 |
X. Но осторожность - благое дело
|
|
|
|
Майкл совершенно не знал Сити, и он пробирался сквозь дебри Полтри в
святая святых - контору "Кэткот. Кингсон и Форсайт" - с тем же чувством, с
каким старые составители карт говорили: "Там, где неизвестность, воображай
ужасы". Он находился в несколько задумчивом настроении, так как только что
завтракал с Сибли Суоном в кафе "Крильон". Он знал всю компанию - семь
человек еще более современных людей, чем Сибли Суон, кроме одного русского,
до того ультрасовременного, что он даже не говорил по-французски и никто с
ним не мог разговаривать. Майкл слушал, как они громили все на свете, и
следил за русским, который закрывал глаза, как больной ребенок, когда
упоминали кого бы то ни было из современников.
"Держись! - подумал Майкл, когда в этой свалке уже были сбиты с ног
несколько его любимцев. - Бейте, режьте! Еще посмотрим, чья возьмет". Но он
сдержался до момента ухода.
- Сиб, - сказал он, вставая, - ведь все эти типы - мертвецы; не убрать
ли их отсюда, в такую-то жарищу?
- Что такое? - воскликнул Сибли Суон при тягостном молчании "этих
типов".
- Я хочу сказать, что если они живы, то их дело совсем скверно - и,
увернувшись от брошенной шоколадки, которая попала в русского, он пошел к
выходу.
Идя по улице, он размышлял: "А хорошие, в сущности, ребята! И, совсем
не так уж высокомерны, как воображают. Вполне человеческое желание пустить
этому русскому пыль в глаза. Уф! Ну и жара!"
В этот первый день состязаний Итона с Хэрроу все скрытое тепло
прохладного лета вдруг вспыхнуло и сейчас заливало Майкла, ехавшего на
империале автобуса; жара заливала соломенные шляпы и бледные, потные лица,
бесконечные вереницы автобусов, дельцов, полисменов, лавочников у дверей,
|
|
|
продавцов газет, шнурков для ботинок, игрушек, бесконечные повозки и
автомобили, вывески и провода - всю гигантскую путаницу огромного города,
невидимым инстинктом слаженную почти до предельной точности. Майкл смотрел и
недоумевал. Как это выходит, что каждый занят только собой и своим делом, а
между тем все это движение идет по какому-то закону? Даже муравейник,
пожалуй, не выглядит столь суетливым и беспорядочным. Обнаженные провода
пересекаются, переплетаются, перепутываются - кажется, их никогда не
размотаешь, и всетаки жизнь и порядок, нужный для этой жизни, каким-то
образом сохраняются. "Настоящее чудо, - думал он, - жизнь современного
города!" И вдруг весь этот водоворот сразу стих, как будто уничтоженный
безжалостной рукой какого-нибудь верховного Сибли Суона: Майкл очутился
перед тупиком. По обеим сторонам плоские дома, недавно оштукатуренные,
удивительно похожие друг на друга; в конце - плоский серый дом, еще больше
похожий на все остальные, и сплошной серый девственный асфальт, не
запятнанный ни лошадьми, ни бензином; ни машин, ни повозок, ни полисменов,
ни торговцев, ни кошек, ни мух." Никаких признаков человеческой жизни, кроме
названий фирм с правой и с левой стороны каждой парадной двери.
"Кэткот, Кингсон и Форсайт. Нотариальная контора; второй этаж".
"Правь, Британия!" - подумал Майкл, поднимаясь по широкой каменной
лестнице.
Его провели в комнату, где он увидел старичка с лицом мопса, с
окладистой седой бородкой, в черном люстриновом пиджачке и объемистом
пикейном жилете на объемистом животике. Он привстал со своего стула-вертушки
навстречу Майклу.
- А-а, - сказал он, - мистер Майкл Монт, если не ошибаюсь. Я вас ждал.
Мы вас долго не задержим, мистер Форсайт сейчас придет. Он вышел на минуту.
Миссис Майкл, надеюсь, в добром здоровье?
|
|
|
- Да, спасибо, но, конечно, она...
- Понимаю, вы за нее волнуетесь. Присаживайтесь.
Может быть, хотите пока почитать черновик?
Майкл покорно взял из пухлой руки большой исписанный лист и сел
напротив клерка. Глядя одним глазом на старика, а другим на документ, он
добросовестно читал.
- Как будто тут есть какой-то смысл, - сказал он наконец.
Старик разинул бородатый рот, как лягушка на муху, и Майкл поспешил
исправить ошибку.
- Тут учитывается и то, что случится, и то, что будет, если ничего не
случится, - прямо как букмекеры на скачках.
Он тут же почувствовал, что только напортил. Старик ворчливо сказал:
- Мы здесь зря время не тратим. Извините, я занят.
Майкл с искренним раскаянием следил, как старичок отмечает "птичками"
какой-то длинный перечень. Он был похож на старого пса, который лежит у -
порога, сторожит помещение и ищет блох. Так прошло минут пять в совершенном
молчании, пока не вошел Сомс.
- Вы уже здесь? - сказал он.
- Да, сэр, я постарался прийти точно в назначенное время. Какая
славная, прохладная комната!
- Вы это прочли? - Сомс показал на черновик.
Майкл кивнул.
- Поняли?
- Кое-что как будто понял.
- Доход с этих пятидесяти тысяч, - сказал Сомс, - находится в
распоряжении Флер, пока ее старший ребенок - если это будет мальчик - не
достигнет двадцати одного года, после чего весь капитал безограничительно
переходит к нему. Если это будет девочка, половина доходов остается в
пожизненное пользование Флер, а половина будет выплачиваться ее дочери,
когда та достигнет совершеннолетия или же выйдет замуж, и половина капитала
переходит к ней или ее законным детям по достижении ими совершеннолетия или
по вступлении в брак, в равных долях. Вторая половина капитала переходит в
полную собственность Флер и может передаваться по ее завещанию или по
законам наследования.
- У вас все получается удивительно ясно, - сказал Майкл.
- Погодите, - проговорил Сомс. - Если у Флер не будет детей...
Майкл вздрогнул.
- Все возможно, - серьезно произнес Сомс, - и опыт учит меня, что
именно непредусмотренные обстоятельства чаще всего и возникают. В таком
случае доходы принадлежат Флер до конца жизни, и капитал она может завещать,
|
|
|
кому пожелает. Если она этого не сделает, он переходит к ближайшему
родственнику. Тут предусмотрено все.
- Что же, ей надо писать новое завещание? - спросил Майкл, чувствуя,
что его лоб покрывается холодным потом.
- Если пожелает. Но ее завещание предусматривает все возможности.
- Надо ли мне что-нибудь сделать?
- Нет. Я хотел вам все объяснить, прежде чем подпишу. Дайте мне,
пожалуйста, документы, Грэдмен, и позовите Уиксона.
Майкл увидел, как старичок достал из шкафа лист веленевой бумаги,
исписанный каллиграфическим почерком и украшенный печатями, любовно
посмотрел на него и положил перед Сомсом. Когда он вышел из комнаты, Сомс
сказал тихо:
- Во вторник собрание - мало ли что может быть. Но что бы ни случилось,
эти деньги в безопасности.
- Вы очень добры к нам, сэр.
Сомс наклонил голову, пробуя перо.
- Боюсь, я обидел вашего старого клерка, - сказал Майкл, - он мне
ужасно понравился, но я нечаянно сравнил его с букмекером.
Сомс улыбнулся.
- Грэдмен - своеобразный тип, - сказал он, - таких уже не много
осталось.
Майкл думал, можно ли быть своеобразным типом до шестидесятилетнего
возраста, когда "тип" вошел в сопровождении бледного человека в темном
костюме.
Сомс, глядя как-то вбок, без предисловий сказал?
- Это - послесвадебный подарок моей дочери. Я подписываюсь в здравом
уме и твердой памяти.
Он подписался и встал.
Бледный человек и Грэдмен тоже подписались. Когда бледный человек
вышел, в комнате наступила полная тишина.
- Я вам еще нужен? - спросил Майкл.
- Да, я хочу, чтобы вы зашли со мною в банк, - я положу эту дарственную
вместе с другими. Я больше не приду сегодня, Грэдмен.
- До свидания, мистер Грэдмен.
Майкл услышал, как старик что-то пробормотал в бороду, почти утонувшую
в ящике стола, куда он прятал документы, и вышел вслед за Сомсом.
- Вот здесь была раньше наша контора, - сказал Сомс, когда они
проходили Полтри, - а до меня тут был мой отец.
- Пожалуй, тут веселее, - заметил Майкл.
- Опекуны встретят нас в банке, вы их помните?
- Двоюродные братья Флер, сэр, да?
|
|
|
- Гроюродные. Старший сын молодого Роджера и старший сын молодого
Николаев. Я выбрал молодых. Очень молодой Роджер был ранен в войну - он
ничем не занимается; очень молодой Николае - юрист.
У Майкла даже уши навострились.
- А как назовут следующее поколение, сэр? "Очень, очень молодой Роджер"
звучит даже обидно, правда?
- У него не будет детей при таких налогах. Он себе не может этого
позволить; он серьезный малый. А как вы назовете своего, если родится
мальчик?
- Мы хотели его назвать Кристофером, в честь святого Павла и Колумба.
Флер хочет, чтобы он был крепкий, а я - чтобы был пытливый.
- Гм-м! А если девочка?
- О-о, девочку назовем Энн.
- Так, - сказал Сомс, - очень хорошо. А вот и они!
Они подошли к банку; у входа Майкл увидел двух Форсайтов в возрасте
между тридцатью и сорока, их лица с выдающимися подбородками он смутно
помнил. В сопровождении человека с блестящими пуговицами они прошли в
комнату, где другой человек, без пуговиц, достал лакированный ящик. Один из
Форсайтов открыл его ключом. Сомс пробормотал какое-то заклинание и положил
дарственную в ящик. После того как он и тот Форсайт, у которого подбородок
больше выдавался, обменялись с чиновником замечаниями о банковских делах,
все вышли в переднюю и расстались со словами: "Ну, до свидания!"
- Теперь, - сказал Сомс в уличном шуме и грохоте, - он, думается мне,
обеспечен. Когда вы, собственно, ждете?
- Примерно через две недели.
- Вы верите в это... этот наркоз?
- Хотелось бы верить, - и Майкл снова почувствовал испарину на лбу.
Флер изумительно спокойна: она проделывает упражнения по Куэ вечером и
утром.
- Ах, эти! - сказал Сомс. Он ни словом не упомянул, что сам их
проделывает, не желая выдавать состояние своих нервов. - Если вы домой, я
пойду с вами.
- Прекрасно.
Когда они пришли, Флер лежала на диване. Тинг-аЛинг прикорнул у нее в
ногах.
- Пришел твой отец, дорогая. Он украсил наше будущее еще пятьюдесятью
тысячами. Я думаю, он сам захочет тебе рассказать.
Флер беспокойно зашевелилась.
- Сейчас, погоди. Если будет такая жара, Майкл, я просто не выдержу.
- Ничего, погода переменится, детка моя. Еще дня три - и будет гроза.
Он приподнял пальцем мордочку Тинга и повернул ее к себе.
- Ну, а как бы тебя научить не совать всюду свой нос, старик? И носа-то
у тебя почти что нет.
- Он чувствует, что все чего-то ждут.
- Ты умный звереныш, старина, а?
Тинг-а-Линг фыркнул.
- Майкл!
- Да, маленькая?
- Мне теперь как-то все безразлично - удивительно странное чувство.
- Это от жары.
- Нет, наверное, просто потому, что слишком долго тянется. Ведь все
готово - и теперь все как-то кажется глупым. Ну еще одним человеком на свете
|
|
|
больше или меньше - не все ли равно?
- Что ты! Конечно, нет!
- Еще один комар закружится, еще один муравей забегает.
- Не надо, Флер, - сказал Майкл тревожно, - это у тебя просто
настроение.
- Вышла книга Уилфрида?
- Завтра выходит.
- Ты прости, что я так тебя огорчала тогда. Мне просто не хотелось его
потерять.
Майкл взял ее руку.
- А мне, думаешь, хотелось?
- Он, конечно, ни разу не написал?
- Нет.
- Что ж, наверно, у него все прошло. Нет ничего постоянного в мире.
Майкл прижался щекой к ее руке.
- Кроме меня, - проговорил он.
Рука соскользнула к его губам.
- Передай папе привет и скажи ему, что я спущусь к чаю. Ой, как мне
жарко!
Майкл минутку помедлил и вышел. Черт бы подрал эту жару - бедняжка
совсем измучилась.
Внизу Сомс стоял перед "Белой обезьяной".
- Я бы снял ее, на вашем месте, - проворчал он, - пока все не кончится.
- Почему, сэр? - удивился Майкл.
Сомс нахмурился.
- Эти глаза!
Майкл подошел к картине. Да! Не обезьяна, а какоето наваждение.
- Но ведь это исключительная работа, сэр.
- С художественной точки зрения - конечно. Но в такое время надо быть
поосторожнее с тем, что Флер видит.
- Пожалуй, вы правы. Давайте ее снимем.
- Я подержу, - сказал Сомс и взялся за раму.
- Крепко? Вот так! Ну, снимаю.
- Можете сказать Флер, что я взял ее, чтобы определить, к какой эпохе
она относится, - заметил Сомс, когда картина была спущена на пол.
- Тут и сомнения быть не может, сэр, - к нашей, конечно.
- Что? Ах, вы хотите сказать... Да! гм-м... ага! Не говорите ей, что
картина здесь.
- Нет, я ее запрячу подальше, - и Майкл поднял картину. - Можно вас
попросить открыть дверь, сэр?
- Я вернусь к чаю, - сказал Сомс. - Выйдет, как будто я отвозил
картину. Потом можете ее опять повесить.
- Конечно. Бедная зверюга! - и Майкл унес "Обезьяну" в чулан.
XI. С МАЛЕНЬКОЙ БУКВЫ
Вечером в следующий понедельник, когда Флер легла спать, Майкл и Сомс
сидели в китайской комнате; в открытые окна вливался лондонский шум и
томительная жара.
- Говорят, война убила чувство, - сказал Сомс внезапно - Это правда?
- Отчасти да, сэр. Мы видели действительность так близко, что она нам
больше не нужна.
- Не понимаю.
- Я хочу сказать, что только действительность заставляет человека
чувствовать. А если сделать вид, что ничего не существует, - значит и
чувствовать не надо. Очень неплохо выходит - правда, только до известного
предела.
- А-а! - протянул Сомс. - Ее мать завтра переезжает сюда совсем.
Собрание пайщиков ОГС назначено на половину третьего. Спокойной ночи!
Майкл следил из окна, как жара черной тучей сгущается над сквером.
Несколько теплых капель упало на его протянутую ладонь. Кошка, прокравшись
мимо фонарного столба, исчезала в густой, почти первобытной тени.
Странный вопрос задал ему "Старый Форсайт" о чувствах. Странно, что
именно он спрашивает об этом. "До известного предела! Но не переходим ли мы
иногда этот предел?" - подумал Майкл. Взять, например, Уилфрида и его самого
- после войны они считали богохульством не признавать, что надо только есть,
пить и веселиться: ведь Рее равно завтра умирать! Даже такие люди, как
Нэйзинг и Мастер, не бывавшие на войне, тоже так думали после войны. Что же,
Уилфрид и проверил это на своей собственной шее, а он - на собственном
сердце. И можно сказать наверняка, что каждого, кроме тех, у кого в жилах
чернила вместо крови, жизнь рано или поздно здорово проучит. Да ведь сейчас
Майкл охотно бы взял на себя все страдания, все опасности, угрожавшие Флер.
А почему бы у него появилось такое чувство, если ничто в мире не имеет
значения?
Отвернувшись от окна, он прислонился к лакированной спинке изумрудного
дивана и стал разглядывать опустевшее пространство между двумя китайскими
шкафчиками. Всетаки здорово заботливый старик: хорошо, что снял "Обезьяну".
Это животное - символ настроения всего мира: вера разрушена, надежда
подорвана. И ведь это, черт возьми, не только у молодежи - и старики в таком
же настроении! "Старый Форсайт" тоже, конечно, иначе он не боялся бы глаз
обезьяны; да, и он, и отец Майкла, и Элдерсон, и все остальные. Ни у
молодых, ни у старых нет настоящей веры ни во что! И все же какой-то протест
поднялся в душе Майкла, шумный, как стая куропаток. Неправда, что нет ничего
вне человека, что бы его по-настоящему затрагивало; неправда, что нет такого
другого человека, - есть, черт возьми, все есть! Значит, чувство не умерло;
значит, не умерли вера и надежда, что в конце концов одно и то же. Может
быть, они только меняют кожу, превращаются из куколок в бабочек, что ли.
Возможно, что надежда, чувства, вера спрятались, притаились, но они
существуют - и в "Старом Форсайте", и в нем самом. Майклу даже захотелось
опять повесить "Обезьяну". Не стоит преувеличивать ее значение!.. О черт! Ну
и молния! Изломанная полоса резкого света сорвала покров темноты с ночи.
Майкл стал закрывать окна. Оглушительный удар грома загрохотал над крышей,
пошел дождь, хлеща и стегая стекла. Майкл увидел бегущего человека, черного,
как тень на синем экране; увидел его при следующей вспышке молнии,
необычайно отчетливо и ясно, увидел его испуганно-веселое лицо, как будто
говорившее: "О черт! Ну и промок же я!"
Еще один бешеный удар! "Флер! ", - подумал Майкл и, опустив последнюю
раму, побежал наверх.
Она сидела в кровати, и лицо ее казалось по-детски круглым и
перепуганным.
"Вот дьяволы! - подумал он, невольно путая грохот пушек и гром.
Разбудили ее!"
- Ничего, моя маленькая. Просто летнее развлечение. Ты спала?
- Мне что-то снилось!
Он почувствовал, как ее пальцы сжались в его руке, и с бессильной
яростью увидел, что ее лицо вдруг стало напряженно-испуганным. Нужно же
было!
- Где Тинг?
Собаки в углу не было.
- Под кроватью - не иначе! Хочешь, я его тебе подам?
- Нет, оставь его, он терпеть не может грозы.
Она прислонилась головой к его плечу, и Майкл закрыл рукой ее другое
ухо.
- Я никогда не любила грозы, - сказала Флер, - а теперь просто...
просто больно!
На лице Майкла, склоненном над ее волосами, застыла гримаса
непреодолимой нежности. От следующего удара она спрятала лицо у него на
груди, и, присев на кровать, он крепко прижал ее к себе.
- Скорее бы уж кончилось, - глухо прозвучал ее голос.
- Сейчас кончится, детка; так сразу налетело! - Но он знал, что она
говорит не о грозе.
- Если все кончится благополучно, я совсем иначе буду к тебе
относиться, Майкл.
Страх в ожидании такого события - вещь естественная; но то, как она
сказала: "если кончится благополучно" - просто перевернуло сердце Майкла.
Невероятно, что такому молодому, прелестному существу может угрожать хоть
отдаленная опасность смерти; немыслимо больно, что она должна бояться! Он и
не подозревал этого. Она так спокойно, так просто ко всему этому относилась.
- Перестань! - прошептал он. - Ну конечно все сойдет благополучно.
- Я боюсь!
Голос прозвучал совсем тихо и глухо, но ему стало ужасно больно.
Природа с маленькой буквы вселила страх в эту девочку, которую он так любит.
Природа безбожно грохотала над ее бедной головкой!
- Родная, тебя усыпят, и ты ничего не почувствуешь И сразу станешь
веселая, как птичка.
Флер высвободила руку.
- Нет, нельзя усыплять, если ему это вредно. Или это не вредно?
- Думаю, что нет, родная. Я узнаю. А почему ты решила?
- Просто потому, что это неестественно. Я хочу, чтобы все было как
следует. Держи мою руку крепче, Майкл. Я... я не буду глупить. Ой! Кто-то
стучит, поди взгляни!
Майкл приотворил дверь. На пороге стоял Сомс - какой-то неестественный,
в синем халате и красных туфлях.
- Как она? - шепнул он.
- Ничего, ничего.
- Ее нельзя оставлять одну в этой неразберихе.
- Нет, сэр, конечно, нет. Я буду спать на диване.
- Позовите меня, если нужно.
- Хорошо.
Сомс заглянул через его плечо в комнату. В горле у него застрял комок и
мешал ему сказать то, что ему хотелось. Он только покачал головой и пошел.
Его тонкая фигура, казавшаяся длиннее обычного, проскользнула по коридору
мимо японских гравюр, которые он подарил им. Закрыв дверь, Майкл подошел к
кровати. Флер уже улеглась; ее глаза были закрыты, губы тихо шевелились. Он
отошел на цыпочках. Гроза уходила к югу, и гром рокотал и ворчал, словно о
чем-то сожалея. Майкл увидел, как дрогнули ее веки, как губы перестали
шевелиться и потом опять задвигались. "Куэ!" подумал он.
Он прилег на диван, недалеко от кровати, откуда он мог бесшумно
привстать и смотреть на нее. Много раз он подымался. Она задремала, дышала
ровно. Гром стихал, молния едва мерцала. Майкл закрыл глаза.
Последний слабый раскат разбудил его - и он еще раз приподнялся и
поглядел на нее. Она лежала на подушках, в смутном свете затененной лампы -
такая юная-юная! Без кровинки, словно восковой цветок! Никаких предчувствий,
никаких страхов - совсем спокойная! Если бы она могла вот так проспать и
проснуться, когда все будет кончено! Он отвернулся и снова увидел ее -
далеко, смутно отраженную в зеркале; и справа - тоже она. Она была везде в
этой прелестной комнате, она жила во всех зеркалах, жила неизменной хозяйкой
в его сердце.
Стало совсем тихо. Сквозь чуть раздвинутые серо-голубые занавески были
видны звезды. Большой Бэн пробил час.
Майкл уже спал или только задремал и что-то видел во сне. Тихий звук
разбудил его. Крохотная собачонка с опущенным хвостом, желтенькая,
низенькая, незаметная, проходила по комнате, пробираясь в свой уголок. "А-а,
- подумал Майкл, закрывая глаза, - это ты!"
XII. ИСПЫТАНИЕ
На следующий день, войдя в "Аэроплан", где его ждал сэр Лоренс,
подчеркнуто элегантный, Майкл подумал: "Добрый старый Барт! Нарядился для
гильотины!"
- По этой белой полосочке они сразу поймут, с кем имеют дело, - сказал
он, - у "Старого Форсайта" тоже сегодня хороший галстук, но не такой
шикарный.
- А-а! Как поживает "Старый Форсайт"? В хорошем настроении?
- Неудобно было его спрашивать, сэр. А вы сами как?
- Совершенно как перед матчем Итона с Уинчестером. Я думаю, что мне
надо за завтраком выпить.
Когда они уселись, сэр Лоренс продолжал:
- Помню, я видел в Коломбо, как человека судили за убийство. Этот
несчастный положительно весь посинел. Мне кажется, что самый мой любимый
момент в истории, это когда Уолтер Рэйли попросил другую рубашку. Кстати, до
сих пор не установлено наверняка - были ли придворные в те времена вшивыми
или нет. Что ты будешь есть, мой милый?
- Холодный ростбиф, маринованные орехи и торт с вареньем.
- Делает тебе честь. Я буду есть пилав; здесь превосходно жарят утку!
Думаю, что нас сегодня выставят, Майкл. "Nous sommes trahis" [25] - было
когда-то прерогативой французов, но боюсь, что и мы попали в такое же
положение. Всему виной - желтая пресса.
Майкл покачал головой.
- Мы так говорим, но мы поступаем по-другому. У нас климат не такой.
- Звучит глубокомысленно. Смотри, какой хороший пилав, не возьмешь ли и
ты? Тут иногда бывает старик Фонтеной, его денежные дела не блестящи. Если
нас выставят, для него это будет серьезно.
- Чертовски странно, - вдруг сказал Майкл, - как все-таки еще титулы в
ходу. Ведь не верят же в их деловое значение?
- Репутация, дорогой мой, - добрый, старый английский джентльмен. В
конце концов в этом что-то есть.
- Я думаю, сэр, что у пайщиков это просто навязчивая идея. Им еще в
детстве родители показывают лордов.
- Пайщики, - повторил сэр Лоренс, - понятие широкое. Кто они, что они
такое, когда их можно видеть?
- Когда? Сегодня в три часа, - сказал Майкл, - и я собираюсь их
хорошенько рассмотреть.
- Но тебя не пропустят, мой милый.
- Неужели?
- Конечно, нет.
Майкл сдвинул брови.
- Какая газета там наверняка не будет представлена? - спросил он.
Сэр Лоренс засмеялся тоненьким, пискливым смехом.
- "Нива", - сказал он, - "Охотничий журнал", "Садовник".
- Вот я и проскочу за их счет.
- Надеюсь, что если мы и умрем, то смертью храбрых, - сказал сэр
Лоренс, внезапно став серьезным.
Они вместе взяли такси, но, не доехав до отеля, расстались.
Майкл передумал насчет прессы и просто решил занять наблюдательный пост
в коридоре и ждать случая. Мимо него проходили толстые люди в темных
костюмах, по которым сразу было видно, что они ели на завтрак палтус, филе и
сыр. Он заметил, что каждый подавал швейцару бумажку. "Я тоже суну ему
бумажку и проскочу", - подумал Майкл. Высмотрев группу особенно толстых
людей, он спрятался между ними и прошел в дверь, держа в руке объявление о
выходе в свет "Подделок". Показав ее через плечо осанистого толстяка, он
быстро проскользнул в зал и сел. Он видел потом, как швейцар заглядывал в
дверь. "Нет, мой милый, - подумал он, - если бы ты умел отличать всякий
сброд от пайщиков, тебя бы тут не держали".
Он нашел на своем месте повестку и, прикрывшись ею, стал рассматривать
присутствующих. Ему казалось, что это помещение - помесь концертного зала с
железнодорожной станцией. В глубине была эстрада с длинным столом, за
которым стояло семь пустых стульев; на столе - семь чернильниц с семью
гусиными перьями, торчавшими стоймя. "Гусиные перья! подумал Майкл. -
Наверно, это просто символ: теперь у каждого есть вечная ручка".
Сзади эстрады была дверь, а перед эстрадой, пониже, - столик, за
которым четыре человека поигрывали блокнотами. "Оркестр", - подумал Майкл.
Он стал разглядывать пайщиков, рассевшихся в восемь рядов. Весь их облик
выдавал в них пайщиков - Майкл сам не знал почему. Лица у них были самые
разнообразные, но у всех было выражение, как будто они ждут чего-то, чего
им, наверно, не получить. Какую жизнь они ведут? Или жизнь ведет их? Почти у
всех у них усы. Справа и слева от него сидели те самые толстяки, с которыми
он проскользнул в зал; у них были пухлые ушные мочки, а шеи были еще шире,
чем плоские, широкие затылки. Майкл был подавлен. Среди пайщиков маячило
несколько женщин и два-три пастора. Никто не разговаривал, из чего он
заключил, что никто друг друга не знает. Он подумал, что, появись в зале
собака, обстановка стала бы более человечной. Он рассматривал зеленоватые
стены с коричневым бордюром и золотыми орнаментами, когда дверь за эстрадой
распахнулась и семь человек в черных сюртуках вошли и с легким поклоном
уселись за стол, против гусиных перьев. Майклу они напомнили военных,
садящихся на коней, или пианистов перед игрой - Так они пристраивались. Этот
- справа от председателя - наверно, старый лорд Фонтеной. Какие у него
подвижные черты лица! Майклу пришла в голову нелепая фантазия: внутри черепа
сидит маленький человечек в белом цилиндре и правит этими чертами, как
четверкой. Следующее лицо словно сошло с портрета "Министры ее величества
королевы Виктории в 1850 году" - круглое и розовое, с прямым носом,
маленьким ртом и беленькими бачками. Справа, в конце, сидел человек с
выступающим подбородком и глазами, буравившими стену сзади Майкла. "Юрист!"
- подумал Майкл. Он перевел взгляд на председателя. Еврей он или нет?
Бородатый человек, рядом с председателем, начал что-то читать по книге,
быстро и монотонно. Должно быть, секретарь - строчит как пулемет свои
протоколы. Дальше сидел, очевидно, новый директор-распорядитель, возле
которого Майкл увидел своего отца. Темная закорючка над правым глазом сэра
Лоренса была чуть-чуть приподнята, и губы поджаты под ровной линией коротких
усов. В его внешности, живой и в то же время спокойной, чудилось чтото
восточное. В левой руке, между большим и указательным пальцами, он держал
свой черепаховый монокль. "Не совсем подходит к обстановке, - подумал Майкл,
- бедный старый Барт!" Наконец, он перешел к последнему, крайнему слева.
"Старый Форсайт" сидел, точно он был один на свете; правый угол рта был чуть
опущен, левая ноздря чуть приподнята. Майклу понравился его вид удивительно
независим и все-таки не выпадает из общего тона. В этой спокойной,
аккуратной фигуре, в которой живым казался только чуть подрагивающий кончик
лакированного ботинка, была полная сосредоточенность, полное уважение ко
всему происходившему, и в то же время странное презрение ко всему на свете.
Он походил на статую действительности, вылепленную скульптором, не верившим
в действительность. "Около него замерзнуть можно, - подумал Майкл. - И все
же, черт побери! Не могу не восхищаться им".
Председатель встал. "Еврей? Нет, не еврей. Не знаю", - думал Майкл. Он
едва слушал, что говорил председатель, решая, еврей он или нет, хотя сам
прекрасно понимал, что это безразлично. Председатель продолжал говорить.
Майкл рассеянно ловил его слова: "Положение в Европе - ошибочная политика -
французы - совершенно неожиданно - создавшаяся конъюнктура директор -
непредвиденные обстоятельства, которые сейчас нам разъяснят, - будущее этого
крупного предприятия - нет оснований сомневаться..."
"Подмасливает, - подумал Майкл, - кажется, он всетаки... а впрочем..."
- Теперь я попрошу одного из наших директоров, мистера Форсайта,
изложить сущность этого тягостного дела.
Сомс, бледный и решительный, достал из внутреннего кармана листок
бумаги и встал - ну, как-то он выпутается?
- Я буду краток в изложении фактов, - проговорил он голосом,
напомнившим Майклу старое, терпкое вино. - Одиннадцатого января сего года ко
мне явился клерк, служивший в нашем Обществе...
Знакомый с этими подробностями, Майкл слушал невнимательно, стараясь
уловить на лицах пайщиков какуюнибудь реакцию. Но он ничего не увидел и
вдруг понял, зачем они носят усы: они не доверяют своим ртам. Характер
сказывается в складе рта. Усы вошли в моду, когда люди перестали говорить,
как герцог Веллингтон: "А, думайте обо мне что хотите, черт побери!" Перед
войной бритые губы начали было опять входить в моду, но ни у майоров, ни у
пайщиков, ни у рабочих успеха не имели. Майкл услышал слова Сомса:
- Ввиду таких обстоятельств, мы пришли к заключению, что остается
только ждать у моря погоды.
Майкл увидел, как по всем усам, словно ветер по лугу, пробежала
внезапная дрожь. "Неудачно сказано, - подумал он, - мы все так поступаем, но
не любим, когда нам об этом напоминают".
- Однако шесть недель назад, - продолжал Сомс, повысив голос, - из
случайного инцидента ваш бывший директор-распорядитель, очевидно, понял, что
сэр Лоренс Монт и я еще не отказались от наших подозрений, ибо я получил от
него письмо, в котором он фактически признает, что брал втайне комиссионные
за эти германские страховки, и просит меня уведомить правление, что он уехал
за границу, не оставив никакого имущества. Мы постарались все это проверить.
При таких обстоятельствах нам не оставалось никакого выхода, как только
созвать вас всех и изложить перед вами факты.
Голос, не изменившийся ни на йоту, замолк; и Майкл увидел, как его
тесть вернулся в свое одиночество. Аист на одной ноге, собирающийся клюнуть
насекомое, и тот не казался бы таким одиноким. "Ужасно похоже на первый
отчет о Ютландском бое, - подумал Майкл, - он перечислил все потери и не
внес ни одной человеческой нотки".
Наступила пауза, как бывает, когда человек оказывается перед чужим
забором и еще не нашел ворот. Майкл окинул взглядом всех членов правления.
Только один из них проявил признаки жизни: он поднес платок к носу. Громкий
звук сморкания нарушил оцепенение. Два пайщика сразу вскочили на ноги, один
из них - сосед Майкла справа.
- Слово принадлежит мистеру Содри, - сказал председатель, и второй
пайщик сел. Громогласно откашливаясь, сосед Майкла обратил к Сомсу свою
тупую красную физиономию.
- Разрешите спросить вас, сэр, почему вы не уведомили правление, как
только услышали об этом?
Сомс привстал.
- Надеюсь, вам небезызвестно, что такое обвинение без достаточных
обоснований рассматривается как подсудное дело?
- Нет, вас бы не выдали.
- Члены правления - конечно; но малейшие слухи могли дать повод
обвинить нас в клевете. Мы знали все только с чужих слов.
- Может быть, сэр Лоренс Монт изложит нам свое мнение?
У Майкла забилось сердце. Что-то легкомысленно-веселое было в фигуре
его отца, когда он встал.
- Вы не должны забывать, сэр, что мистер Элдерсон в течение многих лет
пользовался нашим полным доверием; он был настоящим джентльменом, и, будучи
его старым школьным товарищем, я лично предпочел поверить его слову и
одновременно... гм... не упускать из виду того, что мы узнали.
- Ага, - сказал сосед Майкла, - а что имеет сказать председатель насчет
того, что правление держали в неведении?
- Мы вполне удовлетворены, сэр, той позицией, которую заняли наши
директоры в столь щепетильном положении. Соблаговолите принять во внимание,
что злоупотребление было уже совершено, и излишняя торопливость не была бы
ничем оправдана.
Майкл заметил, что шея его соседа покраснела еще больше.
- Я не согласен, - сказал он. - "Ждать у моря погоды"! Да мы могли бы у
него отнять эти комиссионные, если бы его сразу захватить. - И он сел.
Не успел он опуститься в кресло, как встал второй пайщик.
- Слово мистеру Боттерилу, - сказал председатель.
Майкл увидел узкую, прилизанную голову на волосатой, вдавленной с боков
шее и слегка согнутую спину, как у врача, когда он выслушивает больного.
- Если я вас правильно понял, сэр, - начал он, - эти два директора
представляют общую позицию правления, и правление ничего не имело возразить
против того, что находившийся на подозрении человек оставался
директором-распорядителем. Джентльмен крайний слева, - кажется, мистер
Форсайт, - говорил о "случайном инциденте". Если бы не этот инцидент, мы бы
до сих пор оставались в руках беззастенчивого афериста. Это очень тревожный
симптом. Очевидно, мы слишком слепо доверяли нашему правлению; пример такого
рода излишнего доверия, вероятно, всем вам памятен. Политика страхования
иностранных операций была явно затеяна директоромраспорядителем в его
собственных интересах. Мы потерпели на этом значительные убытки. И перед
нами встает вопрос: может ли правление, которое доверяло подобному лицу и
продолжало ему доверять после того, как против него возникли подозрения, -
может ли такое правление стоять во главе солидного предприятия?
Майклу даже стало жарко во время этой речи.
"Старый Форсайт" был прав в конце концов, - подумал он, - они все-таки
взбеленились"
Стул его левого соседа вдруг скрипнул.
- Мистер Толби, - произнес председатель.
- Это, джентльмены, дело серьезное. Я предлагаю правлению удалиться и
дать нам посовещаться.
- Поддерживаю, - сказал сосед Майкла справа.
Обводя глазами стол правления, Майкл поймал взгляд Сомса, узнавшего
его, и приветственно ухмыльнулся.
Заговорил председатель:
- Если вам так угодно, джентльмены, мы будем счастливы пойти вам
навстречу. Кто за это предложение, прощу поднять руку!
Все подняли руки, за исключением Майкла, двух женщин, которым
оживленный разговор помешал услышать предложение, и одного пайщика, который
сидел впереди Майкла неподвижно, как мертвый.
- Принято, - сказал председатель и поднялся с места.
Майкл увидел, что его отец встал и с улыбкой говорит что-то "Старому
Форсайту". Правление вышло гуськом, и дверь закрылась.
"Что бы ни случилось, надо молчать, а то еще ляпнешь что-нибудь",
подумал Майкл.
- Может быть, представители печати тоже соблаговолят удалиться? сказал
кто-то.
Обиженно вздернув подбородки, как будто ни у кого не желая спрашивать
разрешения, четверо репортеров захлопнули блокноты. Когда они с явной
неохотой удалились, среди пайщиков подн<
|
|
|
