 |
Дена анализирует доктора Диггерс
|
|
|
|
Нью‑Йорк
1975
Дена сходила к врачу и выяснила, что улучшений с язвой нет, впрочем, как и ухудшений, поэтому она пообещала продолжать визиты к Диггерс. Ей было невмоготу вести беседы о себе, но она готова была на что угодно пойти, лишь бы избежать тоскливого «постельного режима».
В кабинете доктора Диггерс она сидела, по обыкновению мотая ногой. Врач ждала, что она что‑нибудь скажет, и это, как всегда, раздражало Дену. Наконец Дена сказала:
– Ну ладно, раз вы не собираетесь меня ни о чем спрашивать, тогда я буду вас анализировать. По крайней мере, хоть один из нас от этого что‑то получит.
– Мы здесь для того, чтобы говорить о вас.
– Давайте не будем. Ну пожалуйста. Меня уже тошнит говорить о себе, думать о себе. Прошу вас, давайте для разнообразия поговорим о вас. Вы создаете впечатление интересного человека.
Диггерс посмотрела на часы. До конца сеанса пять минут. Похоже, она ничего сегодня из Дены не вытянет.
– Ладно, иногда надо потакать капризам пациента. Что вы хотите узнать?
У Дены загорелись глаза.
– Ага, так. – Она потерла ладони. – Каково это – быть чернокожей?
Диггерс улыбнулась и отложила ручку. Белые всегда считают, что это для нее самое главное.
– На этот вопрос столько ответов, сколько на свете чернокожих людей. Опыт каждого не похож на опыт других.
– Ну, других чернокожих я не знаю. А для вас это что?
– Полагаю, меня интервьюируют.
– Нет. Мне просто любопытно. Мне действительно очень хотелось бы знать.
– А по‑вашему, каково это?
Дена покачала пальцем:
– Э‑э, нет, вы меня не поймаете, доктор Элизабет Диггерс, доктор медицины, доктор психиатрии или кто вы там еще есть. Все вы, психиатры, одинаковые, вечно отвечаете вопросом на вопрос. Может, вы предпочли бы это не обсуждать или вопрос кажется вам слишком щекотливым?
|
|
|
– Нет, ну что вы.
– Белые люди поступали с вами дурно?
– Мне пришлось завоевывать лицензию психиатра. Мне сполна досталось из‑за чужих предрассудков и предвзятости.
Дена поморщилась:
– Господи, очень жаль, что вам пришлось через это пройти. Вы чувствуете гнев, вспоминая это?
– Гнев? Нет. Но я знаю, что такое гнев. Я бы сказала, скорее боль, чем гнев. Предвзятость и предрассудки могут испортить жизнь любому человеку, а чернокожие бывают столь же нетерпимы друг к другу, как и белые к ним.
– Правда?
– О да… мне доставалось от белых не больше, чем от своих.
– В самом деле? А как? Приведите пример?
– Ну, находились такие, кто называл меня «Дядя Том», оттого что у меня белые друзья и живу я в белой части города. Обвиняли меня в том, что пытаюсь стать белой. – Она засмеялась. – Уж такая‑то, как я, чернее не бывает, вряд ли сможет когда‑нибудь стать белой, правда? А кое‑кто считает, что я обязана бросить карьеру и посвятить жизнь борьбе за права чернокожего человека. Те, кто посветлее, считают меня слишком черной, некоторые черные считают, что я говорю как белая, и конца‑края этому не видно. Всегда находится кто‑то недовольный тобой. – Вдруг она улыбнулась. – Еще немного – и я присоединюсь к хору «Река‑батюшка»,[26]да? Но у меня есть проблемы посерьезней, чем просто быть чернокожей.
– Вы имеете в виду вашу…
– Что я в инвалидном кресле? Да, но кроме того, что мой пациент пытается провести со мной сеанс психоанализа, самой серьезной проблемой является тот факт, что я женщина в мужской профессии. Мне ставили намного больше барьеров, потому что я женщина, а не потому что черная. Не забывайте, чернокожие мужчины получили право голоса в этой стране намного раньше любой женщины, белой или черной, и мужчина остается мужчиной независимо от цвета кожи. Если начнешь задумываться, можно свихнуться.
|
|
|
– Поэтому вы стали психотерапевтом?
Диггерс рассмеялась и посмотрела на часы:
– Ага, спасительный звонок с урока. Ваше время вышло! Долгожданное освобождение.
Направляясь к двери, Дена сказала достаточно громко, чтобы услышала домработница Диггерс:
– Вы прекрасно поддаетесь лечению, доктор. Если так пойдет, я уверена, скоро мы доберемся до истоков ваших проблем. Продолжайте записывать эти сны. До следующей недели.
Диггерс не удержалась от смеха. Обычно она не позволяла пациентам так фамильярничать. Но она поневоле попала под обаяние Дены Нордстром. Теперь понятно, почему Джерри в нее влюбился. Было в ней что‑то ужасно привлекательное, ужасно милое.
Какая жалость, что она так закрыта.
Необходимая передышка
Сельма, штат Алабама
1975
Последние шесть месяцев Дена работала в жутком напряге, и Джей‑Си едва ли не каждый день таскал ее на вечеринки, с одного важного события на другое. Ей становилось все труднее уживаться с человеком, у которого энергия бьет через край нескончаемым фонтаном. Снова начал болеть живот, и она не могла заставить себя пойти на несколько вечеринок, которые он запланировал на эти выходные. Ей необходим отдых, но в Нью‑Йорке от Джей‑Си разве спрячешься? Ей нужно удрать, выдумать правдоподобную ложь и спрятаться в глуши, подальше от нахоженных троп.
Но куда? Где можно скрыться без риска наткнуться на каких‑нибудь его знакомых? И тут до нее дошло.
– Алло.
– Сьюки, это я.
– Дена! Привет! Как ты?
– Слушай, Сьюки, ты в пятницу днем будешь дома?
– Конечно. А что?
– Ты приглашала меня в гости, и я надумала.
Сьюки завопила от радости:
– Правда?! В смысле, прямо сюда, в Сельму?
– Да.
– О господи, я сейчас в обморок грохнусь. Поверить не могу. А надолго?
– Я прилечу на выходные. Можно?
– Можно? Ты спрашиваешь, можно ли? Да это восторг!
– Слушай, Сьюки… Я приеду, но пообещай мне одну вещь.
– Конечно. Какую?
– Ты никому не скажешь, что я приезжаю.
– Почему?
– Сьюки, я совершенно без сил, правда. Мне нужен отдых. Нужно на несколько дней спрятаться от людей.
– Ой, ну ясное дело. А можно Эрлу сказать?
|
|
|
– Конечно. Речь о прессе, о тех, кого я не знаю. Я хочу просто побыть с тобой.
– А девочки? Отослать девочек к матери?
– Нет, я имела в виду – только с тобой, Эрлом и девочками. Больше никого не хочу видеть.
– Ну надо же! – Сьюки была разочарована. – Единственная моя знаменитая подруга оказывается затворницей. Не знаю почему, но тебя все обожают, считают добрейшим, дружелюбнейшим, умнейшим человеком, который будет просто счастлив с ними познакомиться. Я, разумеется, не говорю им правды, что тебе абсолютно плевать на них.
– Ты должна радоваться, что я с ними не увижусь, иначе они поймут, что я сейчас отнюдь не такая хорошая.
– Да нет же, хорошая. Не могут же все ошибаться. За тебя только в прошлом месяце проголосовали как за самую популярную женщину на телевидении. Тебе никогда не приходило в голову, что, возможно, ты ошибаешься, а все остальные правы? Надо же, как глупо. Ну да ладно, устроим.
– Спасибо.
– Но помни, это маленький город, так что лучше надень мешок на голову.
Дена засмеялась.
– Я правда очень рада, и если тебе нужен отдых, то отдыхай на здоровье. Я никому не позволю тебя беспокоить. А себе вставлю кляп в рот.
Дена сошла с трапа самолета в Сельме, и в лицо ей ударила волна раскаленного воздуха. Солнце слепило, но скоро она увидела Сьюки в огромной черной шляпе и темных очках. Сьюки торопливо крикнула:
– Мисс Смит, мисс Смит, сюда.
Дена рассмеялась: Сьюки придумала, каким образом не привлекать внимания. По дороге к машине Сьюки не умолкала:
– Ну вот, Дена, я сделала все как ты просила. Ни одна живая душа не знает, что ты приезжаешь, только Эрл и Тонси – она на нас работает, – детям тоже велено держать рот на замке. Так что обещаю: тебя оставят в покое. Я хочу, чтобы ты отдохнула. Сегодня будет скромный ужин. Завтра прогоню Эрла в клуб, мы с тобой побездельничаем целый день у бассейна, или будешь отсыпаться, или что захочешь. Я в твоем распоряжении… В смысле… В общем, ты поняла.
– Здесь всегда такая жара?
– Дорогуша, это еще что. Посмотришь, что будет в июле‑августе.
|
|
|
Они влезли в здоровенный лимузин «линкольн».
– Твоя? – спросила Дена.
– Нет, мама купила, не понравилось, вот и отдала девочкам.
– Но девочки вроде маленькие еще.
– Да, она сказала, вырастут – будет как раз. Не спрашивай. Ты же ее знаешь.
– Я ее увижу?
– Ты хочешь увидеть маму?
– Конечно, мне нравится твоя мама, ты же знаешь. Ты ей не сказала, что я приезжаю?
– Нет! Если она узнает, что ты здесь, ее пушкой не остановишь, прорвется сквозь все запертые двери. Но если хочешь, ладно, позвоню, пусть завтра зайдет на полчасика. Только смотри, пожалеешь. Это все равно что в торнадо угодить. Она будет в восторге.
– А брат твой здесь?
– Бак? Нет, он работает в Саудовской Аравии, что‑то там связанное с маслом.
Сьюки свернула на дорогу, ведущую в рощу ореха пекан. Дена спросила:
– Это что, коровы?
– Я же тебе говорила, что живу в деревне, дорогуша. Мы самые что ни на есть всамделишние алабамские помещики.
Минут через пять езды сквозь рощу Дена увидела дом в конце дороги и вдруг сообразила, что дорога, по которой они едут, это не что иное, как подъездная аллея к дому Сьюки.
Сьюки остановила машину:
– Вот и приехали.
Дена смотрела на большущий белый двухэтажный дом с колоннами.
– Это и есть маленький домик на окраине? Господи, Сьюки, да он больше похож на президентский дворец!
Сьюки отмахнулась:
– Брось, что ты, не такой уж он большой. Видела бы ты дом Бака.
Они вылезли из машины, и к ним навстречу вышла женщина в белой униформе.
– Дена, это Тонси.
Тонси просияла:
– Я знаю, кто вы, и я ни слова не сказала никому, нет, мэм.
– Спасибо.
Они вошли в просторный холл с огромной лестницей, ведущей на второй этаж. Сьюки сказала:
– Где мое потомство? Они в таком возбуждении от твоего приезда, что я уже хотела дать им успокоительного.
Тонси взяла у Дены сумку.
– Они наверху. Я держу их в заточении, чтобы мисс Нордстром имела возможность перевести дух.
При этих словах три маленькие рыжеволосые девочки, накрахмаленные, с большими бантами, высунулись из‑за перил наверху лестницы, глядя на Дену.
Сьюки подняла голову:
– А‑а. Вот и они. Поздно – тебя засекли.
Тонси сказала:
– Я не велела им спускаться, пока вы их не позовете.
– Ну, об этом можно не мечтать. Дена, они умирают хотят в тебя вцепиться. – Она крикнула дочкам: – Ладно, девочки, спускайтесь, только не бежать.
Три девочки скатились вниз и встали перед Деной, глядя на нее широко распахнутыми глазами снизу вверх в благоговейном ужасе. Сьюки сказала:
– Это Ди‑Ди, это Си‑Си, а это младшенькая, Ленора. Но мы зовем ее Ле‑Ле. Девочки, это ваша тетя Дена.
Дена разглядывала их.
|
|
|
– Ну, здравствуйте, девочки.
Все трое, онемев от волнения, перевели взгляд на мать.
– Ну, давайте, поздоровайтесь.
– Можно пожать вам руки? – спросила Дена.
Они все снова посмотрели на мать.
– Поверить не могу, что мои дети вдруг стали застенчивыми. Ну же, девочки, пожмите тете руку.
Две старшие были в восторге и смеялись, будто ничего смешнее рукопожатия им в жизни делать не приходилось. А младшая подошла и обняла ногу Дены. Потом все хором загомонили и принялись ее тянуть: «Пойдем, посмотри нашу комнату», – и пытались втянуть ее на лестницу. Ле‑Ле вцепилась обеими руками в пояс Дены.
– Ну все, девочки, хватит, – сказала Сьюки. – Она пойдет наверх попозже. Отпустите ее.
И Тонси забрала детей.
Из кухни в задней части дома дверь вела на длинную застекленную веранду, заставленную белой плетеной мебелью с подушками в цветочных узорах. Сьюки сказала:
– Прости за беспорядок, но летом мы практически живем здесь. Вечерами тут так хорошо, прохладно.
Они прошли через внутренний дворик с бассейном олимпийского размера туда, где будет жить Дена, – в очаровательную уменьшенную версию главного дома, с рисунками пастелью, потолочными вентиляторами и свежими цветами в вазах. Едва Дена вошла, Сьюки принялась извиняться:
– Это, конечно, не ахти какое жилище, но здесь будет потише.
– Сьюки, я не избалована, по сравнению с гостиничными номерами для меня это роскошь, поверь мне.
– Правда?
– Да.
Сьюки с облегчением перевела дух:
– Ну что ж… хорошо. Тогда я ухожу, как и обещала, утаскиваю себя за шкирку, а ты спи, смотри телик или читай. В общем, делай что захочешь. В холодильнике чай со льдом. А ужинать будем, наверное, часов в семь. Не слишком рано?
– Нет, в самый раз.
– Надеюсь, ты любишь жареные свиные копыта и пятачки.
Дена забеспокоилась.
– Шучу, шучу. Булочки, запеченные с ветчиной, овсяная каша и вкусный замороженный салат. Еще Тонси испекла пекановый пирог. Надеюсь, понравится.
Дена сказала:
– Звучит заманчиво. – А сама подумала: как это можно заморозить салат?
Сьюки ушла со словами: «Отдыхай теперь».
Дена распаковала сумку, вышла на застекленную веранду и заметила, что Сьюки положила на край стола аккуратные стопки старых журналов «Каппа Кей» и «Жизнь Юга». Она включила вентилятор и легла. И не успела закрыть глаза, как уснула.
Проснулась Дена только на следующее утро, в одиннадцать часов. Из гостиной тянулся запах свежего кофе. На кофеварке стояла записка:
Приходи, когда проснешься… если захочешь. Девочки в школе танцев до часу дня.
С любовью,
Сьюки.
Через час она оделась, прихватила солнечные очки и направилась к большому дому. Сьюки была на кухне.
– Сьюки, прости, что проспала ужин.
– Ну слава богу, ты живая. Я уже начала беспокоиться. Так и вижу заголовки: «Мертвая знаменитость найдена в гостевом домике семейства Пул!»
– Нет, я не мертва, но чувствую себя, как будто меня опоили чем‑то. Ты что, подкинула что‑то в мой чай со льдом?
– Да, ты раскусила наши замыслы. Мы накачали тебя наркотой, чтобы держать у себя и показывать людям за деньги.
Сьюки достала из холодильника маленький, покрывшийся инеем серебряный кувшин и протянула его Дене:
– Эрл приготовил тебе утром джулеп[27]перед уходом. Подумал – вдруг ты захочешь выпить.
– В такую рань?
– Да, тебе это может пригодиться. Утром я звонила мамочке, командор явится к двум. Заставив поклясться жизнью ее внучек, я вырвала у нее обещание никому не говорить, что ты здесь. А Эрл, конечно, был в ярости, что я его выгнала. Он хотел сидеть и ловить каждое твое слово.
– Мне нравится Эрл, он милый.
– Бог свидетель, полностью с тобой согласна. Он просил узнать, не нужно ли тебе полечить зубы, а то он с радостью это сделает.
– Буду иметь в виду.
Ленора Симмонс Кракенбери – крупная, красивая женщина – всегда носила брошки и шарфы, создавалось впечатление, что она даже летом ходит в накидке. У нее были волосы цвета белого серебра, собранные в безукоризненную прическу в виде буквы «V» на затылке. Это одна из причин, почему дети за спиной называли ее Крылатой Викторией. Едва Тонси открыла дверь, Ленора ворвалась, раскинув руки, пробуравила в этой позе весь дом насквозь, оставляя за собой шлейф парфюма и выкрикивая имя Дены громким, источающим мед голосом.
– И где же наша красавица, а? Дай же мне тебя обнять, ты где? А ну‑ка, сию же секунду покажись, не то меня удар хватит.
Сьюки крикнула:
– Мы на веранде, мама. – И предупредила Дену: – Приготовься к атаке.
Тут Ленора добралась до них и бросилась к Дене:
– Ага, вот ты где, иди‑ка, иди‑ка, я тебя обниму как следует!
Дена встала навстречу и сморщилась от боли, когда могучие руки Леноры с хрустом стиснули ее, а жемчуга впечатались ей в грудь.
– Когда Сьюки позвонила и сообщила, что ты здесь, я не поверила, но гляди‑ка, вот она ты, лично‑собственноручно.
– Как поживаете, миссис Кракенбери? – спросила Дена, как только смогла дышать после очередного объятия.
– Э‑э, дружочек, чудесно! Просто чудесно! Ну дай же на тебя посмотреть, красавица, прямо как с картинки. Только поглядите на эту кожу. Сьюки, вот какая была бы у тебя кожа, если бы ты постоянно не лезла на солнце, я же тебе говорила!
Ленора упала в большое кресло, красиво откинула шарф и заорала:
– Тонси, милая, принеси‑ка мне стакан чаю со льдом, ага, детка? Эта езда меня вымотала. Дена, ну скажи, вот отчудили Сьюки с Эрлом, да? Переехали в такую глушь. Мне приходится чуть не целую ночь ехать, чтобы увидеть внучек.
– Мама, мы живем в двадцати минутах от города.
Тонси принесла стакан чая со льдом.
– Спасибочки. Да вы могли с таким же успехом поселиться на Тобакко‑роуд. Я не удивлюсь, если мои внучки повыскочат замуж за фермеров. Где они, кстати?
– Наверху. Пришлось их запереть, чтобы не сводили Дену с ума.
Ленора сказала Дене:
– Правда, они милашки? Весной я заказала писать их портреты. – Тут она сделала трагическое лицо и шепнула: – Заметила их ушки?
– Нет, не заметила, – сказала Дена.
– Мама!
– Так вот, дружочек, у них уши Пулов! Я ее предупреждала, когда она выходила за Эрла, да разве она меня слушала. А ведь по ней сохли все мальчики штата.
Сьюки вздохнула:
– Никто по мне не сох, мама.
– Она небось тебе рассказала о своем брате Баке, который живет на другом конце света с арабами и верблюдами. Бедняжка Дарла. Ну ладно, довольно о нас. Ты сама‑то как? Ангелок наш, несущий миру сенсации. Сьюки сказала, что перестанет со мной разговаривать, если проболтаюсь, а меня, литературно говоря, аж в пот бросает от усилий сдержаться и не закатить вечеринку, пока ты здесь.
– Мама.
Ленора подняла руку:
– Я ни слова никому не сказала, но меня просто убивает, что ты здесь, в Сельме, а о тебе никто не напишет. Только свистни – и я приволоку сюда мэра с ключами от города.
– Мама, ну перестань, ты же обещала.
Ленора посмотрела на нее невинными глазами:
– Ну обещала… Просто ей же нужно знать, как ее любят. Это так печально. Мы могли бы устроить встречу в аэропорту с Девушками Магнолиевой Свиты, и оркестром духовых инструментов, и всем прочим.
Сьюки повернулась к Дене и сказала:
– Вот видишь, я же говорила, но ты настояла.
Ленора спросила:
– Что ты ей наплела?
– Миссис Кракенбери, – сказала Дена, – это очень мило, правда, но я приехала специально отдохнуть от всего этого.
– Да я знаю, дружочек, знаю и ни за что в мире не нарушу твое инкогнито. Вам, знаменитостям, порой нужно отдыхать, но как же жаль, что мы не можем показать нашего южного гостеприимства, просто мы ужасно гордимся тобой, вот и все. Я когда еще говорила Сьюки – я тебя тогда впервые увидела – и говорю: эта девочка далеко пойдет. Это так чудесно, что девочкам в наши дни можно добиться таких высот. А мне папа не разрешал работать. Знаешь, какие в те времена были мужчины, считали нас всех слишком хрупкими.
– Мама, не представляю, чтобы про тебя можно было когда‑то подумать – слишком хрупкая.
– Да правда! – Ленора захлопала ресницами. – И отец твой не позволял мне работать, и, честно говоря, я об этом сожалею. Будь у меня шанс вернуться в прошлое, кто знает, какой пост я могла бы занять.
– Единственный пост, который бы тебя устроил, был уже занят.
– Это какой же?
– Королева Англии.
Смех у Леноры был оглушительный.
– Ох, Дена, видишь, какие гадости она про меня распространяет. Надо тебе сказать, ничто так не ранит сердце, как неблагодарное дитя. А у меня их два.
– Да, мама, твоя несчастная жизнь – сплошной ад. Мы ужасно с тобой обращаемся.
Ленора наклонилась к Дене:
– Они обвиняют меня в том, что я их подавляла, можешь себе представить? Вот вам и благодарность за заботы. Надеюсь, твои дети не станут тебя обижать, когда вырастут.
– Мама, дело в том, что ты и правда подавляешь.
– Видишь, какая она, вобьет себе что‑то в голову, а потом сама же верит.
Дена улыбнулась:
– О, это я знаю.
– Видишь, Сьюки, Дена знает, какая ты есть.
Сьюки, глядя на мать, красноречиво указала на часы.
– Что? – невинно спросила Ленора.
– Мама. Ты обещала.
Ленора вздохнула:
– Ну ладно. Дена, она заставила меня поклясться на Библии, что я приду не больше чем на десять минут. Можешь себе представить, выставить собственную мать за дверь в снежную степь с воющими волками.
– Мама, на дворе сто три градуса.[28]
– Ну, ты поняла, что я имела в виду. Ухожу! Но, дорогая моя, возвращайся как‑нибудь отдохнувшей и позволь нам проявить наши бурные чувства. У меня руки чешутся развернуть тебе под ноги красную ковровую дорожку.
Они проводили ее до двери.
– В общем, девочки, если вам что‑нибудь понадобится, звоните. Я отправлю к вам Морриса – он доставит все, что пожелаете.
Она снова смяла в объятиях Дену и клюнула в щеку Сьюки:
– Пока, злючка‑колючка. Все равно я тебя люблю. – И поплыла к машине, где Моррис, водитель, держал для нее включенным кондиционер.
– Теперь понимаешь, почему у меня такая быстрая речь? – сказала Сьюки, закрывая дверь. – Чтобы успеть хоть слово вставить.
– По‑моему, она прелесть.
– Да, прелесть, но весьма утомительная. Знаешь, сколько трудов ушло на то, чтобы заставить ее держать рот на замке? Она одержима желанием дать гостю почувствовать гостеприимство Сельмы. В прошлом году приезжала чиновница из «Дочерей Конфедерации»[29]Ричмонда, так она вынудила всю команду Девушек Магнолиевой Свиты проторчать на жаре похлеще нынешней три часа в ожидании самолета. Две из них упали в обморок, получив тепловой удар.
– Что за Девушки Магнолиевой[30]Свиты. Цветы какие‑то?
Сьюки засмеялась:
– Нет, они не цветы, дурочка, это девушки, наряженные в платья девятнадцатого века, знаешь, в шляпках и с зонтиками. Такие милые.
– Они поют или что?
Сьюки посмотрела на Дену, словно та с луны свалилась.
– Нет, не поют, они проявляют радушие.
– Это как?
– Ну, знаешь, кланяются до земли, делают реверансы. Вот так, – Сьюки поклонилась. – Когда человек выходит из самолета, поезда или еще откуда, мы стоим в шеренге и кланяемся ему в знак гостеприимства.
Дену это впечатлило.
– Ты была Девушкой Магнолиевой Свиты?
Сьюки вышла во внутренний двор.
– Конечно, а Бак был маленьким Полковником Конфедерации. Знаешь, мы любим маскарад. К тому же Крылатая Виктория заставляла нас. Мама попросила свою портниху сшить девочкам три миниатюрных наряда Девушек Свиты и шляпы, но даже не вздумай проронить об этом словечко, а то они пристанут, захотят для тебя нарядиться. Они хотели надеть их, когда ты приедешь, но я не разрешила.
– Почему?
– Чтобы ты не подумала, что мы еще более сумасшедшие, чем на самом деле.
Они сели под навес возле бассейна. День был удивительно ясный, солнечный. Дена сказала:
– Все такое зеленое.
Сьюки удивилась:
– Правда?
– Да. И здесь так тихо.
– Особенно после маминого ухода.
– Полно, Сьюки, перестань. Тебе повезло иметь мать, повезло жить на одном месте всю жизнь. Могу поспорить, что ты знаешь всех в округе, верно?
– Если брать в расчет всех Симмонсов, Кракенбери и Пулов, то мы, кажется, со всем городом в родственных отношениях.
– А как ты жила в детстве?
Сьюки отхлебнула чая.
– Как в цирке с тремя аренами под одним куполом, с Ленорой в качестве дрессировщика. В доме постоянно толпы людей, то бридж‑клуб, то клуб садоводов проводит какие‑то встречи, дружки Бака туда‑сюда болтаются. Бедный папа, я по нему скучаю. Он был милейшим существом, говорил, что может жить с Ленорой только благодаря тому, что глух на одно ухо. Однажды Бак сказал: «Пап, почему ты этим ухом не слышишь?» А папа ответил: «Это я принимаю желаемое за действительное, сынок, только и всего». Он был прелесть.
– Ты не меняла школы, ни начальную, ни среднюю?
– Не пришлось.
– Везет тебе. А в институте ты была в команде болельщиц или в военной женской команде?
Сьюки поглядела на Дену с ужасом:
– Дена, ты же в самом деле не думаешь, что я могла быть в военной команде? Команда болельщиц – да, но военных! Ни одна Каппа не напялит на себя военную форму, Дена.
– Ну а в чем разница‑то?
– Если сама не знаешь, я не собираюсь тебе объяснять. Если честно, Дена, я поражаюсь, где ты всю жизнь витала.
Тонси принесла еще чая.
– У девочек прыгательный бунт, они хотят выйти, миссис Пул.
Они подняли глаза к окнам второго этажа. Три мордахи с умоляющим выражением прижались к стеклу.
– Ты погляди на них, обезьянки, чистой воды.
Обезьянки махали руками и, как и сказала Тонси, прыгали как заведенные.
– Ой, Сьюки, позволь им спуститься.
– Ты выдержишь их после мамочки?
– Да. Только не запирай их в доме.
– Ну ладно, как скажешь. – Сьюки протянула указательный палец в направлении пленниц и скомандовала Тонси: – Освободить заключенных. Свободу язычникам.
Через минуту три девочки, одетые в одинаковые розовые в белый горох яркие купальники, вопя, выбежали из двери и кинулись прямиком к Дене.
Весь день Дена провела у бассейна со Сьюки и девочками, и они не успокоились, пока она не поднялась в их комнату, где была представлена семи хомячкам, каждому в отдельности, пересмотрела каждую куклу, каждую игрушку, каждое платье и каждую пару обуви Ди‑Ди, Си‑Си и Ле‑Ле. Все трое уснули в одной кровати, уставшие от целого дня счастья.
Только после девяти Сьюки с Деной спустились вниз и смогли расслабиться. Сьюки налила Дене бокал вина.
– Ты хоть понимаешь, что навсегда испортила мне детей? Теперь они станут меня игнорировать и думать, что я старая, занудная домохозяйка.
– Да ну тебя. Надеюсь, я правильно себя с ними вела. Я не умею обращаться с детьми.
– Да ты шутишь? Они в тебя просто влюбились. Они вырастут и удерут в Нью‑Йорк, чтобы жить с тобой твоей восхитительной жизнью, а я закончу свои дни, как бедная Стела Даллас,[31]старой и сломленной, и, прячась в саду на свадьбе своих детей, буду тайком подглядывать, как они выходят замуж за богатых и известных людей.
– Да о чем ты! Ты же сама богатая!
– Ну что ты, нет, дорогуша. Отец Эрла был простым деревенским врачом, а моя мать практически раздала все наше наследство беднякам.
– Правда?
– Ну, не совсем, не все. Она основала трастовый фонд для девочек. Она не сбежала из дома и не присоединилась к Корпусу мира,[32]как мать Джимми Картера. Поверь мне, мама хорошо живет, но с тех пор, как умер папа, никто не может предугадать ее следующий шаг. Она способна творить совершенно безумные вещи.
– Например?
– Безумные! Пять лет назад сюда стало переезжать много народу. Она посчитала, что организации «Добро пожаловать, новоприбывший» и «Клуб приезжих» делают недостаточно, и организовала собственный клуб «Добро пожаловать в Сельму». Так вот, бедные приезжие. Стоило им въехать в город, отряд Леноры нападал на их дом и набрасывался на них, как саранча, прежде чем кто‑то другой успевал до них добраться. Я говорила: мама, удивительно, что они не падают замертво от испуга. Если бы я подняла голову и обнаружила, что по моей подъездной дорожке мчат на всех порах Ленора и ее банда с лентами и воздушными шарами, распевая во все горло «Добро пожаловать в Сельму», я бы схватила манатки и рванула прочь подобру‑поздорову.
– Что они поют?
– Какую‑то дурацкую песню, которую написал один из ее дружков. «Добро пожаловать в Сельму, Сельму, Сельму, вам помочь позвольте, позвольте, позвольте». Жуть, конечно, но благодаря этому люди чувствуют себя желанными гостями. – Сьюки встала. – Обещай, что ты не дашь мне выпить больше двух стаканов вина. Эрл говорит, если я выпью больше, я дурею и начинаю слишком много болтать. А то напьюсь и разглашу все семейные секреты.
– У вас их много?
Сьюки уселась боком и закинула ноги на ручку кресла.
– Секретов‑то? Шутишь? В Сельме, дорогуша, тайну сохранить невозможно. Моя жизнь – открытая книга. Все в городе знают, что Бак – большой растяпа, а мама сошла с ума на почве приветствий… Да и у меня, вероятно, крыша не совсем на месте.
Дена чувствовала полнейший покой внутри, и это было приятное ощущение.
– Сьюки, расскажи, как ты здесь живешь.
– Живу? Да как все, так и я живу. Это ты со звездами накоротке. А мы все просто скучные‑прескучные‑перескучные зануды.
– Нет, правда, расскажи, чем ты занимаешься.
– Обыкновенными бытовыми делами, изо дня в день, глядь – и год просвистел. Обед в клубе раз в неделю, по воскресеньям утром церковь, днем обед с мамой… Вот и вся моя жизнь, одно и то же из года в год – с того дня, как я родилась.
На Дену вдруг накатила грусть. Сьюки не понимала своего счастья.
Девочка в холле
США
1948
От детства у Дены остались в памяти одни неясные образы. Она почти ничего не помнила. Когда ей было четыре, мать внезапно сорвалась с места и уехала из Элмвуд‑Спрингс, после чего они без конца меняли один холодный городок на другой, одну гостиничку с тоскливыми номерами на следующую. Иногда гостиницы были из красного кирпича, иногда из серого, но всегда с самой дешевой мебелью. И хотя у отелей были звучные названия типа «Ла Салл», «Роялтон Армс», «Хайлэнд Тауэрс» и «Парк‑Лейн», все они знавали лучшие времена. Кресла и ковры в холле всегда были протертые, а коридоры голые. Даже соседние улицы казались скучными, полутемными и если не совсем злачными, то на грани. Эти печальные отели населяли одинокие, разочаровавшиеся в любви люди, потерявшие или так и не сумевшие найти любимых. Старики сидели поодиночке в своих номерах, изредка выходя только для того, чтобы выгулять одряхлевшего пса или купить консервную банку с супом, которую легко разогреть под горячей водой. Многие обзавелись привычкой читать, и компанию за едой составляла им только библиотечная книга, а собеседниками были литературные герои, о которых велась речь. Обычно Дена была единственным ребенком в гостинице, но они никогда не задерживались надолго, и она ни с кем не могла познакомиться поближе. Для других людей она всегда оставалась девочкой, ждущей в холле маму. Большая часть ее детства прошла в холлах гостиниц, или она ехала в центр, когда научилась самостоятельно ездить на трамваях, и ждала маму в зале ожидания очередного универмага, где та работала. Она читала или раскрашивала картинки и не роптала. Она чувствовала себя лучше просто оттого, что может находиться поближе к маме и вместе с ней вернуться домой. Мать была для нее всем миром, Дена ее обожала. Обожала ее облик, ее запах, ее голос. Была в восторге от всего, что мама делает. Она любила смотреть, как та красится, одевается, причесывается. Когда они шли по улице, Дена не могла отвести от нее глаз и страшно гордилась, что идет с ней рядом. После работы, если погода позволяла, они часами гуляли, глазея на витрины, и всегда ужинали в каком‑нибудь кафе, потому что мама не готовила. А после ужина Дена сидела и гадала, о чем мама думает, когда сидит за чашкой кофе и курит одну сигарету за другой. Когда они шли по улице, мама зачастую слишком ускоряла шаг, и если бы вы посмотрели на них со стороны, то заметили бы, что девочка на несколько шагов отстает от женщины, но изо всех сил пытается держаться рядом.
Гуд‑бай по‑гавайски
Нью‑Йорк
1975
Дена проснулась от того, что щеки ее мокры от слез. Интересно, подумала она, о чем я плакала? И тут вспомнила сон, он часто ей снился. Она сидит на карусели и смотрит на белый дом, но теряет его из виду, когда карусель начинает кружиться. Потом вдруг понимает, что мама при смерти и Дена нужна ей. Она бежит к телефону, набирает номер, но ошибается – снова и снова. Или телефон не работает. Она начинает паниковать и просыпается в слезах, потерянная и беспомощная. Этого чувства она не понимала. Она не была ни потерянной, ни беспомощной. Вообще‑то она была одним из самых небеспомощных и самостоятельных людей в мире. Спросите любого из тех, кто ее любил. Она не хотела быть зависимой – ни от кого, ни от чего. Она всегда могла сама о себе позаботиться, не желала в ком‑то нуждаться, не желала, чтобы в ней нуждались. Ей всегда удавалось все задуманное. Она обладала острым умом и быстро обучалась.
И только одна вещь давалась ей плохо – любовь. На прошлой неделе пришлось сказать Джей‑Си, что она больше не может с ним встречаться, и это было тяжело. Джей‑Си ей нравился, но он оказался таким же, как все остальные. Они всегда хотели от нее слишком многого, такого, что она не могла дать. Она снова и снова повторяла, что не выйдет за него и никогда не станет с ним жить. Но, как и большинство мужчин, он считал, что она в конце концов передумает. Она никогда не меняла решение. Почему они вечно загоняли ее в угол? Ну не хочет она ни с кем жить. Ей нравится одной. Почему всем надо ее схватить, придавить, подмять? Работать становилось все труднее и труднее, а Джей‑Си все больше наседал.
Ей не хватало сил бороться одновременно и с ним, и за свои интервью, и она сказала, что пусть он лучше подыщет себе другую, а то с ее стороны это нечестно. После чего он уговорил ее сходить поужинать с ним в самый последний раз.
Они были в красной кабинке в ресторане «Гавайи Кай» на Бродвее, под красно‑зеленой лампой с красными кисточками. Она сидела и вертела в пальцах крошечный бумажный зонтик, а он читал ей лекцию о том, что она никогда не будет счастлива, пока не свяжет себя обязательствами с другим человеческим существом, и что он знает ее лучше, чем она себя, – и прочие банальности, которые, как правило, в таких ситуациях говорят мужчины. После двух часов этой бодяги и нескольких ананасовых коктейлей она не могла сказать ничего, лишь сущую глупость: «Ты знал, что в мюзик‑холле „Рэдио‑Сити“ на пульте управления светом больше четырех тысяч ручек? И двести шесть прожекторов. А ты хоть понимаешь, что „Рокетты“ не все одного роста, что это оптический обман?»
Наконец Джей‑Си трезво оценил ситуацию, понял, что Дена – дело проигранное, и сдался. В последний раз довезя ее до дома, он обнял ее на прощанье и долго держал. Дене от этого стало еще противнее, она не выносила, когда эмоции выставляют напоказ. Это смущало ее до невозможности. Мама никогда не говорила ей нежностей, и Дена рядом с ней всегда ощущала себя неуклюжей нескладехой – сплошные руки‑ноги. Мама была всегда такой хладнокровной, такой отчужденной, сдержанной. Дена никогда не видела ее плачущей. Да особо и не смеялась она – так, чтобы взахлеб. Мама была очень красива, но какая‑то часть ее души всегда витала где‑то вдали, не рядом с Деной, и это пугало. В детстве Дена залезала к маме на колени, брала в ладони ее лицо и вглядывалась в него. Она спрашивала, что с ней, и снова спрашивала, и снова. Мама смотрела на нее, улыбалась и говорила: «Ничего, дорогая», но Дена знала, что что‑то не так.
Она крепко обнимала мать. Мама смеялась и говорила: «Ты задушишь маму до смерти». Она и потом, когда стала постарше, пыталась обнять маму, но в семь или восемь лет бросила попытки. Обнимать ее, целовать казалось стыдным, она так и не выучилась этому мастерству, обеим от этого становилось неловко.
Дена не любила слишком приближаться к людям, как и подпускать их к себе тоже не любила. Ей было намного комфортнее сидеть напротив человека, чем рядом, намного легче говорить с пятью тысячами людей с эстрады, чем с одним наедине. Когда ее пытались взять под руку, у нее начинался приступ клаустрофобии.
Зайдя в квартиру и закрыв за собой дверь, Дена дала себе обещание больше ни с кем не связываться. Слишком все это сложно.
Мамочки и папочки
Нью‑Йорк
1975
На следующем сеансе с доктором Диггерс Дена подумала – а почему бы не спросить об этом? По крайней мере, она хоть что‑то получит за свои деньги.
– Позвольте, я кое‑что спрошу, доктор Диггерс. Это нормально, чтобы человеку постоянно снился один и тот же сон?
Доктор Диггерс подумала: «Это первый настоящий вопрос, заданный Деной».
– Да. А что?
– Просто интересуюсь. Мне все время снится один и тот же дурацкий сон.
– Давно?
– Что?
– Давно вам снится этот сон?
– Даже не знаю. С детства. Не помню. В общем, снится почти одно и то же. Я
|
|
|
