 |
Гипносомнамбулизм — проводник в бессознательное царство души
|
|
|
|
…Из всех приключений, уготованных нам жизнью,
самое важное и интересное — отправиться в путешествие
внутрь самого себя, исследовать неведомую часть себя самого.
Ф. Феллини
Тысячелетиями сосуществуют человек и природа, но, несмотря на солидность этого срока, человек, по словам Августина Блаженного, «не перестает удивляться высоте гор, безбрежности океана, звездам на небосклоне, хотя более значимые для него события происходят в его внутреннем мире» (цит. по: Соколов, 1979, с. 71–72).
Развивая мысль Августина, граф де Бюффон[136]в своей 36-томной «Естественной истории» (1749–1788) сокрушается: «…несмотря на то что природа наделила человека сознанием, для того чтобы он совершенствовался, познавая самого себя, он, однако, этого не делает. Как бы мы ни были заинтересованы в том, чтобы познать самих себя, я не уверен, не знаем ли мы лучше все то, что не есть „мы“.
Природа наделила нас органами, предназначенными единственно для того, чтобы служить для нашего самосохранения; мы же пользуемся ими лишь для восприятия внешних впечатлений: мы стремимся лишь распространиться вовне и существовать вне себя.
Слишком занятые умножением функций наших чувств и увеличением области внешнего распространения нашего существа, мы редко пользуемся тем внутренним чувством, которое возвращает нас к нашим истинным изменениям и которое отдаляет от нас все, что к этому не относится. А между тем именно этим чувством должны мы пользоваться, ежели мы желаем себя познать; это единственное чувство, с помощью которого мы можем о себе судить. Но как придать этому чувству всю его действенность и силу? Как освободить нашу душу, в которой оно заключается, от всех неверных представлений нашего ума. Мы утратили привычку пользоваться этим чувством; эта привычка не получила никакого развития в бурях наших телесных ощущений, она иссушена огнем наших страстей; сердце, ум, чувства — все ей противодействовало» (т. 18, с. 89).
|
|
|
Жорж Бюффон, когда высказывал сожаление относительно нежелания людей познавать происходящее в своей душе, вряд ли относил это к себе. Он-то уж хорошо в ней разобрался, если на закате жизни сказал своему другу: «Великих гениев известно совсем немного, а если точнее, всего пять: это Ньютон, Бэкон, Лейбниц, Монтескье и я». Бюффон все же проявил скромность — кроме себя указал еще на четверых и ограничился двумя столетиями, некоторым же было достаточно одного имени — своего.
Два открытия, символически совпавшие во времени, имели место в последнем десятилетии XIX века. В Вюрцбурге малоизвестный дотоле физик по имени Вильгельм Рентген доказывает на опыте возможность просвечивания человеческого тела, считавшегося ранее непроницаемым для зрения. В Вене столь же неизвестный врач, Зигмунд Фрейд, открывает подобную же возможность в отношении души.
Давно известно, что данные прямого опроса находятся в зависимости от его тематики, состояния испытуемого и его отношения к опрашивающему. Первоначально экспериментаторам представлялось, что получение достоверных знаний связано лишь с откровенностью испытуемого. Считалось, что достаточно добиться полной откровенности и можно получить требуемую информацию.
Лишь постепенно стало очевидным, что это далеко не так. Разнообразные приемы косвенного опроса, подведение к спонтанному высказыванию на требуемую тему нередко давали более достоверные результаты, чем самые откровенные прямые ответы. Даже самая благочестивая исповедь не устраняла искажающее влияние неких глубинных бессознательных, но властных сил. Так стало очевидным, что ключ к тайнам душевной жизни лежит в психологии бессознательного.
|
|
|
Психоанализ придал понятию истины новое измерение. До него считалось, что человек говорит истину, если он верит в свои слова. Однако субъективная убежденность ни в коем случае не является достаточным критерием искренности. Человек может верить, что действует из чувства справедливости, но его настоящий мотив — жестокость. Он может верить, что его мотивом является любовь, но на самом деле им движет стремление к мазохистской зависимости. Человек может верить, что им руководит долг, хотя основной его мотив — тщеславие. Тому, кто их использует, большинство рационализации кажется истинными. Человек не только хочет, чтобы другие верили в его рационализации, но и сам верит в них; и чем больше он хочет защитить себя от осознания своей истинной мотивации, тем сильнее должен в них верить.
Факт существования в психике глубинного бессознательного пласта, с одной стороны, и возможность сокрытия субъектом своих подлинных мотивов — с другой, давно стал настоящим камнем преткновения при экспериментальном исследовании личности. Мотивы скрываются или намеренно маскируются в силу социальной осторожности, подстраивания под социально одобряемые образцы поведения. Вопреки предостережению М. Аврелия о том, что «кто не исследует движение собственных мыслей, не может быть счастлив», картина не меняется.
Интроспекция
Человеческий разум испытывает меньше трудностей, когда он продвигается вперед, чем тогда, когда он углубляется в самого себя.
П. Лаплас
Возможно ли познать происходящее в нашей душе, не стоит ли на этом пути преграда, заложенная самой природой и делающая душевную жизнь по каким-то высшим соображениям непознаваемой? Случайно ли метод, применяемый в психологии, интроспекция (внутреннее самонаблюдение), не дал того, что от него ожидали, и все усилия исследователей не смогли преодолеть несовершенство этого метода?
Американский психолог Липер находит свое объяснение этому положению: «…основная трудность состоит в том, что, даже когда имеются субъективно различимые признаки, с помощью которых каждый из нас способен до известной степени определить, испуган он, сердит, страдает от одиночества или переживает что-то еще, никто не располагает средствами для описания подобных субъективных состояний, чтобы сообщить с их помощью свое знание другим. Вместо этого человеку приходится описывать ситуацию, которая вызвала его эмоциональную реакцию, содержание мыслей, возникающих в этой ситуации, либо обусловленное ею поведение» (Липер, 1984).
|
|
|
К первым беллетристическим произведениям психоаналитического характера следует отнести «Исповедь» Августина Блаженного (354–430 гг. н. э.), в которой он рассказывает о заблуждениях своей юности. «Исповедь» оказала большое влияние на возникновение и развитие психологической «исповедальной» прозы нового времени, в частности на великого французского мыслителя Ж. Ж. Руссо, который мечтал в своей «Исповеди» (1782) довести искусство психологического самоанализа до уровня самых точных наук того времени. «В известном смысле, — писал он, — я произведу на самом себе те опыты, которые физики производят над воздухом, чтобы знать ежедневные изменения в его состоянии. Я приложу к своей душе барометр, и эти опыты, хорошо налаженные и долгое время повторяемые, могут дать мне результаты, столь же надежные, как и у них». Но, как известно, самое сложное для личности — познать и изменить себя (Руссо, 1935), поскольку, как сказал Геродот: «Судьба человека заключена в его душе».
С тех пор прошло 200 лет, барометр-психометр даже писатели-фантасты еще не придумали, а проблема методов исследования по-прежнему одна из острейших. Чтобы наблюдать и затем описывать проявления собственной психики, человеку нужно как бы раздвоиться: одно его «Я», назовем его «Я-деятель», активно действует, мыслит, радуется, страдает, а другое, назовем его «Я-наблюдатель», в это самое время оценивает, анализирует, контролирует, иными словами, подсматривает за первым. До определенной степени именно так в действительности и раздваивается каждый человек начиная чуть ли не с трехлетнего возраста. Но далеко не все свои психологические процессы мы способны наблюдать. Самонаблюдение ненадежно и по другой причине: есть довольно обширная область переживаний, которые в психологии получили название подсознательных. Мы можем не подозревать о некоторых своих чувствах, стремлениях и мотивах поведения.
|
|
|
Ограниченность научного (вербализуемого, дискурсивного) познания внутреннего мира человека способна привести к мысли о невозможности его познания вообще. «Каждый из нас знает уникальность своего внутреннего мира. Становление каждой уникальной индивидуальности лежит за пределами научных исследований» (Eccles, 1979, р. 144). При самоотчете, который требуется психологу, нужна абсолютная искренность. А это само по себе не так легко. Сравнение даже предельно искренних человеческих документов — писем, дневников, автобиографий — с действительностью почти всегда обнаруживает, что человек невольно искажает то, что происходило на самом деле. Одна из причин заключается в субъективности человеческого восприятия. Мы смотрим на мир сквозь призму своего опыта, своих мыслей и чувств, как говорится, «судим по себе».
Даже Ж. Ж. Руссо, обещавший приложить к своей душе барометр беспристрастного анализа, оказался далеко не столь объективным, как ему самому хотелось и казалось. Его «Исповедь» как образец художественного произведения гениальна, но как психологический протокол неточна. Польский исследователь психологии литературного творчества Парандовский, проанализировавший множество мемуаров и дневников писателей, пришел к выводу, что «абсолютной искренности не существует. Не раз перо останавливается на середине страницы, не раз глаза, смотрящие на слова, не запятнанные ложью, устрашаются тени чужой, неведомой фигуры, которая когда-то в будущем склонится над этими страницами, — достаточно мига такой рефлексии, и чистота внутреннего голоса окажется замутненной. Мы настолько тесно связаны с людьми, настолько тщательно они за нами наблюдают, подслушивают, даже когда мы находимся в полном одиночестве, что все это дает знать о себе, стоит лишь взяться за перо. Как выясняется, что есть вещи, о которых человек никогда не осмелится поведать кому бы то ни было».
Когда человек знает, что за ним наблюдают, он старается постоянно удерживаться в какой-то ролевой функции и скрыть от других все то, что его обуревает. Он постоянно следит за собой, боясь «выглядеть неприлично». В обычных условиях эти переживания не так остры, но в любом случае поведение человека меняется от присутствия наблюдателя. Особенно такого, о котором известно, что он нас изучает. Недаром психологи мечтали о шапке-невидимке. Далее посмотрим, стал ли такой «шапкой» гипнотический сомнамбулизм, а пока представим себе, что нам надо изучить какое-то свое чувство — страх, радость, любовь или страдание. Сначала надо дождаться, пока возникнет нужное переживание. Однако это не просто. Ведь нельзя это сделать по желанию. Но, предположим, нам удалось. И тут начинается самое трудное, не для нас, а для психолога-экспериментатора, который ждет от нас отчета. Но что это, только мы собрались проанализировать свое состояние, как оно тут же испарилось. То есть, как только мы начали следить за своими чувствами, тут же перестали их осознавать. Возникает неразрешимое: не может человек раздвоиться до такой степени, чтобы одна часть страдала, а другая в этот момент за ней следила и анализировала. Таким образом, заключаем мы, метод интроспекции для изучения наших душевных состояний и мотивов поведения не годится. Что же нам остается? Как изучать внутренний мир человека?
|
|
|
Есть еще одна трудность в самонаблюдении: «Я-деятель» и «Я-наблюдатель» не могут существовать мирно и независимо друг от друга. «Я-деятель» постоянно захватывает «Я-наблюдателя», и это прекращает самоанализ, начинается человеческая страсть. Последняя искажает, блокирует процесс самопостижения, который делается уже больше по памяти. Происходит психологическая реконструкция, в рамках которой получается не столько интроспекция, сколько ретроспекция. Таким образом, интроспекция имеет много недостатков как метод научного исследования.
Французский философ Кондильяк, один из основоположников ассоционизма в психологии, развивший сенсуалистическую теорию познания: ощущения — единственный источник знаний, — намереваясь анализировать человеческую психику, придумал остроумный способ, чтобы, с одной стороны, осветить, с другой — упростить сложные явления сознания. Кондильяк представил себе одушевленную статую, способную испытывать все эмоции и понимать все мысли, но не содержащую вначале ни одной из них. В эту абсолютно пустую психику он хотел вводить одно за другим отдельные ощущения. Придуманный способ является прекрасным научным методом: множество перемежающихся явлений мешают нам распознать их взаимоотношения и взаимозависимости, но если мы одним мановением волшебной палочки уничтожим все эти явления и воспроизведем в абсолютной пустоте только один факт, то сможем легко оценить его значение и вытекающие из него последствия, так как последние будут развиваться на наших глазах.
Этот идеальный научный метод Кондильяк пытался применить к изучению психических явлений. К сожалению, метод оказался совершенно неприменим, так как философ не работал в Сальпетриере и не имел ни сомнамбул, ни статуй, о которых говорил, и, естественно, не мог свести сознание к его элементарным явлениям. Поэтому он поставил опыты лишь в своем воображении: вместо того чтобы обращаться с вопросом к сомнамбулам и ждать ответа, он сам сочинял вопросы и ответы, то есть вместо анализа предложил нам нечто искусственное.
Эксперимент, о котором мечтал и не смог реализовать Кондильяк, в наше время можно осуществить. Мы можем иметь настоящие живые статуи, сознание которых свободно от всяких мыслей. В такое сознание можно вводить отдельные явления и наблюдать его дальнейшее развитие. «В решении задач, которые стоят перед психофизиологией и психотерапией в изучении бессознательного, роль сомнамбулизма как метода исследования приобретает первостепенное значение» (Рожнов, 1979, с. 166).
«Гипнотизм является прекрасным инструментом, — писал еще в середине XIX века французский ученый Филипс (настоящее имя Дюран де Гро), — для изучения психологических явлений, он дает нам возможность заставлять работать отдельно различные отделы психической сферы, выделить основные ее элементы и составлять из них желательные для нас комбинации, он представляет экспериментальную основу для психологии и дает начало новой науке экспериментальной психологии» (Philips, 1855). Известно, что для изучения морского дна производится зондирование (бросают зонд и вытягивают на борт корабля образцы). Таким способом можно открыть, какова биологическая жизнь в океанических глубинах. В гипнозе происходит нечто подобное: бросают так называемый зонд в глубину человеческой души и извлекают поступки, которые дают возможность определить нравственность и то таинственное, что скрыто от нас.
Гипносомнамбулизм стал неоценимым инструментом экспериментальной психологии, изучающей бессознательное. С его помощью мы получаем зонд для психологического исследования глубинных пластов сознания, что дает возможность проверить профессиональную пригодность и характерологические особенности тех, кто работает в экстремальной ситуации: диспетчеров, авиаторов, космонавтов, военных. Иначе говоря, сомнамбулизм подобен смотровому окну, через которое мы можем изучать структуру личности, ее защитные установки. И в этом его непреходящее значение, ибо «то, что мы знаем о себе, — это лишь небольшая часть того, каковы мы на самом деле» (Шерток).
Фридрих Ницше не верил в возможность самопознания. Он высказал пессимистическую мысль, что наше собственное «Я» хорошо от нас скрыто и «из всех залежей сокровищ ты выкопаешь свое „Я“ последним». Сомнения философа развеял физиолог. Практика Анри Бони дала ему основание заявить, что есть способ «выкопать» свое «Я». «Гипнотическое внушение, — говорит он, — в состоянии вывести наружу во всей наготе то нравственное „Я“, которое дремлет в глубине нашей души, и раскрыть то, что скрыто даже от самого индивидуума». Это утверждение заставляет усомниться в словах Гераклита: «Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути ты ни пошел: столь глубока ее мера».
Нам кажется, что предложение Бони — единственно верный способ следовать заповеди Дельфийского оракула: «Познай себя». Позаимствуем у Бони пример, который интересен с двух сторон. С точки зрения сопротивления внушению он показывает, до каких преступлений можно дойти при помощи гипносомнамбулического внушения. С точки зрения исследования человеческой души он выявляет глубину морального падения. Опыт Бони любопытен, ибо известно, что самое сложное для личности — познать и изменить себя.
Анри Бони гипнотизирует г-жу А. Е. в присутствии ее подруги: «Слушайте хорошенько, вы пойдете в столовую и возьмете в шкафу серебряную ложку. Из боязни, что ее найдут у вас, спрячете ложку в карман своей подруги, но так, чтобы она не заметила. Вы не будете помнить, что я это сказал, даже если вас будут допрашивать. Вы ничего не будете знать об этом инциденте». А. Е. идет к буфету, берет ложку и не возвращается. «Что ты там делаешь?» — спрашивает ее подруга. «Я? Ничего!» — Она делает вид, что чем-то занимается. Поскольку вторая часть внушения не осуществилась, Бони ее дегипнотизировал, чтобы узнать причину неудачи. Но она ничего не помнит и удивлена его расспросами. Тогда он вновь ее гипнотизирует и спрашивает: «Что вы сейчас сделали?» — «Я украла серебряную ложку». — «Для чего?» — «Не знаю». — «Знаете ли вы, что это очень нехорошо?» — «Я не могла поступить иначе, это не моя вина, что-то заставило меня это сделать». — «Что вы сделали с ложкой?» — «Положила в свой пакет». — «Почему не положили в карман подруги?» — «Я не хотела, чтобы ее заподозрили, украла ведь я и вся вина падает на меня. Только я должна отвечать за это». — «Что вы в дальнейшем намерены сделать с ложкой?» — «я не оставлю ее у себя, не хочу пользоваться краденым. Я, скорее всего, выброшу ее». Подруга А. Е., Н. А., говорит Бони, что никогда не оказалась бы в подобном положении и не поддалась бы такому внушению. Анри Бони обрадовался представившейся возможности провести дополнительный эксперимент и предложил ей испытать себя. Ему было интересно сравнить результаты непосредственного внушения в гипнозе и при постгипнотическом внушении. Она в свою очередь предупредила его, что употребит все усилия, чтобы противостоять внушению. Бони гипнотизирует ее и внушает: «После выхода из гипноза вы возьмете ту же ложечку и спрячете в свой карман. Как бы сильно вы ни сопротивлялись, вы будете не в состоянии поступить вопреки моему внушению».
Анри Бони выводит ее из гипноза, и на его глазах разыгрывается любопытная сцена внутренней борьбы, происходящей в ее уме. Весьма выразительное и подвижное лицо Н. А. отражает весь ход жестокой борьбы между ее волей и властью сделанного ей внушения. Ее черные глаза выражают всю сосредоточенность мысли, занятой идеей воровства, которая водворилась в ее уме, при этом на лице — выражение мрачной решимости. Ожесточенная борьба между добром и злом была непродолжительной. Н. А. поднимается со своего кресла, и по ее суровой, несколько жестокой внешности видно, что она приняла решение. Она идет к окну, останавливается на мгновение, вновь идет, снова останавливается, затем идет прямо к буфету, отворяет его, берет ложку и прячет в карман. В этот момент следы недавней внутренней борьбы исчезают, ее лицо принимает свое обычное выражение. Она спокойна, слегка улыбается. Бони заходит в столовую и спрашивает: «Что вы здесь делаете?» — «Ничего!» — «Что вы только что сделали?» — «Ничего», — отвечает она с самым невинным видом. Он смотрит на нее и внушает:
— Спите! — Она засыпает.
— Что вы только что сделали?
— Я украла серебряную ложку.
— Зачем?
— Я не могла поступить иначе.
Последний вопрос Бони: «Что вы сделаете с ложкой?» — «Я оставлю ложку себе и унесу домой». Вновь Бони выводит ее из гипноза. Она, естественно, ничего не помнит и очень удивилась, когда он сообщил, что она взяла серебряную ложку, как и ее подруга. Казалось бы, у двух одинаково воспитанных подруг взгляды на мораль не должны различаться. Между тем опыт Бони показывает, что это не так: у одной подруги моральные устои крепче, чем у другой.
«Если бы мы решили, — говорит Бони, — понаблюдать за ними в обычных условиях, то через непродолжительное время могли бы получить представление об их уме, характере, недостатках и достоинствах. Но самого нравственного существа, скрытого, лежащего в самой глубине и могущего обнаружиться под влиянием данного импульса, — этого мы бы не узнали, да и они сами не знают его. Только во время сомнамбулизма это нравственное начало может обнаружиться» (Beaunis, 1886, р. 324).
|
|
|
