Дневник Руперта. Продолжение

мая 20-го, 1907

Часы на каминной доске в моей комнате, повторяющие мелодию курантов Сент-Джеймсского дворца, били полночь, когда я открыл стеклянную створку окна, что выходит на террасу. Прежде чем отдернуть штору, я погасил свечи, потому что хотел увидеть всю красоту лунной ночи. Теперь, когда сезон дождей завершился, луна ничуть не менее прекрасна и даже обрела толику безмятежности. Я был в вечернем костюме, но в домашней куртке вместо фрака и, стоя на террасе с прогревшейся за день стороны дома, ощущал ласковое прикосновение воздуха.

Даже при ярком свете луны дальние уголки огромного сада были полны загадочных теней. Я вглядывался в них пристально, насколько мог, а глаз у меня зоркий от природы и к тому же хорошо натренированный. Но я не заметил там ни малейшего движения. Воздух застыл, от этой мертвой тишины бестрепетная листва казалась вырезанной из камня.

Довольно долго я осматривал сад в надежде увидеть какие-то приметы присутствия моей Леди. Я слышал, как часы пробили четверть, и еще четверть, и еще, но продолжал стоять на террасе, не обращая внимания на бег времени. Наконец мне показалось, что в углу, у древней крепостной стены, мелькнуло что-то белое. Всего на мгновение я различил эту белизну, но мое сердце, непонятно почему, забилось чаще. Я овладел собой и продолжал стоять недвижимо, наверное сам напоминая каменное изваяние. И был вознагражден за упорство: вскоре я вновь увидел проблеск белизны. А потом невыразимый восторг охватил меня, потому что я понял, что моя Леди вот-вот придет, как приходила прежде. Я бы поспешил ей навстречу, но хорошо знал, что она бы не пожелала этого. Поэтому, стремясь угодить ей, вернулся в комнату. И порадовался тому, что поступил так, в тот момент, когда, укрывшись в темном уголке, увидел, как она скользнула вверх по ступенькам террасы и со смущенным видом встала перед окном. Затем, после долгого молчания, послышался шепот, слабый и чарующий, как долетевший издалека звук эоловой арфы.

— Вы здесь? Можно войти? Ответьте мне! Я одна, я охвачена страхом!

Вместо ответа я выступил из моего укромного уголка, да так быстро, что она пришла в ужас. По судорожному вдоху, который она сделала, я догадался, что она пыталась — и, к счастью, сумела — подавить крик.

— Войдите! — спокойно произнес я. — Я ждал вас, потому что чувствовал, что вы придете. Заметив вас, я ушел с террасы, ведь вы могли опасаться того, что нас увидит кто-нибудь. Это невозможно, но я подумал, что вы, должно быть, хотите, чтобы я был осторожен.

— Да, хотела и хочу, — сказала она тихим нежным голосом, однако очень твердо. — И никогда не пренебрегайте предосторожностью. Здесь может все случиться. Могут подсматривать, и подсматривать оттуда, откуда мы слежки не ждем и даже не подозреваем, что там кто-то затаился.

С этими словами, сказанными очень серьезно тихим шепотом, она ступила в комнату.

Я закрыл и запер окно до полу, поставил стальную решетку и задвинул тяжелую штору. Потом, засветив свечу, прошел к камину и разжег его. Секунда-другая — и сухие дрова занялись, взвилось пламя и начало потрескивать. Она не возражала против того, что я закрыл окно и задвинул штору, и так же молча наблюдала за тем, как я затопил камин. Она просто воспринимала теперь мои действия как сами собой разумеющиеся. Когда я сложил горкой подушки возле камина, как и в прошлое ее посещение, она опустилась на них и протянула к огню белые дрожащие руки.

На сей раз я увидел ее другой — не такой, как в прежние два посещения. По тому, как она теперь держалась, я смог в какой-то мере оценить ее чувство собственного достоинства. Теперь, не промокшая, не изнемогающая от сырости и холода, она казалась величавой, и это грациозное и прелестное величие окутывало ее, будто светящаяся мантия. Но она вовсе не стала поэтому отдаленной, неприветливой или же в каком-то смысле резкой, грозной. Напротив, под защитой этого достоинства она казалась даже более прелестной и мягкой, чем прежде. Она как будто понимала, что может позволить себе снисходительность, — теперь, когда ее высокое положение уже не тайна и ее величие признанно и неоспоримо. И если ее внутреннее чувство гордости порождало вокруг нее непроницаемую ауру, то этот барьер ощущали другие, саму же ее нисколько не связывало чувство собственного достоинства. Это было столь очевидно и столь неподдельно, столь всецело женственной она была, что время от времени я ловил себя на мысли — когда недоумевающий разум, обязанный выносить суждения, преодолевал чары неосознаваемого обожания, — что просто не мог видеть ее иной, кроме как самим совершенством. Она отдыхала, полусидя-полулежа на горе подушек, и была вся грациозность, вся красота, прелесть и нега — воистину идеал женщины, о которой может мечтать мужчина, будь он молод или стар. Если такая женщина, святая святых в его сердце, сидит возле его очага, то какого мужчину не захватит восторг? Даже полчаса подобного блаженства стоят целой жизни, проведенной в муках, стоят жертвы, если эта жертва — отмеренная вам долгая жизнь, стоят самой жизни. И вслед за тем, как я отдал себе отчет в этих мыслях, пришел ответ на породившее их опасение: если обнаружится, что она не живая, а одна из тех обреченных и несчастных, которые не переступили черту между жизнью и смертью, тем дороже, по причине ее прелести и красоты, будет победа, возвращающая ее к жизни под небесами, пусть даже она найдет свое счастье в сердце и объятиях другого мужчины.

Когда я наклонился к камину, чтобы подбросить свежих поленьев в огонь, мое лицо оказалось так близко от ее лица, что я почувствовал на щеке ее дыхание. Меня охватило сильное волнение от такого подобия соприкосновения. Ее дыхание было сладостным — свежим, как дыхание олененка, нежным и благоуханным, как порхание летнего ветерка над резедой в саду. Как же хоть на миг можно поверить, что такое сладостное дыхание слетает с губ мертвой — мертвой in esse [98]или in posse [99], — что тлен источает столь нежный и чистый аромат? Со счастливым удовлетворением я, со своей скамеечки, наблюдал за пляшущим отблеском пламени в ее дивных черных глазах, и звезды, которые прятались в них, блестели новыми переливами и сияли новым великолепием, когда эти лучистые очи то как будто воспаряли к небесам, а то, устремляясь долу, словно потухали в полной безнадежности. Подобно разгорающемуся огню в камине, на ее прекрасном лице все ярче и ярче проступала улыбка блаженства; и всполохи веселого огня покрывали ямочками то одну, то другую ее щеку.

Сначала я несколько досадовал, когда мой взгляд падал на ее саван, и иногда я ощущал мгновенное сожаление о том, что погода переменилась и что моей гостье не нужно облачаться в иное платье, во что-нибудь, не столь отвратительное, как это жалкое одеяние. Но постепенно моя досада улеглась, в конце концов, можно привыкнуть ко всему, даже к савану! Впрочем, тут же во мне поднималась волна жалости к моей гостье, узнавшей столь страшный опыт.

Вскоре мы, казалось, забыли обо всем — уж я так точно, — кроме того, что мы, мужчина и женщина, находимся рядом. Странность обстоятельств, похоже, не имела значения — не заслуживала даже мимолетного раздумья. Мы по-прежнему сидели на некотором расстоянии друг от друга и почти не разговаривали. Не припомню ни слова, слетевшего с наших губ, когда мы сидели у огня, но иной язык пришел на помощь — язык взглядов, и наши глаза вели свою беседу, более красноречивые, чем губы, когда они слагают фразы человеческой речи. Получая на этом подходящем языке ответы на свои вопросы, я с невыразимым волнением начал осознавать, что моя любовь взаимна. В подобной ситуации просто невозможно недопонимание. Я просто не мог допустить в сердце сомнения. Я испытывал робость, но то была робость истинной любви, непременная спутница этой дивной, всепоглощающей и подчиняющей нас себе страсти. В присутствии моей любимой меня переполняли чувства, налагающие запрет на речь, которая в подобной ситуации оказалась бы слишком несовершенной и даже звучала бы слишком грубо. Моя любимая тоже хранила молчание. Но теперь, когда я один, когда я наедине с воспоминаниями, я могу с уверенностью сказать, что она тоже была счастлива. Нет, не совсем так. «Счастье» — не совсем подходящее слово, чтобы описать и ее, и мои чувства. Счастье — это довольно подвижное и, скорее, осознаваемое переживание. Мы же были умиротворены. Да, именно умиротворены; и теперь, когда я могу анализировать то, что испытывал, и правильно толковать смысл слова, считаю это слово предельно точным. Умиротворение предполагает как позитивные, так и негативные предшествующие условия. Предполагает отсутствие тревоги, а также желаний: оно указывает на достижение, или обретение, или же накопление чего-то благого. В нашем состоянии ума — возможно, это и самонадеянность с моей стороны, но я с радостью сознавал, что мы мыслили одинаково, — такое умиротворение означало, что мы пришли к пониманию: что бы дальше ни случилось, все только к лучшему. Дай Бог, чтобы так и было!

Мы сидели в молчании, глядя друг другу в глаза, и звезды в ее глазах теперь прятали огонь, хотя, возможно, это было отражение огня, разгоревшегося в камине. Но неожиданно она вскочила и стала машинально кутаться в свой чудовищный саван. Выпрямившись во весь рост, шепотом, в котором ощущалась шедшая в ней борьба чувств, свидетельствовавшая о том, что она, скорее, подчиняется велению духа, чем действует по своей воле, она произнесла:

— Я должна немедленно идти. Рассвет уже близок. Я должна быть на своем месте, когда настанет утро.

Она была предельно серьезна, и я чувствовал, что нельзя противиться ее желаниям, поэтому тоже вскочил и бросился к окну. Отдернул штору, чтобы можно было отодвинуть решетку и открыть окно до полу. Потом отступил за штору и придержал ее, чтобы моя гостья могла пройти. На мгновение она остановилась и прервала долгое молчание словами:

— Вы истинный джентльмен и мой друг. Вы понимаете мои желания. Я благодарю вас от всего сердца.

Она протянула мне свою прекрасную, изящную руку. Я взял ее обеими ладонями, опустился на колени и поднес к губам. Прикосновение ее руки вызвало у меня дрожь. Моя гостья тоже затрепетала, устремив на меня взгляд, которым она, казалось, вопрошала саму мою душу. Звезды в ее глазах, лишившись отблесков огня, горевшего в камине, вновь таинственно отсвечивали серебром. Потом она очень-очень медленно, будто неохотно, высвободила свою руку и переступила порог с мягким прелестным величавым полупоклоном, заставившим меня оставаться на коленях.

Когда я услышал, как стеклянная створка окна чуть скрипнула за ней, я поднялся и поспешно выглянул из-за укрывавшей меня шторы. Я успел заметить, как моя гостья спускалась по ступенькам террасы. Мне хотелось видеть ее как можно дольше. Предрассветные сумерки уже начали теснить ночной мрак, и в слабом неверном свете я неотчетливо видел белую фигуру меж кустов, меж статуй, пока наконец она не исчезла вдали, во тьме.

Я долго стоял на террасе, иногда всматриваясь в темноту перед собой, в надежде, что мне посчастливится еще хоть раз мельком увидеть ее, иногда же закрывая глаза и стараясь вызвать в памяти ее образ — спускавшейся по ступенькам. Впервые с нашего знакомства она обернулась и бросила на меня взгляд, ступая на белую дорожку, начинающуюся у террасы. Надо мной витал этот взгляд, полный любви и чар, и я был готов пренебречь любыми опасностями.

Когда небо в просвете облаков посерело, я вернулся к себе в комнату. Как в тумане — под гипнозом любви — я лег и во сне продолжал мечтать о моей Леди в саване.