 |
Дневник Руперта. Продолжение
|
|
|
|
июня 6-го, 1907
Прошедшей ночью я узнал кое-что новое о моей Леди в саване, пусть это и поверхностное знание. Лежа в постели, я уже засыпал, когда услышал странный звук: будто кто-то царапал стекло окна, выходящего на террасу. Я прислушался, мое сердце заколотилось. Звук, казалось, шел снизу, от нижней части окна. Я выпрыгнул из кровати, подбежал к окну и, отдернув тяжелую штору, выглянул.
Вид у сада, как обычно, был призрачным в лунном свете, и я нигде не заметил ни малейшего движения; ни на террасе, ни поблизости никого не было. Я обратил напряженный взгляд вниз, туда, откуда, казалось, исходил звук.
Там, будто подсунутый кем-то под раму доходящего до полу окна, лежал листок, сложенный в несколько раз. Я поднял и развернул его. Я пришел в страшное волнение, потому что сердце подсказывало мне, откуда было это письмо. Оно было написано по-английски, крупным почерком, каким бы писал семи-восьмилетний английский ребенок: «Встречайте меня под флагштоком на скале!»
Я, конечно же, знал это место. На дальней оконечности скалы, на которой стоит замок, высится флагшток: в давние времена над ним развевался фамильный стяг Виссарионов. Давным-давно, когда замок мог подвергнуться нападению неприятеля, этот мыс постарались хорошо укрепить. В те дни, когда лук был орудием войны, это место фактически оставалось неприступным.
В скале была вырублена крытая галерея с бойницами для лучников; эта галерея тянулась вдоль всего мыса, и флагшток, а также большой вздыбленный камень, на котором он был установлен, находились под ее защитой. Узкий и очень крепкий подъемный мост соединял в мирное время и по-прежнему соединяет оконечность мыса с устроенными во внешней стене замка вратами, которые снабжены двумя сторожевыми башнями с флангов и опускной решеткой. Все было предусмотрено на случай неожиданности. С мыса можно было наблюдать за рядом скал, поднимающихся вокруг него из моря. И таким образом, тайное нападение с моря исключалось.
|
|
|
Торопливо одевшись, захватив охотничий нож и револьвер, я вышел на террасу, а потом с несвойственной мне предосторожностью задвинул решетку на окне и запер ее. В окрестностях замка очень неспокойно, поэтому не стоило идти безоружным или же оставлять вход в замок открытым. Я прошел вырубленной в скале галереей и по закрепленной на скале крутой лестнице — ею пользовались в мирное время — поднялся к флагштоку.
Я сгорал от нетерпения, и время, потраченное на то, чтобы добраться до нужного места, показалось мне вечностью, неудивительно, что я был глубоко разочарован, не обнаружив моей Леди под флагштоком. Но сердце мое вновь забилось учащенно, даже, наверное, зачастило так, как и не бывало, в миг, когда я увидел ее, притаившуюся в тени замковой стены. Там ее нельзя было бы разглядеть ниоткуда, разве только из одного места — из того, где стоял я; но и я различал только ее белый саван, едва проступавший из мрака. Луна светила так ярко, что тени были почти сверхъестественно черными.
Я бросился к ней и уже готов был спросить: «Почему вы оставили вашу гробницу?» — как вдруг мне пришла в голову мысль, что такой вопрос будет неуместным и невежливым по многим причинам. Поэтому, передумав, я сказал:
— Как же давно я не видел вас! Мне кажется, целую вечность!
Ее ответ, будто по моему желанию, прозвучал без промедления; порывисто, не размышляя она произнесла:
— Для меня тоже это ожидание было долгим! О, таким долгим, таким долгим! Я попросила вас прийти сюда, потому что так хотела увидеть вас, что не могла больше ждать. Мое сердце истосковалось по вашему образу!
|
|
|
Ее речь, ее страстность, нечто невыразимое, что исходило прямо из ее сердца, жадный блеск ее глаз, в которых полная луна зажгла живые золотые звезды, — я видел их, ведь она нетерпеливо шагнула ко мне, вырвавшись из тени, — все это воспламенило меня. Не раздумывая, молча — язык любви, которым говорит природа, не требует слов — я сделал шаг к ней и заключил в свои объятия. Она поддалась с той восхитительной импульсивностью, которая есть свидетельство истинной любви, поддалась, будто подчиняясь некоему повелению, прозвучавшему еще до сотворения мира. Наверное, никто из нас не осознавал происходящего — уж я так точно, — но в следующий миг наши губы соединились в первом поцелуе любви.
Тогда в нашей встрече я не увидел ничего необычного. Но позже ночью, оставшись один во тьме, всякий раз, когда я воскрешал в памяти те минуты — странность встречи и ее странный восторг, — я просто не мог не отметить причудливость декораций, в которых произошло наше свидание, причудливость его самого. Уединенное место, ночь; мужчина, молодой, сильный, полный жизни, надежд и честолюбивых планов; женщина, пусть прекрасная и пылкая, но по виду мертвая, облаченная в саван, в котором она возлежала в гробу, стоявшем в крипте старинной церкви.
Однако, когда мы были вместе, подобные мысли меня не посещали, я вообще не рассуждал. У любви свои законы и своя логика. Под флагштоком, на котором обычно реял на ветру стяг Виссарионов, она была в моих объятиях, ее свежее дыхание касалось моего лица, ее сердце билось возле моего сердца. Где место рассуждениям в такие мгновения? Inter arma silent leges — голос разума молчит под напором страсти. Может, мертвая, может, неумершая… неотошедшая — вампир, одной ногой стоящая в аду, а другой на земле, — она была той, которую я любил и люблю; что бы ни случилось, она моя. И как моя избранница она пойдет со мной дальше, каков бы ни был наш путь и куда бы он ни привел. Если ее действительно надо вызволить из глубин ада, значит, в том моя задача!
Но вернусь к нашему свиданию. Начав страстные признания ей, я не мог остановиться. Да я бы и не захотел остановиться, даже если бы смог; и ей, кажется, тоже не хотелось этого. Найдется ли женщина — живая или мертвая, — которая бы не пожелала слушать восторженные речи возлюбленного, когда он заключил ее в свои объятия?
|
|
|
Я не собирался ни о чем умалчивать: я исходил из того, что ей известны все мои подозрения и — поскольку она не возразила и никак не откликнулась на мои слова — что ее устраивает моя догадка относительно неопределенности ее существования. Порой она закрывала глаза, но и тогда на лице ее отражалась неописуемая страсть. Когда же ее прекрасные глаза были открыты и смотрели на меня, заключенные в них звезды сияли и горели, будто то был живой огонь. Она сказала не много, совсем не много, но каждый произнесенный ею слог был переполнен любовью и проникал в самое мое сердце.
Постепенно наше возбуждение сменилось тихой радостью, и я спросил, когда вновь смогу увидеть ее, а также — как и где я могу найти ее, если захочу. Ответ ее был не прям, но, прижимая меня к себе, она прошептала мне в ухо прерывающимся от нежности голосом, которым говорит любовь:
— Я пришла сюда не прежде, чем преодолела чудовищные препятствия, и пришла не только потому, что люблю тебя — хотя уже одно это заставило бы меня пренебречь трудностями, — но и потому, что, предвкушая радость встречи с тобой, я хотела предостеречь тебя.
— Предостеречь? О чем ты? — спросил я.
Она ответила с робостью, запинаясь, будто по какой-то скрытой причине вынужденная тщательно подбирать слова:
— Впереди у тебя трудности и испытания. Опасности окружают тебя, и они тем значительнее, что, в силу мрачной необходимости, ты не ведаешь о них. Куда бы ты ни двинулся, куда бы ни направил свой взор, что бы ни сделал, ни сказал, все рискованно. Мой дорогой, опасность таится всюду — и под светом светил, и во мраке; и на открытом месте, и в укромных уголках; опасность исходит и от друзей, и от недругов; она тут, когда ты меньше всего ее ждешь. О, я знаю ее, и знаю, каково рисковать, потому что рискую ради тебя, ради тебя, дорогой!
— Милая моя! — только и смог я сказать; вновь притянул ее к себе и поцеловал. Вскоре она немного успокоилась. Заметив это, я вновь вернулся к предмету, сообщить мне о котором — по крайней мере, в том было одно из ее намерений — она и пришла: — Но если трудности и опасности обступили меня и сковали навеки и если мне не должно знать даже их признака и их смысла, то что же мне делать? Богу известно, я бы очень хотел оградить себя, и не только себя ради, но и ради тебя. Теперь у меня есть причина держаться за жизнь, быть сильным и ловким, ведь все это может много значить для тебя. Если ты не откроешь мне подробности, то, может, скажешь, как мне вести себя, чтобы это отвечало твоим желаниям или, скорее, твоему представлению о том, как будет лучше для нас?
|
|
|
Она пристально посмотрела на меня — долгим, полным значения, любящим взглядом, который бы ни один мужчина, рожденный женщиной, не истолковал превратно. А потом заговорила — медленно, очень серьезно, с особым выражением:
— Будь отважен, ничего не страшись. Будь верен себе, мне — что одно и то же. Это самая лучшая защита, к которой ты можешь прибегнуть. Твоя безопасность не зависит от меня. О, как бы я хотела, чтобы было иначе! Господи, как бы я хотела!
Моя душа взволновалась, когда я услышал не только ее желание, но ее обращение к Богу. Теперь и здесь, где покой, где я вижу свет солнца, я понимаю: моя вера в то, что она обычная женщина — живая женщина, — не совсем покинула меня; но хотя вот в этот самый миг сердце мое отвергает сомнения, мой разум упорствует в них. В час же свидания я решил, что мы не расстанемся, прежде чем я не открою ей, что видел ее и где видел; впрочем, независимо от потока мыслей мой слух жадно ловил ее речь:
— Что до меня, то тебе меня искать не придется, я найду тебя, не сомневайся! А теперь мы должны расстаться, мой дорогой, мой дорогой! Скажи мне еще раз, что ты любишь меня, потому что от такого блаженства никто не откажется — даже та, которая носит подобное облачение и пребывает там, где ей назначено.
При этих словах она подняла край своих погребальных одежд, чтобы я видел их.
Что еще я мог сделать, как не заключить ее вновь в объятия и крепко-крепко прижать к себе. Богу ведомо: во всем, что я делал, мною двигала любовь, меня захлестывала волна страстной любви, когда я прижимал к себе ее милое тело. Это объятие, однако же, было выражением не одной лишь сжигавшей меня страсти. Оно выражало прежде всего сострадание — сострадание, неотделимое от истинной любви. Когда мы, задыхаясь от поцелуев, наконец отстранились друг от друга, она, величественная в своем любовном восторге, подобная белому духу под светом луны, устремила на меня жадный взор своих дивных лучистых глаз и, в экстазе, произнесла:
— О, как я люблю тебя! Как я люблю тебя! За эту любовь стоит испытать все, что я испытала, через все пройти и даже носить такое чудовищное одеяние. — Она вновь указала на свой саван.
|
|
|
Мне представился случай заговорить о том, что я узнал, и я воспользовался им:
— Знаю, знаю. Больше того, мне известна эта ужасная моги…
Я не смог продолжить: она прервала меня безмолвно — своим испуганным взглядом и тем ужасом, с которым отшатнулась от меня. Думаю, поглощающий цвета лунный свет, упавший на ее лицо, ничуть не добавил ему бледности — всякое подобие жизни в ней мгновенно стало тускнеть и исчезло; ее глаза, выражавшие ужас, застыли, как и вся она, — будто в какой-то рабской покорности. Если бы не взгляд сожаления, промелькнувший на ее лице, она показалась бы мне вырезанной из лишенного души мрамора, настолько она сделалась холодна.
Я ждал, пока она заговорит, и эти минуты ожидания были бесконечными. Наконец слова покинули ее мраморные губы, но даже в тихой ночи я едва расслышал ее слабый шепот:
— Тебе известна… известна моя могила! Как… когда ты узнал?
Мне не оставалось теперь другого, как только сказать правду:
— Я был в крипте, что в церкви Святого Савы. Все обнаружилось случайно. Я изучал окрестности замка и, следуя выбранным маршрутом, отправился к церкви. Я наткнулся за перегородкой на вырубленную в скале винтовую лестницу и спустился по ней. Дорогая, я уже любил тебя задолго до того ужасного мгновения, но тогда, пусть я и выронил фонарь, но моя любовь только возросла от сострадания.
Несколько секунд она молчала. Когда же заговорила, голос ее приобрел новую интонацию:
— Но разве ты не поразился?
— Да, конечно же, — ответил я, не размышляя, и, как теперь считаю, мудро ответил. — «Поразиться» — не совсем подходящее слово. Я ужаснулся так, что и не передать. Ужаснулся тому, что тебе… тебе пришлось испытать такое! Я не хотел возвращаться туда, потому что боялся, что, если вернусь, то это воздвигнет некий барьер между нами. Однако же на другой день в подходящее время я вновь был там.
— Да? — ее нежный голос прозвучал как музыка.
— И тогда я вновь испытал потрясение, но еще более страшное, чем в первый раз, потому что тебя там не было. Вот в тот момент я понял, как дорога ты была мне… как я дорожу тобой. Пока я жив, ты — живая или мертвая — навсегда останешься в моем сердце.
Она тяжело дышала. Восторг наполнил ее глаза светом, перед которым померк свет луны, но она не проронила ни слова.
Я продолжал:
— Дорогая, я ступил в крипту с отвагой и надеждой, хотя знал, какое страшное зрелище вновь откроется мне. Но как мало нам ведомо о том, что нам уготовано — чего бы мы ни ждали. Я покинул это место чудовищного откровения, объятый дрожью.
— О, как велика твоя любовь ко мне, милый!
Ободренный ее словами и еще больше ее тоном, я заговорил с новым воодушевлением. Никаких недомолвок теперь, никаких колебаний!
— Ты, моя дорогая, и я предназначены друг другу. Я не в силах ничего изменить в том мучительном для тебя прошлом, когда еще не знал тебя. Возможно, и ныне есть страдания, которые я не могу от тебя отвести, есть назначенные тебе испытания, которые я не могу сократить, но доступное мужчине я сделаю. Мне и ад не преграда, если адскими муками надо заплатить за твое вызволение, я вынесу тебя оттуда на руках!
— Значит, тебя ничто не остановит? — Ее вопрос прозвучал так мягко, будто зазвенела эолова арфа.
— Ничто! — произнес я, услышав, как лязгнули мои зубы. Во мне говорила какая-то неведомая мне прежде сила.
И вновь был вопрос, произнесенный дрожащим, трепещущим, прерывающимся голосом, словно речь шла о чем-то, что важнее и жизни и смерти.
— Даже это? — Она подняла край савана и, увидев выражение моего лица, по которому догадалась о готовом последовать ответе, добавила: — Со всем, что это подразумевает?
— Ничто! Даже со всем тем, что сулит саван проклятых!
Наступило долгое молчание. Когда она вновь заговорила, ее голос стал увереннее, громче. В нем появилась нотка радости — признак новой надежды.
— Но тебе известна людская молва? Одни считают, что я мертва и погребена; другие — что я не то что не мертвая и погребенная, но одна из тех несчастных созданий, которые не умирают обычной человеческой смертью, которые живут страшной жизнью-в-смерти и поэтому опасны для всех. Эти несчастные неотошедшие — люди зовут их «вампирами» — существуют постольку, поскольку пьют кровь живых и навлекают вечное проклятие, а также погибель на них, отравляя ядом своих чудовищных поцелуев!
— Мне известно, о чем порой говорят люди, — ответил я. — Однако я слышу и зов своего сердца и предпочту откликнуться на него, а не на голоса всего сонма живых или мертвых. Будь что будет — я предался тебе. Если твою прежнюю жизнь можно тебе вернуть, вырвав ее из пасти самой смерти, я сдержу данное слово и вновь, вот сейчас, клянусь тебе в этом.
Я опустился на колени у ее ног и, обхватив ее руками, притянул к себе. Ее слезы оросили мое лицо, когда она, проводя по моим волосам нежной и сильной рукой, шептала:
— Клятва из клятв! Может ли Господь выбрать святее союз для своих созданий?
Какое-то время мы молчали.
Думаю, я первый овладел собой. И подтверждением того был мой обращенный к ней вопрос:
— Когда мы сможем встретиться снова?
Такого вопроса, насколько помню, я ни разу не задавал прежде.
Она ответила почти шепотом, голос ее — нотка выше, нотка ниже — напоминал голубиное воркование:
— Это будет скоро, так скоро, как только я сумею, не сомневайся. Мой дорогой, мой дорогой! — Последние четыре слова она протянула, лаская меня ими, едва слышно и страстно, так что я затрепетал от радости.
— Оставь мне что-нибудь на память, — попросил я, — чтобы я носил вещицу при себе и утешал ею ноющее сердце до нашей новой встречи… и всегда. Оставь залог любви!
Ее разум, казалось, жадно ухватился за эту мысль, будто сама она хотела того же. На мгновение наклонившись, она быстрым движением сильных пальцев оторвала лоскут от своего савана, поцеловала его и протянула мне с тихими словами:
— Нам пора расставаться. Ты должен оставить меня теперь. Возьми это и храни. Я буду менее несчастна в моем ужасном одиночестве, пока оно длится, если буду знать, что этот мой дар, который, к добру или ко злу, есть часть меня, часть меня такой, какой я тебе известна, ты держишь при себе. Возможно, мой дорогой, когда-нибудь ты порадуешься этим минутам и даже будешь гордиться тем, что они выпали тебе, как радуюсь и горжусь сейчас я.
И с поцелуем она передала лоскут мне.
— Жизнь или смерть — мне все равно, если только я останусь вместе с тобой! — произнес я на ходу, я сбежал по крутой лестнице и пустился вырубленной в скале галереей.
Последнее, что я видел, было прекрасное лицо моей Леди в саване, склонившейся над входом в уводящую круто вниз галерею. Глаза ее сияли как звезды, когда она взглядом провожала меня. Этот взгляд никогда не сотрется из моей памяти.
Несколько мгновений я собирался с мыслями, потом почти машинально пересек сад. Отодвинув решетку, я ступил в мою одинокую комнату, показавшуюся мне после бурного свидания под флагштоком еще более пропитанной одиночеством. Я лег будто во сне и лежал в кровати до восхода — бодрствуя и размышляя.
КНИГА V
ПОЛУНОЧНЫЙ РИТУАЛ
|
|
|
