 |
Дневник Руперта. Продолжение
|
|
|
|
июля 2-го, 1097
Оказавшись возле церкви, я взглянул на часы: в ярком свете луны я увидел, что мне предстоит ждать еще минуту. Я стоял в тени у церковной двери и взирал на открывшийся вид. Нигде ни единого признака жизни — ни на берегу, ни на воде. На широком плато, где возвышалась церковь, я не заметил никакого движения. Приятный послеполуденный ветерок затих, ни один древесный лист не шевелился. На той стороне ручья я видел зубчатые стены замка, резко выступавшие на фоне ночного неба, главная башня нависала над линией черных скал, окаймлявших подобно раме из эбенового дерева открывавшуюся моим глазам картину. Мне помнился этот вид иным: очертания скал, поднимавшихся из моря, размывала белопенная кайма. Но тогда, при свете дня, море было синим как сапфир; теперь же это была иссиня-черная водная ширь. Ровную водную поверхность не прорезали волны, не смущала даже рябь; я видел только темную, холодную, безжизненную ширь и — ни лучика света от какого-нибудь маяка или судна; я не слышал и отдельных звуков — ничего, кроме отдаленного гула бесчисленных голосов ночи, сливавшихся в один непрекращающийся нерасчлененный звук. Хорошо, что у меня не было времени сосредоточиться на этом, иначе я, наверное, впал бы в болезненную меланхолию.
Позвольте мне здесь сказать, что с того момента, как я получил послание моей Леди относительно этого посещения церкви Святого Савы, я пребывал в страшном возбуждении — возможно, не всякую минуту осознавая это, я почти что всякую минуту мог вспыхнуть. Если искать сравнение, то, наверное, следовало бы уподобить себя хорошо прикрытому костру, который вот сейчас используется лишь для поддержания тепла, но в любой миг неведомая сила сметет валежник, прикрывающий костер, и над ним взовьются жаркие языки необоримого пламени. Страха я вовсе не сознавал, все же иные чувства испытывал: они появлялись и отступали согласно своим причинам, возникавшим и исчезавшим, но страха у меня не было. В глубине души я хорошо знал, какой цели служит этот тайный гость, страх. И мне было известно не только из письма моей Леди — мои чувства, мой наставник опыт подсказывали, что мне предстоит некое страшное испытание, а уж потом счастье дастся в руки. К этому испытанию, пусть характер и особенности его были мне неведомы, я был готов. Это был один их тех случаев, когда мужчина должен безрассудно предаться пути, который, возможно, приведет его к мукам или смерти или же к невыразимому ужасу после них. И мужчина — если у него в груди действительно мужское сердце — всегда может взять ответственность на себя, он может, по крайней мере, сделать первый шаг, пусть даже из-за смертной своей сути будет не в состоянии выполнить свое намерение или же доказать, что уверен в своих силах. Таким, я думаю, был настрой тех отважных душ, которые в давние времена принимали пытки инквизиции.
|
|
|
Но хотя я не испытывал явного страха, со мной пребывало сомнение. Ведь сомнение — одно из тех состояний ума, которые мы не способны контролировать. Мы не до конца осознаем момент освобождения от сомнений и не можем предполагать, что вообще сумеем освободиться от них. Реальность освобождения от сомнений и возможность этого не устраняют существования сомнений. «Даже если человек, — говорит Виктор Кузен[102], — подвергает все сомнению, он не может усомниться в том, что сомневается». Так, порой меня посещало сомнение: уж не вампир ли моя Леди в саване. Многое из происходившего указывало на это, и здесь, на пороге Неведомого, когда, распахнув дверь в церковь, я увидел лишь провал абсолютной тьмы, меня обступили, казалось, все когда-либо посещавшие меня сомнения. Я слышал, что, когда человек тонет, вся его жизнь успевает промелькнуть перед его мысленным взором за какую-то долю секунды. Так было и со мной, когда мое тело погружалось в черноту, наполнявшую церковь. В этот момент на меня нахлынуло все мое прошлое, повлекшее ко встрече с моей Леди, и все убеждало меня в том, что она действительно была вампиром. Большая часть случившегося со мной и ставшего мне известным, казалось, оправдывала это убеждение. Даже мое знакомство с маленькой библиотечкой тети Джанет и сделанные дорогой тетушкой пояснения к прочитанным мною книгам, а вдобавок ее верования в сверхъестественное не оставляли причин думать иначе. То, что я должен был помочь моей Леди переступить порог моего дома при ее первом посещении, полностью соответствовало известному из преданий о вампирах, как и то, что она поспешила прочь при петушином крике, бросив теплую постель, которой наслаждалась в странную ночь нашего знакомства, а также то, что стремительно убежала в полночь, когда мы встретились во второй раз. К тому же ряду относились и такие факты: она постоянно носила саван, даже использовала лоскут от савана как залог нашей любви, вручив его мне на память; я видел ее лежавшей недвижимо в гробу со стеклянной крышкой; она в одиночку пробиралась в самые уединенные места укрепленного замка, туда, где все было на засовах и запорах; наконец, сама ее манера передвижения, пусть и грациозная, — когда она бесшумно проносилась сквозь ночной мрак.
|
|
|
Все это и тысяча других фактов, менее значительных, казалось, укрепили во мне изначальное представление. Но потом превозмогли воспоминания — о том, как она трепетала в моих объятиях, о ее поцелуях на моих губах, о биении ее сердца на моей груди, о ее нежных словах, которые она, выказывая доверие и принося клятвы верности, шептала мне на ухо, так что я пьянел от этого шепота… Я замер. Нет! Не мог я согласиться с тем, что она не живая женщина, обладающая душой и чувствами, женщина из плоти и крови, наделенная всеми нежными и страстными инстинктами, неотделимыми от истинной женственности.
И вопреки всему — вопреки всем представлениям, как закрепившимся, так и зыбким, — с разумом, раздираемым противоборствующими силами и угнетаемым неотвязными мыслями, я ступил в церковь, мучимый самым цепким из настроений души — неуверенностью.
|
|
|
Уверен я был только в одном, по крайней мере, в одном не было неопределенности. Я намеревался пройти через то, на что решился. И чувствовал в себе достаточно сил, чтобы осуществить мои намерения, каким бы ни оказалось неведомое — каким бы ужасным, чудовищным оно ни оказалось.
Когда я вошел в церковь и закрыл за собой тяжелую дверь, меня объяли тьма и покинутость во всей их страшной предельности. Огромная церковь представала живой тайной и пробуждала невыразимо мрачные мысли и воспоминания. Жизнь искателя приключений научила меня выдержке и умению подбадривать себя в пору испытаний, но также оставила в моей памяти и свой негативный след.
Я пробирался вперед на ощупь. Всякий миг, казалось, ввергал меня в осязаемую тьму, из которой нет пути назад. Вдруг вне какой бы то ни было последовательности, упорядоченности я осознал все, что окружало меня, и это знание или постижение — или даже догадка — никогда не присутствовали в моем мозгу прежде. Они заселили обступившую меня тьму персонажами сновидения. Я знал, что вокруг меня высятся памятники мертвым, что в крипте, выдолбленной глубоко в толще скалы, под моими ногами, лежат их тела. Возможно, некоторые из них — и одну я знал — даже преодолевали мрачные врата неведомого и, подвластные некой таинственной силе или при некоем мистическом содействии, возвращались на землю. Моим мыслям негде было обрести покой, ведь я отдавал себе отчет в том, что сам воздух, который вдыхал, мог быть наполнен обитателями мира духов. В этой непроницаемой черноте помещался мир воображаемого, и скопище ужасов в нем было несметно.
Я вообразил, что способен видеть очами смертного сквозь толщу каменного пола, что способен увидеть ту уединенную крипту, где в гробнице из монолитного камня под смущающим покровом стекла лежит женщина, которую люблю. Я видел ее прекрасное лицо, длинные черные ресницы, нежные губы, которые целовал, губы, расслабленные в смертном сне. Я различал широкий саван, лоскут которого как драгоценный сувенир в то самое время покоился у моего сердца, и белоснежное тканное из шерсти покрывало, с шитым золотом узором в виде сосновых веточек, и мягкую вмятину на подушке, где голова ее, должно быть, лежала так долго. Я видел сам себя возвращающегося радостным шагом, чтобы вновь узреть ту сладостную картину — пусть ранившую мои глаза и пронзившую мукой мое сердце в первое посещение, — но нашедшего скорбь, еще горшую, и еще худшую пытку — пустую гробницу!
|
|
|
Довольно! Я понимал, что не должен больше думать об атом, иначе эти мысли будут лишать меня спокойствия, в то время как мне требовалась вся моя отвага. Так я сойду с ума! Тьма и без того полна своих ужасов, незачем добавлять к ним подобные мрачные воспоминания и фантазии… И мне ведь еще предстояло пройти через какое-то испытание, которое даже ей, миновавшей врата смерти и возвращавшейся, представлялось страшным…
К счастью и к моему облегчению, пробираясь вперед во тьме, я наткнулся на какой-то предмет декора. Я весь напрягся, иначе не сумел бы инстинктивно контролировать себя и не подавил бы крик, рвавшийся с моих губ.
Я бы все отдал за возможность зажечь хотя бы спичку. Миг света вернул бы мне мое мужество. Но я понимал, что это противоречит подразумеваемым условиям моего пребывания в церкви и, возможно, будет иметь фатальные последствия для той, которую я пришел спасти. Может быть, это даже расстроит мой план и вовсе лишит меня шанса на успех. В тот момент меня пронзила мысль… я осознал отчетливее, чем прежде, что происходящее — это не только битва за мои личные цели, не только приключение, это не только борьба за жизнь и смерть, которую я веду с неведомыми, препятствующими мне опасными силами. Это была битва за мою любимую, и не за одну лишь ее жизнь, но, возможно, за ее душу.
Эта мысль, эта ясность породила новый ужас. В зловещей, окутывавшей саваном тьме на меня нахлынули воспоминания о других чудовищных эпизодах, известных мне по опыту.
Я вспомнил о тайных ритуалах, свидетелем которых был в глубине африканских джунглей, когда, в ходе сцен, внушающих отвращение, казалось, Оба[103]и ее сородичи демоны явились перед безрассудными исполнителями обряда, охваченными ужасом и почти погубившими свои жизни: человеческое жертвоприношение сменилось действом, основанным на приемах древней черной магии и на новейших способах резни… воздух пропитался смрадом, так что даже я, почетный зритель, заслуживший эту привилегию благодаря тому, что справился с несметными опасностями, даже я вскочил и в смятении бросился прочь.
|
|
|
Я вспомнил о тайных обрядах в храмах, что вырублены в горах по ту сторону Гималаев, в храмах, фанатики-жрецы которых, холодные как смерть и как смерть безжалостные, в неистовстве страсти брызгали слюной, а потом делались недвижимы, будто мраморные изваяния, — когда внутренним зрением следили за действом с участием злобных сил, вызванных ими.
Вспомнил о странных диких плясках почитателей дьявола на Мадагаскаре, при которых участники этих разнузданных оргий утрачивали даже отдаленное подобие человеческого облика.
Вспомнил о непостижимых действиях, зловещих и тайных, которым был свидетелем, когда посещал приютившиеся в горах Тибета монастыри.
О чудовищных жертвоприношениях мистического свойства в самой глубине Китая.[104]
О причудливых манипуляциях с ядовитыми змеями, производимых врачевателями из индейских племен зуни и мочи, которые обитают в удаленных юго-западных районах Скалистых гор, за Великими равнинами.
О тайных сборищах в древних просторных храмах Мексики и у дымящих алтарей в заброшенных городах, что в глубине джунглей Южной Америки.
О невообразимо страшных ритуалах в цитаделях Патагонии.
О… Тут я вновь одернул себя. Подобные мысли не годились, если я хотел приготовиться к тому, что мне предстояло вынести. Мой труд той ночью должен был питаться любовью, надеждой и готовностью к самопожертвованию ради женщины, которая была мне ближе всех на свете, будущее которой я был согласен разделить независимо от того, где окажусь, в аду или на Небесах. Не пристало дрожать руке, выполняющей такую задачу.
И все же чудовищные воспоминания, должен признаться, сыграли положительную роль в моей подготовке к испытанию. Это были воспоминания о реальности, мною виденной и пережитой, о познаниях выжившего участника — да, в каком-то смысле участника — тех ужасных действ.
Больше того, если предстоящее мне испытание было сверхъестественного или сверхчеловеческого свойства, могло ли оно превзойти чудовищностью самые дикие и омерзительные действия самых низких из людей?..
С обновленной отвагой я пробирался вперед, пока чувство осязания не подсказало мне, что я нахожусь у перегородки, за которой начинаются ступеньки, ведущие в крипту.
Здесь я приостановился и замер в молчании.
Я сделал то, что от меня требовалось, — насколько я понимал свою роль. Происходящее дальше, судя по всему, уже не подчинялось моему контролю. Я сделал все, что мог, остальное должны совершить другие. Я точно выполнил то, что мне было велено, применив все доступные мне познания и силы, а значит, мне оставалось теперь только ждать.
Особенность полной тьмы в том, что она порождает себе противодействие. Глаз, уставший от черноты, начинает воображать свет в его разных формах. Насколько это проистекает под влиянием чистого воображения, мне неизвестно. Возможно, нервы столь чувствительны, что доносят мысль до хранилища всех свойственных человеку функций, но каким бы ни был этот механизм, и что бы за ним ни крылось, тьма, кажется, населяет себя саму светящимися созданиями.
Вот так было со мной, когда я один стоял в темной безмолвной церкви. Тут и там, казалось, начали вспыхивать крохотные точечки света.
Подобным же образом безмолвие тоже стало время от времени прерываться странными приглушенными звуками, скорее, даже подобием звуков, нежели действительными звуковыми вибрациями. Вначале это были незначительные колебания воздуха — шорохи, скрип, слабое шевеление, еле различимое дыхание. Когда я несколько оправился после своего рода гипнотического транса, в который меня повергли тьма и безмолвие на протяжении моего ожидания, я в изумлении огляделся вокруг.
Фантомы света и звука, казалось, обрели реальность. Тут и там, несомненно, были реальные пятнышки света — пусть не позволявшие различать детали окружающего меня пространства и, однако, достаточно явленные для того, чтобы рассеять кромешный мрак. Мне подумалось — хотя, возможно, это было воспоминание, смешанное с фантазией, — что я вижу внутренние очертания храма, и я определенно видел слабо проступавшую из мрака огромную алтарную завесу. Я инстинктивно взглянул вверх — и вздрогнул. Высоко надо мной, вне всякого сомнения, висел громадный греческий крест, контур которого обозначали крохотные точечки света.
Я был изумлен, я замер, готовый все принять и ничего не отвергать, я подчинился происходящему, к чему бы ход событий ни привел; будь что будет — я заранее смирился с любым исходом, но это было смирение безрадостное, немая покорность и слабость духа. Подлинный настрой неофита; и хотя в тот момент я не думал так, это было состояние, как его определяет церковь, в храме которой я находился, того, кто встречает «новобрачную».
Свет прибывал, и хотя его было недостаточно, чтобы видеть все отчетливо, я разглядел окутанный дымкой престол предо мной, на котором покоилась раскрытая книга, а на ней лежало два кольца, серебряное и золотое, и два венка, свитые из цветов и связанные у конца стеблей двумя шнурами — один золотым, другой серебряным. Мне было мало известно про обряды старогреческой церкви, а синегорцы являлись последователями именно этой религии, впрочем, предметы, которые я видел перед собой, могли быть не чем иным, как символами освящения. Интуиция подсказывала мне, что я был приведен сюда, пусть таким жестоким способом, для венчания. Одна мысль об этом взволновала меня до глубины души. Я решил, что мне лучше всего не трогаться с места и не выказывать удивления, что бы ни происходило дальше. Но не сомневайтесь, я смотрел во все глаза и навострил уши.
Я беспокойно оглядывался вокруг, но нигде не заметил и следа той, с которой пришел встретиться.
Однако случайно я отметил, что свет вокруг был лишен тепла, это был «неживой» свет. Откуда бы ни проникал этот приглушенный свет, казалось, он проходил сквозь какой-то зеленый прозрачный камень. Воздействие его было чудовищно странным и приводило в замешательство.
А потом я вздрогнул — когда вроде бы из тьмы позади меня выступила мужская рука и взяла мою руку. Я обернулся и увидел рядом с собой высокого мужчину со сверкающими черными глазами и длинными черными волосами и бородой. На нем было великолепное одеяние, похоже, из парчи с богатым узором. Головной убор его — высокий, надвинутый на лоб — был дополнен черным покрывалом, ниспадавшим по бокам. Этот покров, касавшийся пышного парчового облачения, создавал впечатление необыкновенной торжественности.
Я предался направлявшей меня руке и вскоре обнаружил, что стою, насколько мог видеть, у края алтаря.
В полу возле моих ног была зияющая пропасть, в нее спускалась с высоты, неопределимой в этом неверном свете, — откуда-то у меня над головой — цепь. Я увидел все это, и на меня нахлынули странные воспоминания. Я не мог не вспомнить цепь, висевшую над покрытой стеклом гробницей в крипте; я инстинктивно догадывался, что мрачное зияние в полу алтаря проходило через потолок крипты, откуда и свисала, почти касаясь гробницы, увиденная мною тогда цепь.
Слышался скрип — скрежет лебедки — и позвякивание цепи. Где-то вблизи меня кто-то тяжело дышал. Я так погрузился слухом в происходящее, что заметил их, когда они уже все выступили из окружавшей меня тьмы — целый ряд черных фигур в монашеских одеяниях; они явились безмолвно, точно призраки. Лица их закрывали черные капюшоны, в прорезях которых я видел темные сверкающие глаза. Мой поводырь сжал мою руку. Чувство осязания у меня от этого несколько окрепло, что и вселило в меня некоторое подобие спокойствия.
Скрежет лебедки и звяканье цепи слышались столь долго, что мое напряжение сделалось почти непереносимым. Наконец показалось железное кольцо, от которого как от центра устремлялись вниз, широко расходясь, четыре цепи меньшей толщины. Спустя несколько секунд я увидел, что эти четыре цепи были закреплены по углам огромной каменной, с крышкой из стекла гробницы, которую тащили вверх. Гробница поднялась достаточно высоко и точно вошла в отверстие в полу. Когда дно гробницы достигло уровня пола, она неподвижно застыла, нисколько не раскачиваясь. Ее сразу же окружили черные фигуры — стеклянная крышка была снята и унесена во тьму. Затем вперед выступил очень высокий мужчина, чернобородый, в головном уборе наподобие того, что был на моем поводыре, но — трехъярусном. Облачение его тоже было роскошным, из узорчатой парчи. Мужчина воздел руку — и восемь одетых в черное фигур отделились от остальных. Эти восемь, склонившись над каменным гробом, подняли из него окоченевшее тело моей Леди, все так же закутанное в саван, и бережно опустили его на пол алтаря.
Я увидел милость Господню в том, что в этот миг призрачный свет, казалось, сделался еще слабее и в конце концов исчез, если не считать крохотных пятнышек, отмечавших контур огромного креста в вышине. Но они только подчеркивали густоту обступившего меня мрака. Рука, державшая мою, разжалась, и со вздохом я осознал, что я один. Несколько секунд визжала лебедка и позвякивала цепь, а потом раздался скрежет камня, смыкающегося с камнем, — и наступила тишина. Я напряженно прислушивался, но не мог различить рядом даже слабого звука. Осторожное, сдерживаемое дыхание вокруг меня, которое я до тех пор отмечал, стихло. В беспомощности из-за неведения, не представляя, что же мне делать, я оставался на месте, недвижим и нем, казалось, целую вечность. Наконец, охваченный чувством, которое в тот миг не смог бы определить, я медленно опустился на колени и склонил голову. Закрыв лицо руками, я старался вспомнить молитвы, выученные в юности. Уверен: тело мое не поддалось страху, в намерениях я не был поколеблен. Теперь я понимаю хоть это — я и тогда это понимал, но, думаю, долго угнетавшие меня мрак и тайна в конце концов задели меня за живое. Преклонение колен символизировало подчинение духа некой Высшей Силе. Осознав это, я почувствовал умиротворение — несравнимо большее, чем то, с которым ступил в церковь, и с обновленной отвагой я отвел руки от лица и поднял склоненную дотоле голову.
Я инстинктивно вскочил и выпрямился во весь рост в позе ожидания. Все, казалось, преобразилось после того, как я опустился на колени. Точечки света повсюду в церкви, на время померкшие, явились вновь, они проступали все яснее и яснее, делая зримым окружавшее меня пространство. Предо мной возвышался престол с раскрытой книгой на нем, а на книге лежали кольца, золотое и серебряное, и два венка, свитые из цветов. Было также две высоких свечи с мерцавшими над ними крохотными язычками голубого пламени — единственный видимый живой свет.
Из тьмы выступила все та же высокая фигура в пышном облачении и трехъярусном головном уборе. Этот некто вел за руку мою Леди, по-прежнему одетую в саван, который, однако, покрывала спускавшаяся с ее темени фата из старинного великолепного и тончайшего кружева. Даже в слабом свете я разглядел, насколько изысканным был узор переплетенных нитей. Фата закреплялась у нее на голове букетиком из веточек флердоранжа, перемешанных с кипарисом и лавром; это было странное сочетание. В руке моя Леди держала большой букет — точное подобие только что описанного. Сладкий дурманящий аромат букета достиг моих ноздрей. Этот букет и пробуждаемые им мысли вызвали у меня трепет.
Повинуясь руке, ведшей ее, она встала слева от меня, возле алтарного престола. Руководивший ею занял место у нее за спиной. С каждой стороны престола, справа и слева от нас, стояли длиннобородые священнослужители в красивом облачении и в головных уборах с ниспадавшими черными покрывалами. Один из этих двоих, тот, очевидно, чей чин был выше, взял на себя инициативу и подал нам знак — положить правую руку на открытую книгу. Моей Леди, конечно же, был известен этот обряд, она понимала слова, произносимые священнослужителем, и поэтому послушно положила руку на книгу. Направлявший меня одновременно помог мне сделать то же. Я пришел в волнение, коснувшись руки моей Леди, пусть даже в подобных, исполненных тайны декорациях.
Трижды осенив чело каждого из нас крестным знамением, направлявший меня вложил в наши руки по тоненькой зажженной свечке, поданной ему специально для этой цели. Свет был желанен для нас, и не только потому, что света недоставало, но и потому, что мы могли теперь лучше видеть лица друг друга. Я пришел в восторг, увидев лик моей невесты, а выражение ее глаз убедило меня в том, что она испытывала те же чувства, что и я. Меня наполнила невыразимая радость, когда ее глаза остановились на мне, а ее мертвенно-бледные щеки покрыл слабый румянец.
Затем священнослужитель торжественным голосом стал вопрошать нас обоих, начиная с меня, согласны ли мы совершить то и то — как обычно при таком обряде. Я старательно отвечал, повторяя слова, которые шептал руководивший мною. Моя Леди гордо выговаривала свои ответы, и голос ее, пусть не слишком громкий, казалось, звенел. Я досадовал, даже горевал, что в момент заручения согласием не смог уловить в речи священнослужителя ее имя, которое, как ни странно, мне было неизвестно. Но поскольку я не знал языка и произносимые фразы не соотносились буквально с совершаемыми нами обрядовыми действиями, я не сумел разобрать, которое из сказанных слов было ее именем.
После молитв и благословений, прочитанных речитативом или даже спетых невидимым хором, священнослужитель взял кольца с раскрытой книги и, трижды осенив мое чело золотым кольцом и повторяя благословения, надел это кольцо мне на правую руку; после чего надел серебряное кольцо моей Леди с троекратным повторением ритуальной формулы. Думаю, это было благословение, обычно являющееся кульминацией в обряде соединения двоих в единое целое.
Затем стоявшие позади нас трижды меняли наши кольца, снимая их с руки одного и помещая на руку другого, так что в конце у моей жены оказалось золотое кольцо, а у меня серебряное.
Затем звучало песнопение, и священнослужитель размахивал кадилом, мы же с женой держали наши свечечки. Далее священнослужитель благословлял нас, и одновременно незримый в темноте хор отзывался на славословия.
После продолжительных молитв и благословений, повторяемых трижды, священнослужитель поднял венки, свитые из цветов, и возложил на головы нам обоим, сначала увенчав меня тем венком, что был перевязан золотом. И также трижды осенил нас крестным знамением и трижды благословил. Наставлявшие нас, те, что стояли у нас за спиной, трижды поменяли венки у нас на головах, как то было и с кольцами; и в конце я с удовольствием увидел золотой венок на моей жене, на мне же оказался серебряный.
А затем воцарилась тишина, если возможно представить тишину в наполнявшем церковь безмолвии, и она добавила торжественности обряду. Я не удивился, когда священнослужитель взял в руки большой золотой потир. Встав на колени, мы с женой трижды испили из чаши.
Когда мы поднялись с колен, священнослужитель взял мою левую руку в свою правую, и, повинуясь направлявшему меня, я подал правую руку жене. Так, следуя друг за другом, со священнослужителем впереди, мы обошли престол мерным шагом. Направлявшие нас шли позади, держа венки у нас над головами и меняя их, когда мы останавливались.
Хор во тьме спел славословие, и тогда священнослужитель снял с нас венки. Это, вне сомнения, символизировало завершение обряда, ведь священнослужитель побудил нас заключить друг друга в объятия. И благословил нас — теперь мужа и жену!
Свет сразу начал меркнуть: частью его будто бы загасили, частью он истаял, сменившись тьмой.
Оказавшись во тьме, мы с женой вновь взяли друг друга за руки и какое-то время стояли сердце к сердцу: мы крепко сжимали друг друга в объятиях и жарко целовались.
Мы инстинктивно повернулись в сторону ведшей в церковь двери, немного приоткрытой, так что могли видеть лунный свет, просачивавшийся в щель. Моя жена стискивала мою левую руку — руку, предназначенную жене, — и ровным шагом мы пересекли старую церковь и выбрались под открытое небо.
Несмотря на все то, чем одарила меня тьма, было приятно оказаться под звездным небом и — вдвоем, тем более что теперь нас связывали новые отношения. Луна поднялась высоко, и ее сияние после полутьмы или же полного мрака, царивших в церкви, было для меня все равно что белый день. И теперь, впервые, я смог как следует рассмотреть лицо моей жены. Блеск ночного светила, возможно, подчеркивал ее неземную красоту, и все же ни лунный, ни солнечный свет не смогли бы отдать должное этой красоте в ее живом человеческом великолепии. Упиваясь ее лучистыми глазами, я был не в состоянии думать о чем-либо еще; но когда на мгновение я отвел взгляд от ее глаз и предусмотрительно огляделся, то увидел всю ее фигуру, и сердце у меня сжалось. Ясный лунный свет обрисовывал каждую деталь с чудовищной точностью — я отчетливо видел, что на ней нет ничего, кроме савана. Во тьме, после заключительного благословения, прежде чем вернуться в мои объятия, она, должно быть, сняла фату невесты. Возможно, это соответствовало установленному обряду ее религии. Но все равно сердце у меня защемило. Торжество от сознания, что она стала только моей, подпитывалось и тем, что я созерцал ее в одеянии невесты. Но как бы то ни было, она нисколько не утратила для меня своей прелести. Мы вместе пустились тропой через лес, и она не отставала от меня ни на шаг, как и должно жене.
Когда мы прошли меж деревьев немалую часть пути и увидели замковые кровли, будто золоченые под светом луны, она остановилась и, глядя на меня с любовью, произнесла:
— Здесь я должна оставить тебя!
— Что? — Я был ошеломлен, и мое огорчение наверняка отразилось в моем голосе, в тоне неописуемого удивления.
Она поспешно добавила:
— Увы! Это невозможно — я не могу идти дальше; пока не могу.
— Но что удерживает тебя? — спросил я. — Теперь ты моя жена. Это наша брачная ночь, и твое место, несомненно, рядом со мной!
Боль в ее голосе задела меня за живое:
— О, я знаю, знаю! Нет более заветного желания в моем сердце — и быть не может, — чем разделить кров с моим мужем, его кров. О мой дорогой, если бы ты только мог себе представить, что это для меня — быть с тобой навеки! Но я действительно не могу, пока не могу!.. Если бы ты знал, сколького мне стоило то, что произошло сегодня ночью, — да, возможно, еще будет стоить и другим, и мне самой, — ты бы понял меня. Руперт, — (она впервые назвала меня по имени, и я, конечно же, задрожал и не мог унять дрожь), — муж мой, только лишь потому, что верю тебе верой истинной любви и любви взаимной, я не должна была делать того, что сделала сегодня ночью. Но, дорогой, я знаю, что ты на моей стороне, что честь твоей жены для тебя все равно что твоя честь, так же как твоя честь и моя для меня едины. Ты можешь помочь мне — и в этом единственная для меня помощь сейчас, — если будешь верить мне! Терпение, мой любимый, терпение! О, потерпи еще немного! Немного! Как только душа моя освободится, я приду к тебе, муж мой, и мы никогда больше не расстанемся. Смирись на время! Поверь мне, я люблю тебя всем сердцем, и быть вдали от тебя для меня еще горше, чем тебе остаться сейчас без меня! Мой дорогой, я не такая, как все женщины, и когда-нибудь ты это поймешь. Еще какое-то время я буду связана обязательствами, наложенными на меня другими, я приняла эти обязательства из самых святых побуждений и не вправе пренебречь ими. Поэтому я не могу поступить по своей воле. О, поверь мне, мой любимый… муж мой!
Она с мольбой протянула руки. Свет луны, лившийся меж редеющих деревьев, выбелил погребальные одежды на ней. И тогда мысли обо всем, что она, должно быть, вынесла, — о чудовищном одиночестве в мрачной гробнице, стоявшей в крипте, об отчаянии беззащитного перед неизвестностью существа, — нахлынули на меня, накрыв волной сострадания. Что еще мог я сделать, как не постараться уберечь ее от новых мук? И для этого нужно было всего лишь выказать ей мое доверие, поверить ей. Если уж она должна вернуться в страшный склеп, то пусть, по крайней мере, унесет с собой память о том, что любящий ее и любимый ею мужчина — мужчина, с которым она была только что соединена таинством брачного обряда, — полностью доверяет ей. Я любил ее больше, чем самого себя, дорожил ею больше, чем своей душой; и моя неописуемая жалость к ней подавила всякий эгоизм. Я склонил голову перед ней — моей Леди и моей женой — и проговорил:
— Пусть будет так, моя любимая. Я безгранично верю тебе, как и ты мне. И тому доказательство — свершившееся сегодня ночью; даже моя прежде сомневавшаяся душа теперь спокойна. Я буду ждать со всем доступным мне терпением. Но пока ты не придешь ко мне навсегда, навещай меня, давай знать о себе. Для меня тяжелым будет это ожидание, моя дорогая жена, ведь я буду думать о том, как ты одинока, как ты страдаешь. Поэтому будь милостива ко мне, не томи меня долго, подавай почаще надежду. И, дорогая, когда ты действительно придешь ко мне, ты останешься навсегда!
В этих моих последних словах, в их интонации была жажда получить нерушимое обещание, и прекрасные глаза моей жены наполнились слезами. Дивные звезды в этих глазах затуманились, когда она ответила мне с пылкостью, показавшейся мне неземной:
— Навсегда! Клянусь!
Последний долгий поцелуй, крепкие объятия, жар которых я еще долго ощущал, — и мы отступили друг от друга, расстались. Я стоял и смотрел вслед белой фигуре, скользившей во тьме, что сгущалась вдали, а потом исчезнувшей в глубине леса. И конечно же, мне не привиделось, это был не обман зрения — ее закутанная в саван рука, поднятая в знак благословения или прощания за миг до того, как пропала во мраке.
КНИГА VI
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ В ЛЕСУ
|
|
|
