В боях по прорыву блокады. Новые победы Журавлева, Макеева, летчиков 3-й эскадрильи во главе с Кудымовым. Не вернулись Стручалин, Козьминых, Пимакин. Результаты, поисков

Первые две эскадрильи перелетели на оперативный аэродром. Расстояние до линии фронта наших войск на правом берегу Невы сократилось почти наполовину. Соответственно мы приблизились и к опорным пунктам врага на ее левом берегу, таким, как Невская Дубровка (ныне Кировск), Синявино, Марьино, Рабочие поселки № 1 — 5, Шлиссельбург. О причинах перебазирования мы догадывались. Но по существу нам ничего не было известно. И только в день начала операции, когда приказ войскам Ленинградского фронта был объявлен личному составу полка перед строем, догадка наша подтвердилась. Стало ясно: местом прорыва блокады Ленинграда избран Шлиссельбургско-Синявинский выступ, узкой полосой в 12 — 15 километров упиравшийся в южный берег Ладожского озера и разделявший воинов Ленинградского и Волховского фронтов. Навстречу друг другу наносили удар усиленная 67-я армия (командующий — генерал-майор М. П. Духанов) Ленинградского фронта и 2-я ударная армия (командующий — генерал-лейтенант В. 3. Романовский) Волховского фронта.

ВВС КБФ под командованием генерал-лейтенанта авиации М. И. Самохина оперативно подчинялись командующему 13-й воздушной армией генерал-лейтенанту авиации С. Д. Рыбальченко, поддерживавшей 67-ю армию Ленинградского фронта. 14-й воздушной армией Волховского фронта командовал генерал-майор авиации И. П. Журавлев.

В авангарде наступавших войск Ленинградского [127] фронта шли 136-я дивизия генерала Н. П. Симоняка и 61-я танковая бригада полковника В. В. Хрустицкого. Действия фронтов координировали представители Ставки Маршал Советского Союза К. Б. Ворошилов и генерал армии (с 18 января 1943 года Маршал Советского Союза) Г. К. Жуков.

После зачтения приказа майором Павловым (командир полка временно отсутствовал в части) состоялся митинг. Однополчане горячо и взволнованно говорили о наступившем долгожданном часе расплаты с врагом за муки ленинградцев, за их слезы и кровь, за гибель тысяч невинных жителей города, за варварские обстрелы и бомбежки, за разрушенные дворцы Петергофа, Пушкина, Павловска, Гатчины.

Первым взял слово П. Д. Журавлев. Красноречием он не отличался. И на этот раз сказал коротко и просто. Заверил, что будет бить врага метко, не щадя сил для победы. В таком же духе выступили еще несколько летчиков, и митинг закончился.

Наше построение еще не закончилось, как до нас донесся отдаленный, но ясный гул, напоминавший глухие и непрерывные раскаты грома. Мы поняли: началось! С правого берега Невы полетели тысячи снарядов и мин, сокрушая оборону врага.

Авиаторов подводил плотный снегопад. Летчики, рвавшиеся в воздух, чтобы поддержать и воодушевить наземные войска, сетовали на непогоду. Но вот погода стала налаживаться, и истребители взмыли ввысь.

Первым отличился младший лейтенант Журавлев, уничтоживший в воздушном бою в районе Синявина Ме-109. Слово, данное на митинге, летчик сдержал. В следующем вылете блеснул мастерством лейтенант П. С. Макеев: в одном бою он сбил сразу два вражеских самолета. Еще более внушительными оказались победы летчиков 3-й эскадрильи, летавшей с аэродрома Гражданка. Под командованием нового командира майора Д. А. Кудымова они сбили четыре Ме-109, прикрывая действия штурмовиков Ил-2. Дмитрий Александрович был опытный летчик, отличившийся на И-16 еще в Китае в 1937 году. В полк к нам прибыл с Черного моря, незадолго до начала операции по прорыву блокады.

День, однако, закончился печально. Не вернулся молодой летчик 1-й эскадрильи сержант П. С. Стручалин. Летавшие с ним вместе видели, как подбитый в [128] воздушном бою самолет, чуть перетянув линию фронта, врезался в землю.

Красный шар солнца ушел за горизонт. Мы сели в автобус и поехали на ужин. По дороге не было обычных шуток и смеха. Причина понятна: Стручалина потеряли. Приехав, уселись за длинный, уже накрытый к приходу летчиков стол. На столе три торта с выведенными белым кремом фамилиями отличившихся: «Журавлев» и «Макеев». Торты за ужином по числу сбитых за день самолетов — полковая традиция. Она соблюдалась всегда. Исключений не было. В 3-й эскадрилье сегодня их сразу четыре.

— Вешать голову, да еще преждевременно, у нас не принято, — начал майор Павлов, сидя во главе стола на председательском месте. Слегка улыбаясь, он устремил свой внимательный взгляд в сторону противоположного конца стола, где рядом с С. Я. Плитко сидела притихшая молодежь. — Стручалин жив! Уверен, что жив. Доктор завтра уточнит, и вы убедитесь, что я прав...

Обстановка за столом заметно оживилась. Каждому хотелось думать именно так, как сказал высокоавторитетный человек. Ведь часто в, казалось бы, безнадежных случаях все заканчивалось лучшим образом.

Павел Иванович Павлов с присущим ему умением как-то незаметно, в спокойном тоне, согревавшем и ободрявшем подчиненных, перешел к сугубо деловому разговору. Закончил выводами. Еще раз похвалив Журавлева и Макеева и сообщив об успехах 3-й эскадрильи, напомнил; ведомый, надежно прикрывая ведущего в атаке, должен успевать внимательно следить за обстановкой в воздухе, не забывать о хвосте своего самолета. Стручалин не учел этого в полной мере...

После ужина составной длинный стол отодвинули в сторону. Началась программа. Для «затравки» ее начал сам Павел Иванович чечеткой. Затем зазвучали баян и скрипка Коржа и Трегуба, песни хором. Напоследок исполнили любимую песню Ивана Илларионовича Горбачева «Играй, мой баян». Запевал тенором Павлов, припев подхватывали все. Когда закончили петь, наступило молчание. В нем было что-то торжественное и трогательное. Казалось, каждый вспоминал сейчас И. И. Горбачева. Верные его примеру, летчики полка одержали сегодня блестящие победы во имя грядущего мира и счастья, о чем мечтал И. И. Горбачев и за что отдал свою жизнь.

Вечер, в течение которого летчики и поужинали, и [129] подвели итоги боевого дня, закончился. Покинув столовую, они направлялись в землянки, чтобы поспать до утра и снова в бой.

На следующий день я нашел Павла Степановича Стручалина в одном из медсанбатов, в пяти километрах от линии фронта.

— Он у нас в шоковой. Пройдемте, — предложил мне начальник после того, как я представился.

Мы вошли в хорошо натопленную брезентовую палатку. Остановились у постели Стручалина. Узнать его было невозможно. Лежал он неподвижно на спине под серым солдатским одеялом. Руки, голова и шея забинтованы. Свободное от повязок лицо в ссадинах и кровоподтеках. Глаза закрыты припухшими синими веками. Безмолвный и неподвижный, он дышал часто, поверхностно, шумно. И никаких других признаков жизни.

Пытаюсь вступить в контакт. Называю имя летчика. В ответ он незамедлительно простонал. И снова затих. Было ясно: не спит и не в бессознательном состоянии, а в состоянии определенной заторможенности сознания, потому и не реагирует, пока предоставлен самому себе. Но все же отвечает реакцией, когда его побуждают к активности. Снова называю его имя. И снова тот же стон, но уже дополненный еле заметными подергиваниями бровей. Стручалин, вероятно, пытался открыть глаза. Но не выходило. Плотно сомкнутые отеком веки не подчинялись его усилиям. Ободряло еще одно: он узнал меня по голосу. Это признак ясного сознания.

Пульс у Стручалина частый, слабый, с перебоями. Кровяное давление низкое. Неожиданно летчик заговорил. Очень невнятно, неразборчиво. При этом он сознавал, что понимать его нелегко, и стал жестикулировать забинтованными руками. Видеть это мне было приятно: значит, исключены переломы и другие серьезные повреждения рук.

Боль в шее не позволяла ему приподнять голову от подушки, повернуться или сесть. Чтобы мы поняли, Стручалин касался слегка намокшей от крови повязки на шее и беспомощно разводил руками.

По опыту общения с ранеными летчиками на месте первой с ними встречи я догадался: Стручалин настоятельно хочет поделиться возникавшими в его сознании картинами недавно пережитого, рассказать, как все произошло, и узнать, что с остальными. Чтобы [130] успокоить Стручалина, я сказал, что обстоятельства, при которых он был сбит, нам хорошо известны от товарищей, летавших с ним вместе, что все его друзья невредимы и беспокоятся о нем, рассказал об успехах Журавлева, Макеева, летчиков 3-й эскадрильи.

Павел Степанович был доволен. Мимикой изобразил нечто похожее на улыбку и тотчас снова затих, отключился. И снова из видимых признаков жизни одно дыхание: частое, поверхностное, шумное. Он как бы исчерпал себя. Обессилел и не мог больше поддерживать проявившуюся активность.

Тяжелое состояние пострадавшего напоминало колеблющийся огонек. Раненый находился на грани между двумя по-своему опасными стадиями травматического шока: возбуждением, с его усиленным расходованием энергетических запасов организма, и торможением, при котором все жизненно важные функции оказываются угнетенными, готовыми в любой момент угаснуть.

С моим коллегой мы обменялись понимающими взглядами: с эвакуацией он не справится, до устранения шока необходимо лечить на месте, в этой палатке вблизи линии фронта.

Кроме шока, множественных ушибов, ссадин и подкожных кровоизлияний у летчика было сквозное ранение шеи. Правда, крупные сосуды, нервные стволы, пищевод, трахея (дыхательное горло), шейный отдел позвоночника и заключенная в нем часть спинного мозга повреждены не были. Ранение в столь опасной зоне и с такими благоприятными последствиями вызвало у меня чувство радости. Да-да, иначе это чувство не назовешь. Я радовался, что летчик жив, что все страшные опасности сквозного ранения шеи миновали его. А с тем, что есть, можно и должно справиться. Надо только правильно действовать.

Мое настроение передалось и Стручалину. Больше того, он хотел, чтобы я знал от него самого: мой оптимизм его очень устраивает, служит для него моральной опорой. Об этом говорили мне и его жесты и слова, с трудом произносимые. Желая, вероятно, чтобы я лучше понял, он повторял их каждый раз, когда сознание прояснялось.

Перед тем как мне уйти, предстояло еще одно дело, казалось бы, небольшое, но очень важное: надо было получить согласие Стручалина остаться в палатке. Летчики при встрече со мной стремились домой. Если не в свой лазарет, то в морской госпиталь. С этим нельзя [131] было не считаться, чтобы не травмировать психику раненого. Не сомневался и Стручалин: я обязательно заберу его. И разве можно было уйти ничего не объяснив?

Как и следовало ожидать, сначала Стручалин ответил отказом остаться: «Забирайте, и всё тут!»

— Я так считаю, Павел, — мягко сказал я, хотя это было наше общее мнение с коллегой. — Так будет лучше для тебя. Приеду за тобой через три-четыре дня.

Поняв наконец, что отказ от его эвакуации согласуется с мнением его полкового доктора, он согласился. В этом было что-то наивное, но говорившее о многом — о доверии к своему врачу.

Тепло простившись с Павлом и коллегой, с которым мы обо всем договорились, я направился к месту происшествия, находившемуся в полутора-двух километрах от палатки в сторону фронта. Поездка туда диктовалась необходимостью изучения причин происшествия, механизмов ранений и травм. Достигалось это комплексным подходом, исследовалось и место происшествия (там, где это было можно).

О том, что я увидел на месте вынужденного приземления, расскажу, совместив с тем, что несколько позже услышал от самого Стручалина и что удалось выяснить от летавших вместе с ним на это задание.

Плохо управляемый подбитый самолет, возвращаясь на свой аэродром, шел, теряя скорость, под большим углом к земле. Стручалин ее почти не видел. Вода и масло, выливавшиеся из поврежденного мотора, забрызгали козырек кабины. Лицо заливала кровь. С трех тысяч метров, на которых начался воздушный бой, он снизился уже до пятисот, а линия фронта была все еще впереди. Встреча с землей произошла на ровной, покрытой кустарником местности, вскоре после того, как линия фронта оказалась сзади. Удар был настолько сильным, что воздушный винт самолета, словно отсеченный громадным тесаком, остался на месте соприкосновения с землей. Все остальное силой огромной инерции было снова поднято в воздух и опять ударилось о землю. Привязные ремни лопнули, и летчика выбросило из кабины. С голыми ногами (унты сорвало с ног) он зарылся в сугроб в семидесяти метрах от места первого соприкосновения с землей. Сознания раненый не терял. Обошлось, как уже отмечалось, без костных повреждений. И все это воспринималось с не меньшим удивлением, чем счастливый исход сквозного ранения в шею. Случай со Стручалиным [132] еще раз убеждал в справедливости афоризма о чудесах в авиации.

Пострадавшего очень скоро подобрали оказавшиеся поблизости люди и доставили в палатку. Ноги отморозить, к счастью, не успел.

На пятые сутки после случившегося, 17 января, когда явления шока полностью ликвидировались, я доставил Стручалина в Первый военно-морской госпиталь. Там он завершил лечение и вернулся к летной работе.

Определенный риск оставления раненого летчика в палатке вблизи линии фронта, в зоне, доступной артобстрелу, оправдался.

Чрезвычайно важно было найти главное в сложной цепи симптомов у тяжелораненого летчика. Вероятно, не меньшее значение имели моральная поддержка и сам факт встречи со своим врачом авиаполка.

Старший лейтенант Павел Степанович Стручалин летал до конца войны. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Это лучшее свидетельство того, как успешно воевал летчик после выздоровления от тяжелой травмы. Последний свой боевой вылет он сделал 8 мая 1945 года. Но об этом речь впереди.

Бои по прорыву блокады Ленинграда упорно шли к победному завершению. Несмотря на отчаянное сопротивление врага, расстояние между воинами Ленинградского и Волховского фронтов неуклонно сокращалось. Это поддерживало и укрепляло наступательный дух фронтовиков, облегчало боль и горечь утрат.

Сержант А. А. Козьминых — летчик молодой. И по возрасту, и по стажу летной работы на «яках». Тем не менее крепко и уверенно держал он штурвал самолета. Зорок был его глаз. Перед тем как перейти на «як», Анатолий Козьминых летал на По-2. Выполнял задания по связи. Часто дежурил со мной на старте и при необходимости летал на поиски невернувшихся. Немало довелось мне совершить полетов с Козьминых. Вспоминается и такой курьезный случай.

В августе 1942 года мне надо было вернуться из Приютина в Борки. Лететь на По-2 почти под самым носом врага предстояло ночью. Это безопаснее.

— Выстрелите, доктор, как только покачаю с крыла на крыло, — сказал Козьминых, вручая мне ракетницу, заряженную зеленой ракетой. — Это пароль при встрече со своими. [133]

— Ясно.

Мы взлетели и легли курсом на Лисий Нос — Кронштадт — Борки. По всему маршруту внизу противника нет. В районе Кронштадта, откуда уже рукой подать до Борков (да и до фашистов, занимавших южное побережье залива от Петергофа до Урицка), мы встретились с парой наших истребителей-ночников. Козьминых покачал. Я спустил курок. Осечка. Щелкнул еще и еще раз. И снова осечка. Выстрела так и не получилось. Наши истребители несколько раз угрожающе проносились над нами. Сблизившись на дистанцию наиболее действенного огня, они каждый раз круто отворачивали. В этой игре кошки с мышкой было что-то жуткое. Однако мне не верилось, что наши стрельнут по беззащитному По-2. Хотя, конечно, такая возможность не исключалась.

Вижу кулак Козьминых, адресованный мне. Он злится и тоже нервничает. Ведь ни за что ни про что могут сбить свои. Трудно что-либо придумать нелепее. Однако такие случаи бывали. Запросто был сбит начальник штаба 4-го истребительного полка подполковник Бискуп летчиками Каберовым и Костылевым над Кронштадтом. К счастью, Бискуп остался невредим. Но его самолет («чайка») разбился вдребезги. Об этом с горечью вспоминает И. А. Каберов в своей книге «В прицеле — свастика» (Л., 1975, с. 232 — 233).

Проводив нас до Борков и убедившись, что мы сели, наши телохранители (дай им бог здоровья!) прекратили преследование.

— Пронесло — и ладно. В следующий раз будем умнее, — сказал мне Козьминых после посадки, убедившись, что ракетница не выстреливает.

Докладывать по начальству летчик не стал, посчитав ночное происшествие мелочью будней.

— В чем дело? Почему так грубо нарушаете правила ночных полетов? Почему не знали пароля? — набросился на Козьминых начальник штаба полка уже на следующий день.

Оказывается, паши друзья-ночники, вернувшись с патрулирования в заданном районе, позаботились, чтобы возмутителя их спокойствия нашли и отбили у него охоту к подобным «шуткам» в будущем. Просили передать: в следующий раз будут действовать строго по инструкции. Крепко отчитал Анатолия Козьминых начальник штаба за неоправданный риск и собой и своим пассажиром. Правда, обошлось без взыскания. Летчик извинился и заверил, что подобное не повторится. [134]

На второй день операции по прорыву блокады, 13 января, Кузьминых не вернулся с боевого задания. Друзья видели, как смело и энергично отражал он атаки врага, защищая своего ведущего. Но что с ним произошло, куда девался — никто сказать не мог. Никто не видел. Судьба летчика оставалась неизвестной.

В район вылета организовали поиск. Но что такое район вылета? Это десятки квадратных километров. Каждый метр поверхности просмотреть невозможно. Приходилось придерживаться определенного плана. Нередко выручала служба наблюдения.

Уже на близлежащем наблюдательном пункте, куда мы обратились, указали безошибочное направление поиска. Сами они не располагали нужными нам данными. Но, связавшись с целым рядом аналогичных точек вблизи переднего края наших наступавших войск, мы такие сведения получили. Из-под Шлиссельбурга сообщили, что там наблюдали воздушный бой группы «яков» с истребителями противника. Время назвали подходящее. Передали, что тело погибшего летчика с «яка» находится у них. Личность его пока не установлена. От фамилии в комсомольском билете (единственном документе, оказавшемся при нем) осталась всего одна начальная буква «К». Остальное вырвано пулей и залито кровью.

Данные глубоко взволновали. Не теряя времени, мы направились в сторону Шлиссельбурга. Хотелось поскорее убедиться в ошибочности сведений. Когда мы достигли указанного нам пункта, было уже темно. Линия фронта совсем рядом. Слышны редкие пулеметные очереди. Их отдаленные звуки отставали от видимых цепочек трассирующих пуль, прочерчивавших небо в стороне от нас. Там же изредка взлетали осветительные ракеты. В эти часы затишья передний край жил своею настороженной жизнью.

Мне подали комсомольский билет. Фамилию владельца действительно не прочесть. Недостаток букв, однако, вполне возмещался уцелевшей фотокарточкой. Она ничего не говорила незнакомым, но мне, увы, сказала все: на меня смотрел слегка улыбающийся Анатолий Козьминых.

Двое бойцов проводили меня с носилками в полуразрушенный сарай, куда было отнесено тело погибшего с места падения самолета. Осветив карманным фонариком его лицо, я без труда узнал летчика Козьминых. Его останки мы перенесли в санитарную машину и двинулись в обратный путь. [135]

Осторожно привык водить машину медицинский шофер. Этой своей манере он верен и теперь. Будто не учитывает, что за спиной у нас на носилках лежит погибший. Ему не больно, и старания человека за рулем напрасны. На душе горько еще и от предстоящей встречи с друзьями Козьминых. Не удалось сегодня вернуться с радостной вестью, как бывало не раз прежде. Обратный путь кажется тягостным, уже нет того чувства нетерпения, с которым ехал вперед, подталкиваемый надеждой. Теперь от нее ничего не осталось.

В расположение гарнизона верш лея утром. С медпункта позвонил оперативному дежурному. Младший лейтенант Коньков передал приказание майора Павлова быть тотчас же на КП полка.

— Ну что, доктор? — спросил Павел Иванович.

— Убит в воздухе, как показывает наружный осмотр трупа.

— Понятно, — отозвался Павлов, принимая из моих рук комсомольский билет погибшего. Не берусь судить, о чем могли думать в тот момент летчики в наступившей тишине. Они только что проработали боевую задачу. Вылет через сорок минут.

— Мертвые тоже учат, — прерывая тишину, с твердостью в голосе сказал Павлов. — Вопрос ясен: увлекся Анатолий преследованием фашиста, отбивая его попытку атаковать ведущего. Увлекся и оторвался от своей группы. Этим и воспользовались бандиты. Потому никто и не видел, как его сбили. Ясно? — заключил он и приказал летчикам разойтись по эскадрильям и ждать команды на вылет.

Вечером с почестями похоронили сержанта Анатолия Александровича Козьминых на Румболовской высоте рядом с его друзьями — однополчанами-летчиками М. С. Королевым, И. И. Нетребо, И. И. Леоничевым, Н. И. Постниковым.

Наступило 18 января 1943 года. Этой дате суждено было стать исторической. В этот день героические воины, начавшие удар с правого берега Невы, встретились с героями, наступавшими со стороны Волхова. Прорыв блокады Ленинграда завершился. Приказ Родины был выполнен!

С прорывом блокады, хотя варварские обстрелы и бомбежки города не прекратились, ленинградцам дышать стало легче. Этому способствовало [136] восстановленное сообщение по железной дороге, проложенной в короткие сроки по отвоеванной у врага полоске земли у южного берега Ладожского озера, шириной до десяти километров. Железнодорожные перевозки, ставшие регулярными, существенно улучшили снабжение. Это позволило уже 22 февраля, в канун Дня Красной Армии и Военно-Морского Флота, ввести повышенные нормы выдачи продовольствия населению. Хлеба рабочим оборонных заводов — 700 граммов, рабочим других предприятий — 600, служащим — 500, иждивенцам и детям — 400. Увеличилась норма выдачи и других продуктов питания. Улучшилось питание и авиаторов, особенно заметно — наземного состава.

Летчики полка одерживали все новые и новые победы. За гибель А. А. Кузьминых одним из первых отплатил врагу Павел Ильич Павлов: 22 января 1943 года он сбил еще один Ме-109.

К сожалению, не обходилось без потерь и с нашей стороны. Еще одни поиски закончились печально.

1-я и 2-я эскадрильи, пробыв на оперативном аэродроме всего 12 дней, вернулись в Приютино. В день перебазирования я договорился с Пимакиным перелететь вместе с ним во второй кабине.

(Некоторые конструкции «яков» имели две кабины. Задняя в боевом полете оставалась свободной. В других случаях в нее можно было взять пассажира или использовать ее для других целей.) Когда мы подошли к самолету, выяснилось: место, на которое я рассчитывал, занято техническим имуществом. Освобождать не оставалось времени: дан сигнал выруливать. Мы оба выразили сожаление и решили полететь вместе в следующий раз. Обмениваясь рукопожатиями в знак договоренности, Пимакин пристально посмотрел мне в глаза, как бы пытаясь понять: не слишком ли я огорчен? Извиняясь, что не предупредил механика вовремя и потому так получилось, он улыбнулся своей характерной застенчивой улыбкой.

Я видел, как летчик, уже стоя на плоскости, быстро и ловко надел парашют и шагнул в кабину. На моих глазах он запустил мотор, вырулил на старт, взлетел, чтобы через несколько минут сесть в Приютине. Мне ничего не оставалось, как добираться на санитарной машине.

Вот и Румболовская высота. С нее хорошо просматривается прямая как стрела дорога в Приютино и далее на Ржевку. Слева перед спуском — кладбище. Всего [137] несколько дней назад там хоронили Козьминых. Свежий могильный холмик запорошен снегом. На усеченной дощатой пирамиде, выкрашенной в красный цвет, возвышается пятиконечная звезда. Пониже — застекленный плексигласом портрет летчика в рамке и металлическая дощечка с надписью. Аналогично оформлены и другие могилы. Сделать лучше тогда возможностей не было. Но все мы верили: придет пора — и на местах сражений, на могилах воинов и погибшего мирного населения народ воздвигнет памятники и мемориальные комплексы вечной славы. И мы не ошиблись. Такое время настало. Сделано многое и продолжает делаться под девизом «Никто не забыт и ничто не забыто». Это благородное дело ведут советы ветеранов войны, юные следопыты, все советские люди.

Стараниями Совета ветеранов авиации ВМФ во главе с известным летчиком-истребителем, Героем Советского Союза, ныне генерал-лейтенантом авиации в отставке И. Г. Романенко сооружен и 7 мая 1975 года открыт памятный мемориал и на Румболовской высоте. Там, среди других воинов, похоронен 31 летчик 1-го гвардейского минно-торпедного полка, 26-й отдельной разведывательной эскадрильи и нашего 21-го истребительного авиаполка ВВС КБФ. Имена погибших навечно запечатлены в граните.

По прибытии в Приютино я направился на аэродром. Навстречу мне торопливо шел взволнованный С. Я. Плитко.

— Пимакин не вернулся, — сказал он с какою-то неизъяснимой досадой в голосе.

Ничего не понимая, охваченный предчувствием случившейся беды, я стал донимать Плитко вопросами. Оказывается, пока я ехал, Пимакин в составе группы летчиков успел отправиться из Приютина на боевое задание. Ко времени моего появления на аэродроме все, кроме Пимакина, вернулись. Макеев только что доложил об обстоятельствах, при которых потерял своего ведущего. Он видел, как в ходе боя Пимакин резко снизился. Но проследить до конца обстановка не позволила. Ведомый высказал два предположения: или Пимакин пошел на вынужденную посадку, или резкое снижение означало падение. И тогда не исключалось, что летчик убит в воздухе.

Не теряя времени, С. Я. Плитко и я отбыли в указанный нам район. Это было сравнительно недалеко. Однако дорога туда показалась нам бесконечной. Мы [138] ехали молча, часто останавливались, разглядывали карту, уточняли маршрут, спрашивали встречных и снова ехали. Но вот наконец и заданный квадрат, предполагаемое место происшествия. Направление к нему мы выдержали точно. Но безуспешно. Что-либо выяснить не удалось.

С тяжелым чувством вернулись поздно вечером. Плитко решил вместе со мной зайти в общежитие к летчикам, где жил и я. Боевые друзья Пимакина быстро собрались вокруг нас. Какая это трудная миссия — не сказать им ничего утешительного! Неизвестность судьбы товарища, конечно же, всегда глубоко волновала летчиков.

Б. М. Сушкин в подобных случаях брал гитару. С нею он почти не расставался. Под собственный аккомпанемент он любил напевать: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!..»

У Павла Ивановича Павлова особым признанием пользовался «Синий платочек» в исполнении Клавдии Шульженко. Эта пластинка была буквально заиграна. Слова этой песенки он умел использовать самым неожиданным образом. Однажды на разборе боевого полета он сказал так:

— Вижу: подоспел Вася Ткачев и ну строчить... «за синий платочек, что был на плечах дорогих», и на глазах у всех у нас помог отправить «фоккера» к рыбам.

В ответ на шутку командира летчики, у которых не прошла еще сухость в горле и не улеглось возбуждение от проведенного воздушного боя, заулыбались.

Анатолий Ломакин частенько декламировал выдержки из нравившихся ему песен. — Это не мне, а... «скажите, девушки, подружке вашей...» — говорил он, не соглашаясь в чем-то с кем-либо из боевых друзей, словами довоенной песни, пользовавшейся широкой популярностью.

Шутка, остроумный анекдот, задорный смех, хорошая песня постоянно находились на вооружении у наших летчиков. Им они помогали жить на войне, сражаться, побеждать, не поддаваться отрицательным эмоциям.

Настойчивые поиски Пимакина продолжались. Поочередно в них принимали участие многие. На десятые сутки, как и в первый день, я и Плитко снова были вместе. Вскоре мы оказались на позициях 94-го отдельного артиллерийско-пулеметного батальона. Нас провели в землянку командира. Там узнали, что только вчера [139] бойцы случайно наткнулись на место падения «яка». Двое красноармейцев провели нас к могиле летчика Пимакина. Обнажив головы, мы стояли у свежего холмика, тщательно обложенного еловыми ветвями. Не верилось,:что здесь лежит Дмитрий Пимакин. Он виделся мне живым, улыбающимся, сжимающим руку до боли.

«Пойдемте, доктор», — услышал я голос С. Я. Плитко. Я взглянул и увидел в его глазах слезы. Он умел их подавлять на людях, а тут не сдержался. Любил он Дмитрия Пимакина. В нем он видел не только прекрасного летчика, но и перспективного политработника. Потому и выдвинул комиссаром 2-й эскадрильи. Война помешала...

Мы записали координаты могилы. Она находилась недалеко от правого берега Невы, на траверзе 8-й ГЭС. Бои за нее еще продолжались. По возвращении в часть состоялся митинг, посвященный памяти боевого друга.

Гражданка

Очередные победы летчиков П. Д. Журавлева, В. П. Меркулова, Д. А. Кудымова, П. Ил. Павлова

По возвращении с оперативного аэродрома в Приютино мы перебазировались в Гражданку. Теперь весь полк дислоцировался в одном месте. Меня устраивало это вполне, появилась возможность ежедневно видеть и летчиков 3-й эскадрильи.

Аэродром Гражданка находился на пустырях северо-восточной окраины Ленинграда, вблизи Политехнического института имени М. И. Калинина. Своей границей аэродром примыкал к одноименному населенному пункту. Место бывшей Гражданки с ее небольшими деревянными домиками, стоявшими по сторонам длинной шоссейной дороги, точно воспроизводит теперь Гражданский проспект — одна из красивых и наиболее протяженных магистралей послевоенных новостроек Ленинграда.

Давно застроена и территория аэродрома. Почти в центре бывшего здесь летного поля стоит кинотеатр «Современник». У его входа установлен памятный мемориал, символизирующий место бывшего старта.

На постаменте из бетона, обозначающем часть взлетной полосы, установлен бронзовый многогранный шар-прожектор. [140] Под ним на гранитной плите слова: «Здесь в 1941 — 1945 годах находился аэродром Гражданка, с которого летчики Краснознаменной Балтики защищали ленинградское небо».

Да, с этого места, где теперь выросли новые благоустроенные жилые кварталы, в те далекие годы взлетали самолеты и шли в бой. Сюда они возвращались. Приносили на крыльях, пробитых пулями и осколками вражеских снарядов, нелегкие победы, стоившие немалой крови и многих жизней героев-летчиков. На этом месте мы оказывали помощь раненым. Отсюда спешили на помощь к тем, кто, теряя кровь и остатки сил, не мог дотянуть до своего аэродрома, чьи подбитые самолеты падали на пути в Гражданку.

Ветераны авиации ДКБФ бережно хранят в своей памяти Гражданку военных лет. Для них, как и для каждого советского человека, священно все, что связано с боями за Родину в годы войны с фашизмом Нынешняя молодежь многое знает о войне из рассказов о ней и достойно чтит героическое прошлое старших поколений. Пусть же в сердцах молодых сохранится и Гражданка времен юности их отцов, дедов, прадедов.

Мемориал у входа в «Современник» хорошо дополняет музей боевой славы в 535-й школе Калининского района, рассказывающий о гвардейцах-пикировщиках, продолжительное время действовавших с аэродрома Гражданка вместе с нашим полком.

Начало февраля 1943 года для советского народа, воинов армии и флота ознаменовалось новым радостным событием — 2 февраля победно завершилась Сталинградская битва, означавшая коренной поворот в ходе воины в нашу пользу.

Продолжали успешно громить фашистов и авиаторы Балтики, убедительно демонстрируя свое возросшее боевое мастерство и превосходство над гитлеровской авиацией. Среди первых летчиков полка, отличившихся в февральских воздушных схватках, был Петр Журавлев. При сопровождении фоторазведчика на фотографирование линии фронта 9 февраля — в день одного из наиболее ожесточенных артиллерийских обстрелов, когда в черте города были зарегистрированы 1878 разрывов вражеских снарядов, — в неравном воздушном бою с четырьмя Ме-109 и двумя ФВ-190 Журавлев сбил два самолета противника. Фоторазведчик успешно выполнил задание и невредимым вернулся на свой аэродром. Это были десятая и одиннадцатая победы на личном [141] счету замечательного летчика, награжденного вторым орденом Красного Знамени. Через пять дней, 14 февраля 1943 года, однополчане отметили очередную победу капитана В. П. Меркулова. В воздушном бою над территорией, занятой врагом, один против восьми Ме-109 и ФВ-190, он сумел сбить два вражеских истребителя. По счету — сотый и сто первый в полку.

Это была нелегкая победа. Когда два стервятника были уже уничтожены, обстановка осложнилась. Оказался пробитым бензобак. Самолет Меркулова загорелся. Вслед за тем «фокке-вульф» срезал «яку» консоль левой, а затем и правой плоскостей. Израненный, горящий самолет сорвался в штопор. Лишь в пятидесяти метрах от земли летчику удалось его вывести. Тем временем воздушные пираты продолжали наседать. Снизу били вражеские автоматы. Положение казалось почти безнадежным. К счастью, подоспела четверка наших истребителей. Они рассеяли «фоккеров» и Ме-109, вогнав одного из них в землю. У Меркулова появилась возможность тянуть на свою территорию не только без вражеского преследования, но и под защитой боевых друзей. Конечно же, и теперь это было чрезвычайно опасно: самолет продолжал гореть, вот-вот взорвется. Перетянув через линию фронта на свою сторону, летчик решил оставить самолет. Но прежде требовалось подняться до минимально необходимой для прыжка высоты. Набрав 500 метров, Меркулов переложил машину на «спину», отстегнул ремни и выбросился. И опять неудача: его сильно ударило стабилизатором по правой голени. В результате, как мы выяснили позже, летчик получил закрытый перелом малоберцовой кости в нижней трети с обширным подкожным кровоизлиянием. Свободно падая, Василий Павлович безуспешно ловит кольцо парашюта. Секунды летят. Земля стремительно надвигается. А кольца в руках все нет и нет...

«Неужели конец? — крутится страшная мысль. — Сейчас это было бы слишком нелепо. Ведь счастливый исход уже улыбнулся, показался и возможным и близким...»

Но вот кольцо цепко схвачено! Рывок — и парашют успел раскрыться в каких-либо трех-четырех десятках метров от родной спасительной земли. Коснувшись ее, обессиленный летчик упал, беспомощно увлекаемый куполом парашюта, надутого ветром. И тотчас рядом разорвался вражеский снаряд. За ним еще и еще. [142] Несколько раз засыпало землей. Решив, видимо, что с парашютистом покончено, фашисты прекратили стрельбу.

Обнимая В. П. Меркулова, я уже не в первый раз убеждался, что пострадавший в воздушном бою летчик помимо телесных ран испытывал сильное перенапряжение и истощение нервной системы. Это надлежало учитывать и при выборе стационара для последующего лечения, вслед за оказанием первой врачебной помощи. Вот почему мы направили В. П. Меркулова (с его согласия, что всегда было очень важно) не в ленинградский госпиталь, а в лазарет в Бернгардовку, ибо речь шла, прежде всего, о необходимости психотерапии — ликвидации последствий тяжелейшей нервно-психической перегрузки. А этого можно было успешнее достичь в Бернгардовке, чем в Ленинграде, где изнурительные варварские обстрелы и бомбежки продолжались. Что касается весьма благоприятного (закрытого и без смещения отломков) перелома, то он не составлял проблемы. С ним вполне можно было справиться и в лазарете. Однако, чтобы максимально щадить психику пострадавшего, мы пригласили к Меркулову главного хирурга КБФ профессора М. С. Лисицына, пользовавшегося на Балтике большим авторитетом среди хирургов.

М. С. Лисицын был профессором Военно-морской медицинской академии, воспитанником всемирно известных отечественных школ В. Н. Шевкуненко и В. А. Оппеля, видным ученым, автором более ста научных работ, обогативших науку и хирургическую практику.

Крупный разносторонний хирург, клиницист и топографоанатом, М. С. Лисицын обладал незаурядным умением ставить правильный диагноз и находить наиболее рациональное лечение при самых неясных и трудных хирургических заболеваниях и травмах, порой запутанных обилием противоречивых признаков. Он был тонким психологом, и в этом заключалась немалая доля его успеха в общении с ранеными и больными. Им становилось легче от одной только беседы с ним.

Военно-полевой хирург и организатор, он умел сплотить вокруг себя сотрудников, работавших не только рядом с ним, но и во многих других подопечных ему лечебных учреждениях Краснознаменной Балтики. Всюду он успевал, а если требовала обстановка, становился к операционному столу на многие часы и в лю<

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: