Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 3 глава

— Очень может быть, что запретит, — весело ответила Черити. — Дядя был страшно рассержен и пригрозил, что сам поедет в Плимут повидаться с родственниками. Когда я уезжала из Маут-Хаус, Джонас пребывал в мрачности, а его мать все еще оплакивала утрату золотых кудрей. Ну, скажу я вам, это такая веселая семейка!

— Вот чего я не могу понять! — гневно бросил Даррелл. — Джонас вырос в традициях верности, его учили уважать церковь и короля. Что же тогда тянет его к этим фанатикам?

Черити, ехавшая теперь рядом, так как они повернули к дому, с озорным видом посмотрела на Даррелла.

— Желание заслужить одобрение своих дядюшек, — заметила она проницательно. — А кроме того, дух противоречия, свойственный его характеру. Ты, конечно, знаешь, Даррелл, что взгляды Джонаса всегда должны быть прямо противоположны твоим?

Даррелл нахмурился:

— Если ты права, тогда трудно придумать худшую причину для измены убеждениям, в которых его воспитали. Если бы искренняя потребность привела его к пуританству, он был бы мне неприятен, но, по крайней мере, я мог бы его уважать. Лицемерие может только навлечь на него презрение всех честных людей.

Когда пребывание Черити в доме подходило к концу, леди Конингтон поведала ей о предполагаемых планах относительно ее будущего. У девочки не нашлось слов, она опустилась на одно колено и припала губами к слабой руке госпожи. Этот жест, счастье и благодарность, светившиеся в глазах, были красноречивее любых изъяснений. Позднее, оказавшись наедине с Дарреллом, она сказала серьезно:

— Миледи объяснила мне, Даррелл, что это твоя мысль — взять меня сюда компаньонкой твоей жены. Мне не нужно говорить тебе, как я благодарна.

— Да и благодарить меня не нужно, малышка, — ответил он с нежностью. — Я счастлив знать, что могу позаботиться о благополучии своей сестренки.

— Ты не пожалеешь об этом, — сказала она тихо и неожиданно торжественно. — Если дядя согласится на мой переезд, то я всей жизнью докажу, что достойна вашего доверия.

Мистер Шенфилд согласился, с одной только оговоркой. «Черити, — сказал он, — еще слишком мала, чтобы взять на себя такую ответственность, но как только ей исполнится пятнадцать лет и если намерения миссис Конингтон не изменятся к тому времени, Черити может переехать жить в поместье. А пока что пусть бывает в Конингтоне сколько потребуется». Черити была разочарована, но благодарила судьбу, что разрешение все же получено. Она решила набраться терпения и доказать своим поведением в ближайший год, что все ее детские шалости остались в прошлом.

Бет и Сара отнеслись к предполагаемому отъезду Черити из Маут-Хаус равнодушно, а вот Джонас воспринял новость с любопытной смесью гнева, зависти и презрения. С Джонасом вообще становилось с каждым днем все труднее. Хотя его отец нанес обещанный визит в Плимут, вскоре стало очевидно, что это не возымело последствий. Его сын по-прежнему пользовался полной свободой, а ссора с братьями миссис Шенфилд длилась недолго. Летом то один из них, то оба вместе приезжали в Маут-Хаус. В этом не было ничего особенного — они бывали у Шенфилдов, сколько Черити себя помнила, — но теперь она заметила в купцах некую перемену.

Они всегда были серьезными людьми, скромно одевались и сторонились развлечений, но теперь их одежда стала подчеркнуто мрачной, волосы коротко подстрижены, а их разговор изобиловал библейскими текстами и цитатами из Священного Писания. Они неодобрительно хмурились на шелковые платья сестры и девочек, надетые в честь их приезда. А как-то раз старший брат, обнаружив, что три девчушки развлекаются танцами и пением, обрушился на них с суровой отповедью, доведя Бет и Сару до слез и вызвав в душе Черити яростное сопротивление. Такие, значит, пуритане, о которых рассказывал ей Даррелл! Они хотели казни Страффорда, они бросили вызов королю и осыпали бранью его возлюбленную королеву. Они презирают красивый величественный королевский двор и считают Уайтхолл средоточием расточительства и порока. Черити присматривалась к купцам, слушала их речи и поощряла Джонаса по-прежнему поверять ей свои мысли. И в душе ее росло отвращение, а вместе с ним страх, ибо эти люди и их единомышленники представляли собой угрозу мирной и счастливой жизни.

И все же в месяцы, последовавшие за казнью лорда Страффорда, король как будто вновь вернул себе любовь простого народа. Со смертью «подлого графа» архиепископ Кентерберийский Лод и ненавистные Карлу советники бежали за море, многие люди в Англии отвернулись от фанатичной партии пуритан, которая прежде казалась вожаком в борьбе за свободу против деспотизма. Война пуритан с государственной церковью, их связи с шотландскими захватчиками, а более всего, вероятно, постоянные яростные нападки на мирские удовольствия, даже вполне невинные, вызвали резкий отпор у более умеренных граждан. Произошло много перемен, исчезли многие притеснения. Теперь, наконец, в королевстве могло воцариться согласие.

Проходил месяц за месяцем, настала пора собирать урожай, и лето потихоньку уступало дорогу осени. В Конингтоне, Маут-Хаус и деревушке Конингтон-Сент-Джон времена года сменялись по заведенному порядку, не беспокоясь о том, что где-то за их пределами происходят жестокие схватки. Однако даже в этой сонной заводи конфликт уже давал себя знать. Семейство Конингтон принадлежало к убежденным роялистам, и большинство соседей и арендаторов следовало их примеру, но были и такие, как Джонас Шенфилд, они явно склонялись к другой точке зрения.

Сама Черити, несомненно, всей душой поддерживала тех, кому безраздельно отдала свою преданность. Она любила Даррелла Конингтона и его семью, значит, их вера была ее верой, их убеждения и пристрастия находили отклик в ее сердце. Она все теснее сближалась с ними и все больше отдалялась от своих родственников, часто и подолгу бывая в поместье, оказывая мелкие услуги леди Конингтон, помогая Элисон в домашних хлопотах, узнавая от Даррелла все, что можно было узнать, о противоречиях, раздиравших страну от края до края.

Ее жажда знаний была ненасытна, ее интерес к происходящим в стране событиям простирался значительно дальше, чем у Элисон или леди Конингтон. Хрупкое здоровье миледи обязывало всех домочадцев по молчаливому согласию скрывать от нее всю серьезность сложившейся ситуации. А для Элисон мелкие радости и повседневные дела были намного важнее, чем неудачные попытки короля установить мир с шотландцами или разгул жестокости и насилия, который той осенью охватил Ирландию, удерживаемую до этого в мире сильной рукой Страффорда. Элисон теперь чувствовала себя счастливой в Конингтоне. Она больше не тосковала по матери и сестрам, и единственным облачком, омрачавшим жизнь, было все еще не исполнившееся страстное желание иметь ребенка.

Наступило Рождество, и, согласно обычаю, гостеприимные двери Конингтона распахнулись для всех — как для господ, так и для простого люда. Черити любила рождественские дни в Конингтоне, музыку и танцы, актеров, что разыгрывали рождественские мистерии, праздничные блюда и общую атмосферу всевозможных развлечений и взаимной любви, которая, казалось, вовлекала всех и каждого в водоворот радости и веселья. Время по-прежнему стояло тревожное, всю страну терзала рознь настолько уже серьезная, что ее невозможно было смягчить одними словами; но в Конингтоне все — от самого сэра Даррелла до последней служанки — словно бы решили, что на двенадцать дней Рождества любые заботы и тревоги следует отложить.

Джонас не поехал со своей семьей в поместье. Он носил теперь одежду скромных цветов и простое белье, следуя моде, привнесенной дядюшками, а когда всю семью пригласили, как обычно, на рождественские праздники в Конингтон, отказался наотрез. Вместо этого он оседлал лошадь и ускакал в Плимут, чтобы провести время, как он сказал, подобающим образом, а не в греховном веселье.

Да, Джонас изменился, думала Черити, стоя возле окна Длинной галереи и наблюдая забавную сценку, что разворачивалась перед ней. Ей было жаль девушку из северной части графства, которую прочил в жены своему сыну мистер Шенфилд. Деловые переговоры начались летом, и до сих пор что-то не видно было признаков успешного завершения. Будущее Бет устроилось гораздо легче. Помолвка уже состоялась, весной планировалась свадьба. Маут-Хаус ожидали неминуемые перемены.

— О чем задумалась, малышка? — Даррелл подошел бесшумно и теперь стоял рядом, опершись рукой о стену и лукаво глядя на Черити. — Я не привык видеть тебя такой серьезной.

— Я думала о Джонасе, — ответила Черити, — и о том, что не завидую той юной леди, на ком он собирается жениться. Остается надеяться, что она не лишена силы духа, это ей точно понадобится!

— Да, на ее месте ты заставила бы его плясать под свою дудку, ведь так? — Даррелл говорил шутливо и с нежностью смотрел ей в лицо. Он был рад, что вопрос о ее переезде в поместье уже улажен, так как Джонас Шенфилд в своем новом пуританском обличье опротивел ему больше прежнего. Джонас стал теперь уже достаточно взрослым, и его слово имело определенный вес в семейных делах. Так что на отца могло повлиять мнение сына, разумеется неблагоприятное для Черити и Конингтонов.

— А, да ладно! — Черити следовала ходу собственных мыслей. — Может, все это кончится ничем. Как я слышала, отец леди не слишком-то горит желанием заключить этот союз.

— Вероятно, он станет сговорчивей, если Джонас будет меньше обращать внимания на поучения своей плимутской родни, — сухо заметил Даррелл. — Разве преданный королю дворянин, каким скорее всего является отец девушки, захочет выбрать в мужья для своей дочери остриженного, распевающего псалмы пуританина? Твоему дяде, Черити, нужен добрый совет — для начала обуздать этого глупца.

— А если дядя вовсе не считает это глупостью? — резонно возразила Черити. — Два достойных купца имеют толстые кошельки, а другого наследника нет. О, чума забери этого Джонаса и его дядюшку в придачу! Пойдем потанцуем!

 

Глава 4

ТЕНИ СГУЩАЮТСЯ

 

Был холодный пасмурный день ближе к середине января. Резкий северо-восточный ветер обдувал землю под низко нависшими серыми, набухшими снегом тучами. В Маут-Хаус вся семья сгрудилась возле большого камина в просторном холле с дубовыми панелями и полом из каменных плиток. Этот зал считался парадным — неуютное помещение, отделенное от главного входа только массивными дверями резного дерева и с лестницей, ведущей наверх, в дальнем конце. В комнате свистели сквозняки, хотя все окна расположены были выше человеческого роста, а за каминной решеткой пылали яростным пламенем огромные поленья. Черити незаметно подоткнула юбки вокруг застывших лодыжек, подумав, что всем им было бы намного приятней в гостиной, где безраздельно властвовала ее тетка. Но Джонатан Шенфилд не любил перемен и предпочитал находиться, подобно своим предкам в более суровые времена, в самой большой и самой внушительной комнате дома.

Он сидел сейчас в просторном кресле с высокой спинкой, на маленьком столике были зажжены свечи, чтобы он мог читать вслух своей семье проповеди из книги, покоившейся у него на коленях. Миссис Шенфилд и три девочки усердно работали спицами, но Джонас сидел праздно, вытянув ноги к огню и наморщив лоб. Он казался угрюмым и злым, и мать то и дело бросала в его сторону озабоченные взгляды. Она боялась, что его мрачный вид вызван проповедью, которую читал отец, так как это было сочинение известного англиканского богослова, а Джонас теперь не делал секрета из своих пуританских верований. Это еще не привело к открытому разрыву с отцом, но между ними то и дело возникали перебранки, и сейчас она опасалась очередного взрыва.

Однако миссис Шенфилд не знала, что мысли ее сына блуждают далеко от проповеди, из которой он не слышал почти ни слова. Джонас действительно был чрезвычайно обеспокоен и взволнован, так как в нем бурлило множество противоречивых и сильных эмоций.

Поначалу его обращение в пуританскую веру было вызвано желанием угодить богатым родственникам, но позднее он сам попал под влияние доводов и мнений, которые не раз слышал в их домах. А там недвусмысленно утверждалось, что долг каждого настоящего англичанина — сделать все от него зависящее, чтобы искоренить привилегии и тиранию короля, уничтожить епископства и освободить церковь от всех уз, связывающих ее с католицизмом. Пуританские священники, неукоснительно следовавшие суровым постулатам Ветхого Завета, мучимые страхом перед испепеляющим гневом и ужасным возмездием их собственного жестокого Бога, пробудили в характере Джонаса скрытые до той поры черты.

И все же рядом с новообретенным пуританским пылом существовала другая сторона его характера: практическая, почти алчная жилка, которая и была первопричиной его обращения. Благосклонность богатых и бездетных родственников нельзя было терять ни при каких обстоятельствах. Да, он научился одеваться и вести себя так, как считалось достойным в домах купцов, однако ему не хотелось рисковать, окончательно порвав отношения с отцом. В то время многие семьи раскалывала приверженность к противоборствующим партиям, и Джонас побаивался, что, потратив столько сил на сохранение за собой состояния дядюшек, он может потерять родовое наследственное имущество. Джонатан Шенфилд не обладал страстной и непоколебимой верностью Конингтонов, но был далек и от того, чтобы разделить взгляды жестких противников короля. С врожденной нелюбовью к переменам он склонялся скорее к поддержке монархии и государственной церкви. Джонас искал пути компромисса, так чтобы не поставить под угрозу виды на наследство с обеих сторон и при этом не обременять лишним грузом свою совесть.

Его совесть и так уже тяготил вполне ощутимый груз, потому что Джонас вдобавок ко всем остальным проблемам еще и страдал от мук неразделенной первой любви. С той минуты, как он впервые увидел Элисон Конингтон, Джонас не мог не думать о ней, и тот факт, что она едва ли подозревает о его существовании, только сильнее разжигал его безрассудную страсть. Он знал, что Элисон обожает своего мужа и блаженно счастлива в браке. И от этого его давняя, детская ревность к Дарреллу превратилась уже в нечто близкое к ненависти. Вера, которую он принял, не облегчала его душевного разлада, так как пуританская одержимость грехом и осуждением на вечные муки постоянно напоминали ему об опасности, которой он подвергает свою бессмертную душу, соблазняя ее к нарушению десятой заповеди. Он находился в состоянии, чреватом взрывом.

Мистер Шенфилд дочитал проповедь до конца, и в возникшей тишине сквозь зимнюю мглу, перекрывая завывание ветра, до них донесся стук копыт, быстро приближающийся к дому. Группа, сидевшая у камина, удивленно переглянулась, так как в столь поздний час и в такое время года трудно было ожидать появления случайного гостя.

В дверь резко постучали, и слуга пошел открывать. Через несколько секунд в холле появился Даррелл. Все было в снегу — теплый плащ, перепутанные ветром волосы и шляпа с плюмажем, которую он снял, кланяясь миссис Шенфилд. Он был бледен, мрачен.

— Даррелл!

Мистер Шенфилд поднялся и пошел ему навстречу, приветствуя гостя.

— Что вас привело сюда в такую непогоду? В Конингтоне беда?

— И в Конингтоне, сэр, и в каждом доме королевства. — Дарелл говорил очень серьезно. — Мы только что получили новости от двора, и мой отец счел, что нужно безотлагательно сообщить обо всем соседям. Он разослал гонцов по округе, в пределах десяти миль, но в ваш дом я хотел приехать сам.

Следуя за мистером Шенфилдом, он подошел поближе к камину, снимая на ходу перчатки, и теперь протягивал руки к огню. Джонас поднялся и встал позади своего кресла, вцепившись руками в спинку и устремив в лицо прибывшего странно напряженный взгляд.

Черити тоже наблюдала за Дарреллом, не сомневаясь в том, что он привез плохие известия. Он едва взглянул на нее, даже без улыбки, и одно это ясно сказало ей, как глубоко он обеспокоен. Ее тетка подняла суету вокруг гостя, предлагая ему присесть, снять плащ и чем-нибудь подкрепиться, а Черити с трудом сдерживала нетерпение. Ей хотелось крикнуть, заставить тетку прекратить болтовню, чтобы Даррелл мог, наконец, рассказать им, с чем явился он в Маут-Хаус в густом сумраке зимнего вечера. Она была благодарна, когда вмешался сам Джонатан Шенфилд.

— Мадам, нам предстоит узнать важные новости, и, насколько я представляю, рассказ этот не следует откладывать, — решительно заявил он и повернулся к гостю: — Итак, Даррелл?

— Да, мистер Шенфилд, я привез дурные вести, — мрачно ответил Даррелл. — Хуже не бывает. Королю и королеве, а также всему двору пришлось покинуть Лондон. Их изгнали восставшие толпы мятежников. Сити открыто не повинуется монарху и отказывается выдать ему врагов, которые ищут убежища в его границах.

— Боже праведный! — Мистер Шенфилд опустился в кресло, глядя на Даррелла с таким видом, словно не мог поверить своим ушам. — Но почему? Что вызвало такую бурю?

— Вероятно, его величеству наконец надоела наглость палаты общин, и он решил отстранить за предательство главных зачинщиков: Пима, Хэмпдена и еще троих. Имеются убедительные доказательства их предательских связей с шотландцами во время недавней войны, не говоря уже обо всем прочем. Он намеревался лично арестовать их, но каким-то образом о его решении стало известно, и к тому времени, когда король и его приближенные прибыли в парламент, те, кого он искал, сбежали и укрылись в Сити.

— А Сити отказывается выдать их! — с вызовом произнес Джонас, его голос дрожал. — Вот это было смело! Слава Богу, они спасены!

— Скажи «слава дьяволу», и ты будешь недалек от истины, — с горечью парировал Даррелл. — Они мятежники и предатели все до одного, а магистрат и ополчение Сити, что покрывают их, ничуть не лучше! — Даррелл обратился к мистеру Шенфилду: — Плохие наступили времена, сэр, если под вашей крышей и в вашем присутствии высказывают одобрение врагам короля.

Мистер Шенфилд выглядел встревоженно. Он был миролюбивым человеком, и его мало трогали события, происходящие за пределами его собственного маленького и до сих пор безопасного мирка. Он немногого требовал от жизни: пусть только все идет так, как было всегда. У него не вызывала особой симпатии страстная преданность Конингтонов королевской власти и еще меньше — недавно обретенное пуританское рвение своего сына. Два молодых человека, пылающие такой злобой друг против друга в этой затененной комнате, при свечах внезапно показались ему олицетворением двух противоборствующих клик, готовых разорвать Англию на части. Он предпринял тщетную попытку восстановить мир между ними, понимая в то же время, что мир навсегда ускользнул из его рук.

— Это и в самом деле плохой день, Даррелл, ибо он посеял вражду между нашими семействами. Во имя Господа, давайте покончим с этим! Пусть страсти кипят в Лондоне, но ведь это не причина, чтобы подвергать опасности дружбу, прошедшую через поколения.

— Вы ошибаетесь, сэр! — холодно возразил Даррелл. — Настала пора каждому выбирать свою дорогу: с королем или с мятежниками, и никакие соображения дружбы и даже узы крови не могут воспрепятствовать этому. Думаю, что тут Джонас согласится со мной, хотя ни в чем другом мы согласиться не можем.

— Точно, — с готовностью ответил Джонас. — Лондон указал путь, и скоро вся Англия последует за ним. Привилегии будут сметены, а с ними злоупотребления, которые привели Англию на грань гибели. Язва папизма будет выжжена беспощадно, и люди вольны будут славить Господа согласно своей совести. Парламент спасет не только Англию, но всю протестантскую веру!

— Это речи мятежника и ханжи-пуританина! — с презрением сказал Даррелл. — Ты негодяй, Джонас, или просто глупец? Неужели ты действительно считаешь, что наглая чернь одержит верх над помазанником Божьим — королем и всеми, кто встанет под его знамена?

Несколько секунд Джонас стоял, глядя на Даррелла, бледный от волнения, глаза метали молнии. Весь жар, с которым воспринял он пуританскую веру, вся его личная неприязнь к Дарреллу пульсировали в его голосе, когда он с торжеством бросил в ответ:

— А ты считаешь, что нет? Ведь это не парламент бежал в панике из Лондона, а король-тиран и папистская шлюха, которую он привез из Франции и сделал нашей королевой!

Все услышали жесткий быстрый вздох Даррелла, и прежде чем кто-либо успел пошевелиться, он шагнул вперед и ударил Джонаса по лицу с такой силой, что тот пошатнулся и, споткнувшись о выбитую плитку пола, растянулся у сундука в углу. Миссис Шенфилд вскрикнула, а ее муж устремился вперед, чтобы собственной солидной персоной разнять молодых людей.

— Все в порядке, мистер Шенфилд. — Даррелл уже взял себя в руки и говорил очень спокойно, хоть и с белым лицом и холодной яростью в голосе. — Вульгарной драки не будет. Я оскорбил ваш гостеприимный дом и прошу простить меня, но ни один человек на свете не посмеет говорить так об их величествах в моем присутствии. — Он повернулся к Джонасу, который с трудом поднимался с пола, в недоумении глядя на кровь, капавшую с нижней губы: — Ты получишь сатисфакцию за этот удар, Джонас, когда и где тебе будет угодно.

Даррелл поднял свою шляпу и перчатки с табурета, где оставлял их, поклонился церемонно миссис Шенфилд и девочкам, а затем повернулся и быстро зашагал к решетке, прикрывавшей дверь. На каменном полу его сапоги со шпорами выстукивали-вызванивали воинственную музыку, одна рука лежала на рукоятке шпаги, выступавшей из ножен под тяжелыми складками плаща. Молча все наблюдали, как он уходит, пораженные до глубины души принесенной им новостью и взрывом ненависти, столь неожиданным в спокойном и тихом течении их жизни; казалось, он предвещает наступление суровых времен.

Тяжелая дверь дома захлопнулась, и только тогда Черити очнулась, стряхнула внезапное оцепенение и кинулась за Дарреллом, не обращая внимания на крики дяди, требующего сказать, куда это она собралась.

Черити стрелой пронеслась через холл, опять распахнула дверь и выбежала во тьму. Ветер набросился на нее с леденящей силой, отчего у нее перехватило дыхание и шквал острых снежинок впился в лицо. Даррелл быстрым шагом направлялся к конюшням, но остановился, услышав, что девушка окликнула его. Она подбежала и вцепилась в его руку.

— Что в действительности означает это известие? — спросила она тихо и настойчиво. — Даррелл, скажи мне!

— Это означает войну, — ответил он мрачно. — Войну самую горькую и смертельную, — не против внешнего врага, а друг с другом. Теперь уже ее не остановить! Она доберется до нас, и это столь же неизбежно, как то, что на нас надвигается ночь.

Черити вздрогнула, так как ей показалось, что в этих словах содержится страшное пророческое предупреждение. Ночь и в самом деле подступала, ночь злой ненависти, жестокости и страдания, разрушения всего, что было светлого, привычного и дорогого. Кто мог сказать, когда вновь наступит рассвет или что им откроется, когда взойдет солнце? Пока Черити стояла так в холодной мгле, под темным свинцовым небом, она вдруг на мгновение увидела за высокими страстями и пылким убеждением в собственной правоте, взятым на вооружение каждой из противоборствующих сторон, страшное опустошение, которое принесет эта кровавая рознь. И хотя она могла только смутно осознать свое видение, оно наполнило ее ощущением беспомощного ужаса. Девушка издала сдавленный вопль и уткнулась лицом в рукав Даррелла.

— Малышка, я напугал тебя? — В его голосе немедленно послышались покаянные ноты. — Я говорил необдуманно, да еще в гневе из-за Джонаса. Война будет, ведь мы должны одолеть врагов короля, если хотим когда-нибудь вернуться к мирной жизни, но разве можно сомневаться, что правое дело вскоре восторжествует? Давай подними-ка голову! Мой храбрый маленький товарищ не имеет права лишать меня сил в самом начале борьбы!

Повинуясь убедительному тону, Черити подняла на него глаза и выдавила улыбку. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть ее лицо, а голос был достаточно твердым, когда она впервые в жизни лгала ему. Потом ей придется не раз это делать.

— Мне не страшно! — Она расправила плечи, пытаясь унять дрожь. — А дрожу просто от холода.

— Да, о чем же я думаю? Ты схватишь простуду на таком ветру. — Он обнял ее и, прижав к себе, прикрыл полой своего теплого плаща. — Пошли, я отведу тебя.

— Не через эту дверь! — Черити отпрянула, так как он повернул к парадной двери. — Я дойду с тобой до конюшен и вернусь в дом через кухню.

— Как хочешь.

Даррелл снова направился к конюшням, и несколько шагов они прошли в молчании. Затем Черити отрывисто произнесла:

— Я рада, что ты ударил Джонаса! Мне хотелось бы самой стукнуть его, чтобы он не говорил так о короле и королеве.

— Черити! — В голосе Даррелла ощущалось беспокойство. — А что, твой дядя разделяет в какой-то степени воззрения сына? За короля он или за парламент?

— Не знаю! — ответила она искренне. — Иногда я думаю, что ни за кого или одинаково за обе стороны. Как будто его тащат одновременно в разные концы, а он вообще никуда не хочет.

— Боюсь, что таких, как он, много, — сказал Даррелл, тяжело вздохнув, — но раньше или позже выбор придется сделать. В таком конфликте никому не удастся остаться в стороне.

Они расстались на конюшенном дворе. Даррелл вывел свою лошадь и поскакал домой, охваченный тяжелыми и беспокойными мыслями. Прибыв в Конингтон, он сразу пошел к отцу и рассказал обо всем, что случилось в Маут-Хаус. Сэр Даррелл слушал с серьезным вниманием.

— У Джонаса нет выбора, ему придется требовать удовлетворения, — сказал отец, когда история подошла к концу. — У него кишка тонка, чтобы сражаться, но он обязан встретиться с тобой или будет обесчещен навсегда. Он никудышный фехтовальщик. Ты можешь убить его или пожалеть, как сочтешь нужным. — Он замолчал, вопросительно глядя на сына.

— Если я убью его, одним предателем будет меньше, — хмуро сказал Даррелл. — Мне сегодня хотелось убить его, когда он стоял, изливая свой яд на короля и королеву, но...

— Но ты колеблешься, и я полагаю, мне известна причина, — спокойно закончил фразу отец. — Дело в Черити, верно?

Даррелл кивнул, беспокойство его заметно возросло.

— Если Джонас погибнет от моей руки, то не может быть и речи о том, чтобы Черити переехала жить в этот дом. Вполне возможно, что ее дядя и тетя станут даже вымещать на ней свою неприязнь ко мне, зная, как мы относимся друг к другу. Из-за этого ей будет еще хуже. Имею ли я право взвалить на нее такую тяжесть?

Сэр Даррелл покачал головой:

— Сын мой, я не могу ответить на твой вопрос. Никто не сможет. Решать должен только ты сам.

Он поднялся с кресла, подошел к сыну и положил руку ему на плечо.

— Молись, может, это поставит тебя на правильный путь.

Через три дня Даррелл Конингтон и Джонас Шенфилд встретились, чтобы разрешить с помощью клинка свои разногласия. Местом их встречи была лужайка для игры в шары позади «Конингтон-Армс»: земля, твердая как железо, под ногами подстриженный дерн, хрустящий от мороза. Джонас явился туда объятый смертельным страхом. Он убил бы своего противника без раздумий, будь это в его силах, и не сомневался, что у Даррелла точно такие же чувства. В качестве секундантов он привез двух своих приятелей из Плимута, так как слух о ссоре и ее причине успел распространиться по округе, а зная роялистские настроения соседей, Джонас не надеялся найти поблизости человека, который согласился бы поддержать его.

Как правило, секунданты тоже сражались, как и главные участники дуэли, но сейчас Даррелл был настроен по возможности предотвратить это. Предмет спора был настолько значителен, а накал народных страстей уже столь высок, что решительное сражение могло вспыхнуть с фатальной легкостью. Когда все были в сборе, Даррелл заговорил коротко и по сути дела:

— Джентльмены, нам всем в ближайшие месяцы, вероятно, придется принимать участие в борьбе, и, куда бы ни привело нас веление совести, мы не принесем пользы своим сторонникам, без нужды рискуя сегодня жизнью. Эта ссора — сугубо личная, между мистером Шенфилдом и мной. Так позвольте нам одним разрешить ее.

С некоторой неохотой все согласились с доводами Даррелла, и Джонас, уверенный, что настал его последний час, оказался один на один со своим соперником. Сейчас в нем не было ничего, кроме страха, даже ненависть отступила на второй план. Страх смерти, страх боли овладели им совершенно и ослепили его, поэтому защищался он неловко, чисто механически реагируя на тяжесть шпаги в своей руке и блеск клинка в руке противника. Джонас был так уверен в смерти, что почти физически ощущал, как жестокая сталь проникает в его плоть и разрывает мышцы. И когда вместо этого почувствовал, что его оружие без особых усилий отвели в сторону, а левая рука Даррелла сжала эфес его шпаги, в то время как острие шпаги самого Даррелла сверкнуло перед его глазами, то не испытал ничего, кроме изумления.

— Обезоружен! — хладнокровно произнес Даррелл и вырвал шпагу из внезапно ослабевших пальцев противника.

Джонас стоял столбом, уставясь на Даррелла и безвольно свесив руки. Поначалу он не в силах был осознать, что смерть все-таки миновала его. Даррелл вручил свой клинок секунданту и взял шпагу Джонаса в правую руку. С трех сторон площадку окружала густая и высокая живая изгородь, а с четвертой — река, бурлившая теперь темными водами у кромки льда. Даррелл постоял, поигрывая отнятой шпагой, потом размахнулся, и оружие, описав дугу в морозном воздухе, плеснуло в стремительном потоке.

— По крайней мере хоть одну шпагу уже никогда не поднимут против короля, — проговорил он все так же холодно, а затем повернулся спиной к Джонасу и зашагал к таверне.

Джонас глядел ему вслед с перекошенным от ярости лицом. Он не ощущал благодарности за оказанное ему милосердие, только злость за свое быстрое и позорное поражение, за публичное унижение. В это мгновение его ненависть к Дарреллу Конингтону превратилась в неумолимую главенствующую силу, которой предстояло руководить его жизнью и не давать покоя до тех пор, пока он не расквитается с врагом сполна.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: