. Поэт и себя не отделяет от «малых сил». Мир леонидовской поэзии густо населен рыбаками, охотниками, пастухами, плотниками, дровосеками, крестьянами, ткачихами, садов­никами, кормилицами, матросами и т. п. Большинство этих людей заняты трудом, с ним связаны их мысли и чаяния. Эпиграммы Леонида вводят нас в «рабочую» атмосферу эпо­хи, в них трогательно и искренне рисуются люди, провед­шие всю жизнь в труде и заботах о хлебе насущном (Палатинская антолог., VII, 726; 295; 657 и др. ).

Любовь к людям труда выразилась не только в восхва­лении их добродетелей. Новое заключается в эстетизации

зз

 

и поэтизации орудий труда, что связано с киническим принципом «труд — благо». Старая посвятительная эпи­грамма обычно носила возвышенный характер, была полна героизма. Леонид Тарентский заменяет боевое оружие и предметы культа прозаическими рыболовными принадлеж­ностями, пилами, буравами, топорами, рубанками, кухон­ной утварью и др. Редкая в античной лирической поэзии «рабочая» лексика, введенная в контекст посвящений и эпитафий, получает у Леонида поэтическое звучание, ав­тор как бы любуется ею и превращает в новый эстетиче­ский объект. Рабочие слова и термины оснащаются сложными и редкими «украшающими» эпитетами, однако точно характеризующими данный предмет. В качестве эпи­тетов преимущественно употребляются неологизмы, нося­щие оценочный характер. В эпиграммах Леонида они становятся главным средством художественной выразитель­ности, ибо без них перечень посвящаемых предметов пре­вратился бы в голый инвентарный список, деловой каталог, лишенный эмоциональной окраски.

Новые для поэзии слова из сферы производительного труда Леонид любит повторять, ставить в разные формы, примеряя к различному окружению, изменять на все лады, как бы заставляя работать, смакуя и с явным удовольстви­ем прислушиваясь к их необычному звучанию. Этим же стремлением освоить новый материал объясняется, на наш взгляд, появление ряда вариантов эпиграмм на одну и ту же тему. Поэт одухотворяет, персонифицирует орудия, ин­струменты, полезные для человека предметы и наделяет их человеческими именами, придает им активный, действен­ный смысл. Таким образом, у Леонида, должно быть, впер­вые в античной поэзии мы встречаемся с культом орудий труда, характерным для народной идеологии. В эпитафиях, наряду с идеей освященности орудий труда, содержалась мысль, что труд людей заслуживает вечной памяти и бла­годарности, признания и посмертной награды. Так религи­озное смыкалось с социально-этическим.

Весь образный строй и стиль эпиграмм Леонида Тарен-тского, испытавший влияние кинико-стоической диатрибы, их естественно-элементарная структура, функционально близкая подлинным посвятительным и надгробным надпи­сям, язык, пропитанный реалиями повседневной жизни, разговорными формами, диалект, идущий от дорической родины поэта, — все было адресовано массовому читателю, далекому от узкого круга «ценителей изящной словесно-

сти». Умение увидеть красоту в обыденном, в труде, при­влечь внимание к «маленькому человеку», скрасить горечь критики шуткой, вовремя произнести сентенцию, изобра­зить безобразное так, чтобы оно не отталкивало, а вызыва­ло нужные эмоции и мысли, — эти свойства были почерпнуты в кинической литературе.

Но суть дела не в отдельных кинических перекличках и мотивах. Кинизм помог в становлении главной и новатор­ской сущности поэзии Леонида — в сознательном повороте к миру трудящихся, в стремлении приподнять, укрепить их общественный вес и самосознание, пафосе противопостав­ления мира труда миру праздности, в поэтизации труда и его орудий. Если искать дальних предшественников поэзии Леонида, то она примыкает к гесиодовской традиции, хотя в эллинистическую эпоху она и воспринималась как нова­торская. Именно это новаторство и привлекло позднейших продолжателей Леонида. Исходя из всего сказанного, сле­дует решительно пересмотреть распространившийся в по­следнее время в зарубежной научной литературе взгляд на Леонида как на холодного версификатора, ловкого ремес­ленника от поэзии, «барочного» пересмешника, потрафляв­шего вкусам литературных гурманов эллинизма.

К III в. до н. э. относится еще один приметный памят­ник кинической литературы — так называемые «Письма Анахарсиса». Они содержат больше критического материа­ла и наступательнее по тону, чем современные им пропо­веди Телета. Эти фиктивные Письма примыкают к давней традиции, идеализирующей «естественные», «варварские» народы и наполненной острым социальным смыслом под влиянием кинизма. Мудрый скиф Анахарсис — один из наиболее ярких героев этой традиции. В этом образе зало­жено все, что могло пригодиться кинической пропаган­де, — бесхитростность «дикаря», близкого к природе, прямодушие, ореол свободы, справедливости и силы, окру­жавший далекий северный народ. Киникам был важен, ко­нечно, не исторический Анахарсис, а романтическая легенда, сделавшая из него «скифского киника». «Письма Анахарсиса», безусловно, фиктивны, в них немало анахро­низмов. Их кинический автор использовал образ Анахарси­са для потребностей своего века, в частности для отклика на актуальную проблему эллинства и варварства. В первых двух письмах доказывается, что эллины и варвары принци­пиально равны. Киник дает бой греческому «расизму». Он направляет свои обличительные послания к правителям,

 

царям, тиранам, представляющим враждебную стихию вла­сти. Каждое из «Писем Анахарсиса» пропагандировало ки-няческие ценности и развенчивало общепринятые.

II и I вв. до н. э. бедны памятниками кинической литера­туры, однако и в это время кинизм не умирал. От этого пе­риода сохранились эпиграммы, прославляющие Диогена, а также папирусные фрагменты. В опубликованном У. Виль-кеном в 1923 году Берлинском папирусе № 1304 конфликтно сведены властелин мира Александр Македонский и нищие философы, «нагие мудрецы», индийские «киники» — гимно-софисты, брахманы. Зло здесь персонифицировано в Алек­сандре, добро — в гимнософистах. Эта же тема представлена в сравнительно недавно (1959 г. ) увидевших свет отрывках из сборника кинических диатриб (Женевский папи­рус № 271), относящихся ко II в. н. э., где беседуют глава брахманов Дандамис и тот же Александр. Моральная победа целиком остается на стороне индийских аскетов.

В эпоху Римской империи кинизм оживляется. Своим возрождением он обязан прежде всего демократическому ду­ху и пафосу практической нонконформистской морали, ко­торая давала людям веру в возможность победы добра над торжествующим злом. В критике террористического режима первых императоров киники смыкались с республиканской оппозицией второй половины I в. н. э., представленной му­жественными стоиками Музонием Руфом, Тразеей Петом, Гельвидием Приском и др., некоторые из них сами испыта­ли влияние кинизма. Многие в это время не проводили различия между стоицизмом и кинизмом, считая последний чем-то вроде левого, крайнего фланга Стой (Ювенал, на­пример). Власти преследовали киников и стоиков. Их изго­няли при Нероне, Веспасиане и Домициане. Одним из самобытных киников I в. н. э. был Деметрий, изгнанный из Рима Нероном. О деятельности Деметрия больше всего рас­сказывает его друг Сенека. Среди учеников Деметрия осо­бенной известностью пользовался выдающийся проповедник кинизма Демонакт, о котором с великим уважением писал никого не щадивший современник его — Лукиан из Само-саты. В это время обращает на себя внимание сложная и колоритная фигура Перегрина-Протея, говорящая о близо­сти кинизма и первоначального христианства. Для истории кинического атеизма представляет большой интерес острый антирелигиозный памфлет жившего при императоре Адриа­не Эномая Гадарского «Изобличение обманщиков», цити­рованный большими кусками епископом из Кесарии

Евсевием Памфилом, «отцом христианской историографии». Эномай аргументировано критиковал не только мантику и оракулы античного мира, но и основы всякой религии, вы­ступая против механистического и метафизического детер­минизма и фатализма, против веры в божественное предопределение. Кинический богохульник вере в бога про­тивопоставлял веру в могущество человека. «Изобличение обманщиков» — яркий памятник кинической просветитель­ной литературы II в. н. э.

«Киническое возрождение» вызвало к жизни и другое произведение — «Письма киников», авторы которого чер­пали свое вдохновение в кинической философии и перенес­ли на страницы писем свою взволнованность проблемами современности. Античное публицистическое письмо в силу своих жанровых особенностей становилось удобным средст­вом политической агитации и философской пропаганды. Приблизительно с I в. до н. э. по II в. н. э. складывались циклы фиктивных писем Сократа и сократиков, Диогена, Кратета, Мениппа. В основе этого эпистолографического наследия лежат отчасти подлинные письма и сочинения его номинальных авторов, но в большей степени позднейшие доксографические сочинения, сборники популярных хрий и апофтегм, воспоминания и жизнеописания. Поэтому все эти послания дают немного для знакомства с подлинными взглядами древних философов. Зато они прекрасно харак­теризуют направление кинической мысли первых веков Римской империи.

Эпистолографы целеустремленно разрабатывали идеи кинической этики, выдвигая на передний план те из них, которые могли так или иначе ответить на запросы времени, научить, как действовать в сложившихся условиях. Поэто­му так настойчиво подчеркивается независимость мудреца, его стойкость и мужество, свободомыслие и откровенность, ненависть к тиранам, осуждается стремление к власти и богатству, восхваляются дружба и бескорыстие, бедность и разум, ставится вопрос о ценности родины и изгнания. Воз­родившийся кинизм Империи решительнее, агрессивнее, чем в эпоху эллинизма. Он реставрирует древний радика­лизм и обращается к образам нравственно сильных лю­дей — к Сократу и особенно к Диогену, который является подлинным героем кинических писем. Письма Диогена и Кратета подчинены двуединой цели — пропаганде кинизма и сокрушению его идейных врагов, защите кинического об­раза жизни и осуждению современного зла. Обвинения и

 

защита, нападки и оправдания, проклятия и угрозы, угово­ры и одобрения — к таким антитезам и полюсам тяготеют почти все кинические письма. Поэтому их адресаты — вра­ги и друзья, близкие и далекие, единомышленники и про­тивники. Нейтральные адресаты («ученики», «молодые лю­ди») дают возможность авторам спокойно изложить отдельные тезисы кинической доктрины. С указанной поля­ризацией связаны имеющиеся в них стандартные зачины и концовки. По духу к киническим письмам-памфлетам при­мыкает так называемое VII письмо Гераклита к Гермадо-ру, его другу, изгнанному из Эфеса. В 1958 году В. Марте­ном было опубликовано продолжение известного ранее текста этого письма. Найденный большой папирусный фрагмент содержит критику человеческих пороков, идеи преклонения перед природой, идеализацию животных, при­зывы к справедливости и т. п. — все то, что характерно для круга идей кинико-стоической диатрибы.

Киническое мировоззрение оказалось притягательным не только для бедноты и неудачников, аутсайдеров жизни, но и для признанных философов и софистов. Эпиктет уви­дел в истинном кинике свой идеал (III, 22). Увлекся киниз-мом даже такой рационалист и скептик, как Лукиан из Самосаты. Несмотря на принципиальную враждебность платонизма и кинизма, философ-платоник и софист Мак­сим Тирский поставил перед собой вопрос: не является ли самой предпочтительной из всех жизнь киника? (речь XXXVI). И дал на него положительный ответ. Идеальным героем Максима оказывается Диоген, который «наслаждал­ся в своей бочке не меньше, чем Ксеркс в Вавилоне». Нет смысла пытаться реконструировать по Максиму подлинные взгляды Диогена. Он создает свою концепцию кинизма, идеи которого препарируются в духе его собственного прак­тического и демонологического платонизма.

О широком распространении кинических идей в I—II вв. н. э. свидетельствует также речь ученика Диона Хрисостома Фаворина из Арелаты «Об изгнании», где до­казывается, что изгнание, вынужденная эмиграция — не зло. К этому же времени относится еще один памятник ки-никостоической мысли — «Картина», приписываемый уче­нику Сократа Кебету Фиванскому⁹. Рассказанный в ней миф откровенно аллегоричен и дидактичен, смысл всех его

Есть русский перевод этого произведения: Кебет. Картина/ Пер. с греч. В. Алексеева. СПб., 1888.

построений и деталей обнаруживает киническую печать — все ценимые в мире блага, как и «общеобразовательные дис­циплины» и науки (XIII, 2), не имеют отношения к нравст­венности. Не многознание, а благоразумие и истинное образование, подчиненное воспитанию характера, души и чувств, делают людей счастливыми. В «Картине» ПсевдоКе-бета киническая любовь к аллегориям доведена до логиче­ского конца. К этому же типу памятников относится и диатриба Псевдо-Плутарха «Об упражнении», сохранившая­ся лишь в сирийской обработке VIII—IX вв. н. э. Автор ее убеждает читателя, что без упражнения, труда, профессио­нального мастерства, тренировки и закалки человек не мо­жет добиться счастья и совершенства.

Во времена ранней империи киники становились опас­ной политической силой, с которой так или иначе приходи­лось считаться властям. Нерон изгнал киника Исидора будто бы только за то, что он «громко крикнул ему при всех, что о бедствиях Навплия он поет хорошо, а со своими справ­ляется плохо» (Светоний. Нерон, 39). Подверглись жесто­ким репрессиям киники Диоген и Герас, открыто нападавшие на брак императора Тита и Береники (Дион Кассий, 66, 13—16). Киники активно участвовали в анти­римских и антирабовладельческих движениях в провинци­альных городах Греции, Малой Азии и Египта. Кинический проповедник Перегрин призывал греков поднять оружие против римлян (Лукиан. О смерти Перегрина, 19).

В первые века новой эры особой остроты социальная борьба достигла в Александрии, крупнейшем экономическом и культурном центре древнего мира. Здесь сплелись воедино антиримские, освободительные, сепаратистские, национали­стические (эллинофильские и иудейские) и римско-шовини-стические интересы. Среди неспокойных низов Александрии киники занимали мятежную позицию, нападая на власть имущих, на римских префектов, императоров и их при­спешников. От этого неспокойного времени, свидетелем ко­торого был Дион Хрисостом (XXII, 10), сохранились инте­реснейшие подлинные документы социальной борьбы, найденные среди египетских папирусов. Эти документы, от­носящиеся к I—III вв. н. э., получили условное название «Акты языческих мучеников Александрии». В речах алек­сандрийских «мучеников» перед лицом римских императо­ров дают себя знать кинический стереотип с его «парре-сией», безоглядной «вольностью речи», а также влияние кинических мотивов — противопоставление истинного «от-

ца народа», «царя» — и тирана, осуждение деспотизма, бо­гатства, насилия, распутства, размышления о добродетелях правителя, о границах власти и т. п. «Акты... » — памятники нелегальной политической литературы, подстрекательские памфлеты, листовки, основанные на документальных, архи­вных данных. В них мы, может быть, впервые сталкиваемся с тенденциозной документальной прозой, получившей в на­ши дни столь широкое распространение.

Кинизм занял прочное место в сочинениях таких круп­ных писателей и мыслителей конца античности, как Дион из Прусы, прозванный Хрисостомом, Эпиктет и Юлиан-От­ступник.

Изгнание изменило весь строй жизни Диона (ок. 40—120 гг. н. э. ), отпрыска богатой и знатной вифин-ской провинциальной фамилии, начавшего блестящую карьеру в центре огромной Римской империи. Изгнание по политическим мотивам длилось для него более 14 лет. Впервые он столкнулся с действительной жизнью, настоя­щими радостями и бедами, с толпами обездоленных. Он стал вместе с ними думать, мечтать, смотреть на мир их глазами. Во времена Диона не было иного философского учения, кроме кинизма, которое так отвечало бы ситуации и умонастроению изгнанника, познавшего горечь утрат и желавшего наставлять людей в истинных ценностях. Весь критицизм Диона, его ненависть к тирании и деспотиче­ской монархии, к угнетателям, к развращающему влиянию роскоши, «новой» культуры, зародившаяся любовь к людям труда продиктованы его близостью к народу и кинизму, к которому его толкнул личный опыт. Удивительно: как только кончились контакты Диона с низами, влияние ки-нической идеологии ослабевает, кинический революциона-ризм сменяется стоической либеральной фразеологией, не вступающей в конфликт с существующим строем. Антимо­нархические взгляды периода изгнания под ласковым воз­действием императоров Нервы и Траяна сменяются лояльным монархизмом, который Дион старается улучшить своими просветительскими моралистическими проповедями (речи «О царской власти»). Кинизм был выстрадан Дионом, а поэтому у него никогда не пропадал интерес к этому учению, даже на вершине успеха и славы.

Дион, обдумывавший почти все аспекты кинической фи­лософии, посвятил две специальные, программного харак­тера речи двуединой проблеме рабства и свободы (речи XIV и XV). Обе дополняют друг друга. В первой из них вопрос

рассматривается в чисто теоретическом плане, и свобода определяется как познание того, что допустимо и не запре­щено, а рабство — как незнание того, что можно и чего нельзя (XIV, 18). Во второй речи постановка вопроса о рабстве и свободе конкретная, политическая: как узнать, кто раб и кто свободный (XV, 2). Затем Дион делает экс­курс не в мифологию, а в реальную историю рабства. Все способы порабощения человека человеком несправедли­вы — к такому выводу приходит Дион (XV, 28). Во всей античной литературе нет, пожалуй, более фундаментально­го, всесторонне аргументированного выступления против рабства, так решительно порывающего с привычными клас­совыми и психологическими установками. Киническое про­исхождение этих идей не подлежит сомнению.

По киническому обыкновению Дион рассказывает мифы, имея в виду их подспудный, переносный смысл (V, 3). Именно так им истолковываются все мифы о Геракле, «свя­том» патроне киников. Другого кинического героя — Диоге­на — Дион сделал протагонистом четырех речей, получивших название «диогеновских»: «Диоген, или О ти­рании» (VI), «Диоген, или О добродетели» (VIII), «Диоген, или На Истмийских состязаниях» (IX) и «Диоген, или О слугах» (X). Диоген выступает в них, как живое воплоще­ние кинизма. Но если в этих речах сильнее звучит крити­ческая часть, то в «Эвбейской» (XII) и «Борисфенитской» (XXXVI), этих наиболее совершенных произведениях Дио­на, излагается положительная программа, обрисовывается социально-нравственный идеал, сложившиеся под влиянием кинической пропаганды. Кинизм видел исцеление от всех социальных бед в моральном воспитании, в этическом про­свещении, в возвращении к непритязательности «естествен­ной» жизни, близкой к природе, в отказе от ложной цивилизации с ее неравенством и погоней за наживой и удовольствиями. Художественным рупором этих идей и яви­лись откровенно тенденциозные VII и XXXVI речи. Художе­ственная практика и эстетические взгляды здесь дополняют друг друга. Повсюду: в поэзии, мифологии, в сказках, в баснях и т. п. — Дион ищет полезное для жизни, извлекает моральный урок (LIII, 11), а образы героев и их поступки воспринимает как символы идей, теоретических положений, как конкретные знаки более общих понятий.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: