Со иально-психологическии портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века

XX век, продолжив критику проектов Возрождения и Просвещения, востребовал идеи постмодернистских мыслителей XIX в. и переместил их в центр интеллектуального пространства. Кьеркегор, Ницше, Паскаль и др. были реабилитированы и стали почитаемы. Возникла некая хронологическая аберрация: Гегеля стали воспринимать как далекое прошлое, а Кьеркегора — как современника. Постмодернистские настроения привлекли внимание 3. Фрейда, М. Хайдеггера, Гадамера, Ж. Деррида, которых общество еще при жизни объявило выдающимися мыслителями и тем самым продемонстрировало свою готовность принять их идеи. В XX в. закончился процесс трансформации опыта сознания, фундаментальных сдвигов в формах человеческого мышления, начавшийся еще в XIX столетии.

Приведем примеры таких «сдвигов». Известно, что до конца XIX в. высокая классическая мысль не впускала в сферу своей деятельности проблемы секса, безумия и тюрьмы, а государство репрессивно относилось к этому миру. Но с конца этого периода данные темы стали легализоваться и постепенно расширяться, становясь не только предметом внимания со стороны ученых, но и заполонив практически, все искусство. Самое загадочное заключается в том, что люди оказались как бы уже готовыми отнестись к этой стороне жизни с серьезным почтением, столь серьезным, что к концу XX в. проблемами, например, еексменынинств стали заниматься парламенты, дебатируя о возможности юридического узаконивания браков между лицами одного пола, а ученые и общественность занялись поиском средств и способов сексуального обучения детей с пятилетнего возраста. Эти процессы зафиксировал язык, самый чуткий индикатор изменений в мироощущении людей: слово «любовь» начало постепенно вытесняться словом «секс». Налицо факт: е XX в. изменились люди, вернее их мировосприятие, мироощущение, их душевно-духовно-умственные установки. Но эти изменения, начавшиеся задолго до XX в., явными стали лишь к концу XIX в., что позволило многим мыслителям, прибегнув к методу экстраполяции, нарисовать социально-психологический портрет индивида XX столетия. Так, в конце XIX в. русский мыслитель К. Леонтьев предсказывал, что начавшиеся в Европе процессы эгалитаризации (фр. egalite — равенство) и либерализации (лат. liberalis — свободный), при-

ведшие к усилению тенденции требования всякого равенства — экономического, политического, умственного, полового и т. д., а также нарастанию вольнодумства в обществе, снисходительности и попустительства в отношении всякого рода индивидуальных волеизъявлений, типа «я так хочу», сформируют в итоге особый тип: самоуверенных и заносчивых граждан. Демократизация жизни и умов неизбежно закончится господством среднего класса, т. е. скромных, однородного ума людей, не слишком много работающих и счастливых в своей одинаковости. «Выработается», считал мыслитель, средний человек, ориентированный на сиюминутные потребности, на бесконечное отстаивание своих прав и свобод, природы и сути которых он не знает. Средний человек сформирует этику, свободную от всяких мистических, религиозных начал, и будет уверен, что раскрытию чувства его собственного достоинства будет способствовать стремление к роскоши и богатству. Кстати, именно такое существование людей признавал достойным французский мелкобуржуазный социалист Прудон (середина XIX в.). Процессы «смесительного упрощения наций, сословий, людей» происходят, по мнению К. Леонтьева, в космических масштабах, имеют естественноисторический характер, а потому Россия не сможет их избежать. Все дело только во времени: она запоздывает с этим процессом, и это запаздывание надо продлить, надо замедлить, «подморозить» темпы вступления России в эгалитарно-либеральную жизнь с тем, чтобы спасти ее культурное своеобразие.

Другой русский мыслитель XIX в. Н. Федоров называл Европу «цивилизацией молодых». Ее главную особенность он видел в том, что сыны человеческие сняли с себя обязанности перед отцами, предками, т. е. перед традицией, отделились от них в своей гордыне, перестали считаться с прошлым, забыли свой сыновний долг. «Притча о блудном сыне стала символом европейского образа жизни» (Н. Федоров). К старшим стали относиться как к помехе для юношеских дерзаний и вседозволенности. Характеристика «цивилизации молодых» в своей полноте проявилась в XX столетии, когда медицина и психиатрия ввели понятие старости, старческого склероза, маразма, обосновав тем самым право молодежи не считаться с опытом старшего поколения. Следует отметить, что легализацию секса Н. Федоров связывал со спецификой «цивилизации молодых», которая, по его словам, возродила культ языческой «народной Афродиты».

К аналогичным выводам пришел испанский философ XX в. Ортега-и-Гассет: либеральная демократия и техника создали в

Европе особый тип человека, не пропитанного духом традиций, спесивого в своей вере в прогресс. Современный европеец, утверждал мыслитель в начале века, притязает на неограниченные права (не задумываясь при этом о своем праве на это) и совсем не думает о долге, обязанностях, не считается в достижении своих целей ни с кем и ни с чем. Европеец XX в. имеет мораль без ее сердцевины — сознания служения и долга. «Безнравственность ныне стала ширпотребом», а отвращение к долгу укоренилось онтологически, породив «полусмешной-полустыдный феномен нашего времени — культ молодежи как таковой». «Средний» европеец напоминает избалованного ребенка, которому присущи две черты: «беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь». Ортега сравнивал современного ему европейца со «взбесившимся дикарем», именно «взбесившимся», ибо «нормальный дикарь» чтит традиции, следует вере, табу, заветам и обычаям. В Европе XX в., пророчествовал испанский мыслитель, восторжествует мужское начало, потеснив женщину и старца, а потому бытие человека потеряет свою степенность.

2.7.3. Постмодернистские претензии к разуму

И так, три названных философа независимо друг от друга единодушны в том, что в Европе сформировалась новая популяция людей, уверенных в возможности строить свои культуры без опоры на традицию, отказ от которой начался задолго до нашего века, а в нем завершился. Эпоха нового времени породила людей, отказавшихся от Бога, что и зафиксировал Ф. Ницше в своем знаменитом афоризме «Бог умер». М. Хайдеггер впоследствии не согласится с таким утверждением: Бог не умер. Он скрылся от людей, и они сами не смогут теперь найти к Нему дорогу. Пустынность и неуютность мира без Бога-опоры была на время закамуфлирована верой в могущество разума. XX в. объявил ему крестовый поход. Так, постепенно, европейское человечество вначале отказалось следовать античной традиции, берущей начало от Пар-менида, согласно которой человек имел опору в объективном Абсолюте, тождественном Логосу, космическому Разуму, а затем, поставив на место Бога человеческий разум и веру в него, отказалось и от него. «Наше ученичество у греков кончилось:

греки не классики, — так оценил эту ситуацию Ортега, — они просто архаичны — архаичны и конечно же... всегда прекрасны. Этим они особенно интересны для нас. Они перестают быть нашими педагогами и становятся нашими друзьями. Давайте станем беседовать с ними, станем расходиться с ними в самом основном». Основное — это проблемы бытия, субстанции, разума.

Обсудим вопрос, связанный с изменением отношения к разуму. В культуре нового времени можно выделить два способа его рассмотрения: первый исходит из признания его в качестве основы человеческой жизнедеятельности: разуму приписываются законодательные функции, что и определяет специфику культуры модерна в новое время. Второй способ отношения к нему прямо противоположен: законодательному разуму перестают доверять, его критикуют. Пространство культуры, в котором развернулась критика разума, и есть пространство постмодерна.

Постмодернистские претензии к разуму проявились прежде всего в философии постмодерна, которая отказалась, от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного. Законодательный разум обрел свои права в Европе еще в XVII в. (Декарт, Бэкон и др.). Свое победоносное шествие он начал с поисков оснований познавательной деятельности, гарантирующих открытие истины, независимой от социальных и культурных влияний. Законодательный разум базировался на предположении о существовании некоего устойчивого всеобщего содержания, не выводимого из эмпирического, конечного бытия мира вещей, и разработал метод его постижения, названный научным, а после Гегеля и Маркса «научньщ» стало синонимом «диалектический». Диктуя условия поискаластдны, законодательный разум требовал признавать истинным только то, что отвечало критериям научного метода. Разум судил (одобрял или отвергал) все, происходящее в культуре, обосновывая это свое право наличием вечных, неизменных законов мышления. Отмежевавшись от повседневного мышления, он взял на себя его критикуй исправление, объявил, что он призван предотвращать ошибки в мыслях и поступках людей. Очевидно, что подняться на уровень разумного мышления могли лишь немногие люди, и среди них прежде всего философы, которые и были признаны в культуре модерна законодателями человеческого Разума. Общество признало такой статус философов как нечто само собой разумеющееся. Авторитет разума стал столь велик, Что ему доверили разрабатывать проекты будущего счастливо-

го устройства общественного бытия. Законодательный разум формально воспроизвел патерналистские отношения, свойственные традиционным обществам: только теперь люди признавали авторитет не отцов-старейшин, а властителей разума, допуская опеку над собой с их стороны.

Интеллектуалы XX в. вынесли законодательному разуму приговор: он поддался искушению «унифицировать истину насилием» (Риккерт) и по сути воспроизвел приемы Церкви и Государства. Ж, Деррида утверждает, что европейский идеал полного овладения истиной носит агрессивный и сексуально окрашенный характер. Так, еще на заре возникновения науки, главного детища законодательного разума, Г. Галилей называл эксперимент «пыткой естества» и сравнивал его с «испанским сапогом», который исследователи надевают на «тело» природы.

Отказ от услуг законодательного разума и есть главная характеристика культуры постмодерна. Законодательная парадигма разума была заменена интерпретативной. Произошли глубокие изменения в стиле и методах интеллектуальной деятельности. Прежде всего по-новому стали ставиться и решаться вопросы истины и обоснования знания. Интерпретативный разум перенаправил поиск оснований звания с трансцендентальной субъективности, которой была увлечена немецкая классическая философия, на повседневно-обыденную жизненную практику. Основания знания новый разум искал не в метафизике, а в коммуникации, общении, диалоге «здесь» и «сейчас» действующих эмпирических индивидов. Всеобщим же фоном коммуникации, диалога является, считали представители интерпретативного разума, не поиск научной истины, который вводит диалог в искусственные, специально предусмотренные рамки, а катарсис непринужденного общения, когда люди в процессе диалога перебрасываются версиями, продуцируют часто «пустые», бессодержательные речевые потоки. Люди общаются в диалоге не для получения истины, а для чегото другого: они удовлетворяют свой интерес к другому, завязывают узелки взаимопонимания на дорефлексивном уровне.

Сомнение в универсальности понятия «истина», выработанного законодательным разумом, началось еще в герменевтике, которая мучительно искала ответы на вопросы: существует ля истинный смысл текстов, можно ли адекватно понять его? Проделав огромную исследовательскую работу, герменевтика в лице, например, Гадамера заявила, что процесс раскрытия истинного смысла бесконечен. Следовательно, или его вообще не существует, или не существует человека, который мог

бы его открыть. В том и другом случае классическое понимание истины разрушается. Один и тот же текст может быть по-разному истолкован, и нет критерия выделения более предпочтительного, более истинного толкования. Ж. Деррида в своей философии «деконструкции» обосновывает мысль о том, что любое толкование текста ведет не к раскрытию смысла, а к расширению текста, что делает процедуру толкования бесконечной. Перед лицом этой бесконечности теряет смысл сама идея «истинного» толкования с его правом отрицать все альтернативы, как не имеющие силы.

Ингерпретативный разум: отказывается работать в системе категорий научного мышления: истина, сущность, закономерность, основание, причина, объективность и т.д., восстанавливая суверенитет обыденного мышления, которое якобы меньше ошибается, чем понятийно-категориальное. И если законодательный разум требовал, чтобы перед входом в храм философии и науки мыслитель «очищался» от повседневного опыта, то интерпретативный относится к нему с почтением, признавая его права на ведущую роль в жизни общества. Тема повседневности становится центральной в феноменологической социологии. Повседневность — зто донаучная естественная установка, актуальное «здесь» и «сейчас» бытие субъекта, включающее весь спектр его личностных предпочтений. Субъект, со всем многообразием его потребностей и интересов, оказывается исходным пунктом философского осмысления социальных проблем, а феноменологическая философия отвергает методологию объективизма и логицизма, т.е. научную методологию. Допускается гетерогенность принимаемой онтологии, различны ракурсы видения проблемы, утверждается неустранимая множественность взглядов на одну и ту же реальность. Неопределенность становится главным понятием онтологии и гносеологии; в ситуации же неопределенности в силу вступает вероятность как мера превращения возможности в действительность, которая исключает возможность однозначного и точного линейного прогнозирования событий и явлений.