Длинный шнур - короткие гудки

 

Изобретатель телефона наверняка по­лагал, что превращает мечту человечества в реаль­ность. Многие его современники, вероятно, испы­тывали совершенно неведомые до того чувства, получив возможность, несмотря на расстояния, стены и границы, общаться друг с другом, — точнее сказать, слышать друг друга. С тех пор телефон иг­рает в нашей жизни важнейшую роль. Иногда он даже может заменить собаку или кошку. Телефон­ные разговоры помогают преодолевать одиночест­во; мы звоним, спасаясь от скуки или стресса, по делу и без. Так или иначе, все мы давно рабы сего аппарата. А с появлением факса наша зависимость от технологии, заменяющей живое общение, толь­ко возросла.

Разумеется, давно в ходу усовершенствования, призванные, с точки зрения самих создателей, об­легчить связь: к примеру, кнопка «Ждите», отныне

собеседник может прямо посередине фразы вне­запно объявить: «Простите, меня вызывают по дру­гой линии», — и на некоторое время как бы прова­литься сквозь землю. Иногда он даже ничего не го­ворит, — вы внезапно слышите в трубке концерт Моцарта или полную тишину, и предоставлены са­мому себе. Ничей механический голос не доклады­вает, когда вами снова займутся. Лишь щелчки в аппарате, при заокеанских разговорах звучащие особенно отчетливо, напоминают о том, что дохо­ды почты, отеля или телефонной станции продол­жают расти и в эти решительно ничем не заполнен­ные минуты.

Почему собеседник покинул вас в одиночестве, остается, как правило, в тайне. Даже если у него важный деловой разговор, вас это все равно не каса­ется. Тишина в трубке или музыка призваны оказы­вать успокаивающее воздействие. Некрасиво толь­ко то, что собеседник оборвал общение с вами по­среди разговора. Многие факты внешнего мира могут резко оборвать интимность диалога: грохочу­щий трамвай, шум на лестнице, входящая секретар­ша, официант со счетом за обед — все как бы нароч­но пущено в ход, чтобы не дать вам высказаться.

Слышу голоса защитников рациональности и де­ловитости. Они смотрят на все с другой, полезной стороны, и превозносят технику. Скажем им: каж­дый вправе выбрать, нравится это ему или нет. Что касается меня, следует признаться — как только я слышу «Ждите...», я тут же опускаю трубку. Тогда я обретаю собственный покой — не тот, который на­вязан мне кем-то другим.

Одиночество в ожидании звонка. Тоска по чело­веческому голосу. Вспоминаю монодраму Кокто. Кажется, больше никому не удалось так искусно воссоздать связь между отчаянием и телефонным аппаратом. Узнать на собственном опыте, что такое быть отрезанным от мира, можно по совсем про­стым причинам — неполадки на станции, кто-то споткнулся о шнур. И вот аппарат онемел. Такое со мною тоже случалось — в Нью-Йорке ли, Париже, Цюрихе или Москве. Трясти, пытаться аккуратно соединить концы шнура, взывать к службе ремон­та — тщетно. Зависимость от привычного, пристра­стие к коммуникации становились тогда особенно очевидны. Найти работающий автомат в Америке не составляет труда. Но горе тому, кто отдан на ми­лость французским или русским уличным телефо­нам, не будучи счастливым обладателем телефон­ной карточки или жетона.

Гульд, Рубинштейн и Набоков предпочитали ос­таваться недосягаемыми для звонков. Кто знает, может быть, я и приду когда-нибудь к тому же мне­нию. Пока еще отзываюсь.

С чем невозможно смириться, так это с тройны­ми тарифами на телефонные разговоры в отелях, обременяющих жизнь всех «летучих голландцев», гастролирующих музыкантов и деловых людей. Владельцам отелей прекрасно известно, как зара­ботать на чувствах вечных путешественников; они пользуются этим, в буквальном смысле, не зная границ. И все же телефонные счета — всего лишь прозаическая мелочь по сравнению с агонией чувств, охватывающей того, кто после долгого

ожидания слышит все еще любимый голос, хлад­нокровно требующий не звонить больше никог­да...

Был обеденный перерыв. Мы выступали в фаб­ричном помещении. Рабочие с бутербродами со­брались вокруг импровизированных подмостков. Так называемый культчас заменял политчас. Наша бригада — одна из тысяч — выполняла просвети­тельскую миссию и, к тому же, обеспечивала себе месячное пропитание. Кроме меня в нее входили певец, певица, танцевальная пара и традицион­ный пианист, аккомпанировавший всем. От него зависели все, в особенности танцоры, они испол­няли, как было принято в таких программах, вальс Шопена, который по неизвестной причине всегда называли «Седьмым». Чтец иногда выступал с па­триотическим стихотворением и одновременно выполнял роль ведущего — это приносило ему двойной доход. Сам я, невзирая на титул «Лауреат международного конкурса», был еще студентом и представлял скорее исключение среди профессио­налов филармонии. Зато исполняемые мною ве­щи,— «Кампанелла» Паганини и «Мелодия» Чай­ковского, — в точности соответствовали обычным программам таких бригад. Я все еще был «невы­ездным» и использовал всякую возможность для выступлений.

В тот день благородная мелодия Чайковского оказалась буквально смята: звонивший вблизи с подмостками телефон, к которому никто не подхо­дил, регулярно вмешивался в наше выступление.

Тем не менее, мы с пианистом Юрием Смирновым доиграли пьесу до конца. Советская система воспи­тывала в своих гражданах стойкость и чувство дол­га, музыканты должны были обладать добродетеля­ми солдат, способностью бороться до конца. Мы были, так сказать, на посту. В данном случае — на музыкальном. Служил ли час культуры запланиро­ванному просвещению рабочего класса, не берусь судить. Телефон же продолжал звонить.

Двенадцатью годами позже, в 1988-м, я с колле­гами играл поздние квартеты Шостаковича в ма­ленькой церкви в Бостоне. Наше выступление про­ходило в рамках первого американо-советского фе­стиваля. К тому времени мне уже восемь лет как было не дано выступать в Советском Союзе. Но я всегда стремился перебросить мост к оставленной мною Москве. Организованный, главным образом, американскими энтузиастами фестиваль то и дело обнаруживал коварные провалы в самодеятель­ность. Выбранные для выступлений места, время начала, реклама — во всем не хватало профессио­нального опыта.

Когда мы вечером, выступая в церкви, начали концерт Тринадцатым квартетом Шостаковича, в непосредственной близости от сцены пронзитель­но затрезвонил телефон. Раз, другой, третий, чет­вертый. Напряжение этой музыки, проникнутой ожиданием неминуемой смерти, исчезло беспово­ротно. Мне не оставалось ничего другого, как пре­рвать выступление. После того, как все двери были с шумом захлопнуты, мы приступили ко второй по-

пытке. Уже после концерта мне пришло в голову, что я уже однажды пережил подобную ситуацию. Вспомнилась фраза из учебника обществоведения студенческих времен: «Два мира, две системы, два образа жизни». Ничего подобного, мир один и тот же. Звонок телефона всегда означает сбой: в разго­воре, в чувствах или в мысли. Телефон, быть может, полезен во многих областях жизни, — музыке он не нужен.

Ordinario *

 

Дни и ночи в уединен­ной части планеты, под никогда не темнеющим августовским небом Арктики, заставляли меня снова и снова задумы­ваться о ритме обычной концертной жизни, не­сравнимой со здешним покоем. В самом деле, мож­но, вслед за Арно Грюном, говорить о «нормально­сти безумия».

Кристоф фон Дохнаньи сказал мне как-то полу всерьез, полу в шутку: «Ни одна собака нашего рит­ма жизни не выдержит — сбежит». Печально, но правда...

* Повседневность (итал.)

Будни

Пробуждение... Кошмары толпятся у вы­хода. Чье сегодня превосходство? Кому отдается предпочтение? Немому крику? Гадюке? Удушению? Вам, господин Утопленников? Или вам, mademoi­selle Недотрожкина?

Декорация — винтовая лестница без начала и конца — олицетворяет безнадежность. Всюду нагие артисты, трупы...

Вчера увиденная постановка Роберта Уилсона, как всегда насыщенная медленными, отточено ко­рявыми движениями персонажей, задает тон уга­санию мира грез... Постепенно возникающий в сознании свет дня сопровождаем оглушающей волной едва слышной музыки. Последняя реши­тельная попытка уйти от преследователей заканчи­вается тупиком: спасительное движение совершен­но невозможно, — все части тела застыли, голос пропал, дышать нечем. Рука под подушкой, голова под одеялом. Ничему не дано пространства. Все за-

перто, заколочено и неприступно, как государст­венные границы. И только приходя в себя, ощуща­ешь, что еще недавно столь неумолимо реальный железный занавес (до сих пор, правда, давящий своей тяжестью в до боли знакомом Шереметьево), отдалявший миры друг от друга, все еще стоящий на пути к друзьям, - что там, что здесь - этот псев­досимвол идеологии, принадлежности, разделе­ния, — постепенно теряет свои очертания.

«Всего лишь сон». Очередной страшный сон.

Реальность возвращается, тени исчезают. Незна­комый гостиничный номер вечером все-таки «об­манул» своей темнотой. Шторы на окнах остались приоткрытыми и теперь пропускают лучи утренне­го солнца. День заявляет о себе ускоренным движе­нием транспорта в сочетании с нарастающим шу­мом водопровода за стеной. Становится ясно, что пора вставать, завтракать, работать, писать, зво­нить, и... торопиться в аэропорт.

Школьные годы давно позади, и все же свет зари напоминает об уже тогда навязанной необходимос­ти просыпаться. Отголосок давних лет. На часах 6:38... Боже мой, счастливцы, у которых есть еще время потягиваться, грезить, любить...

Бывает, конечно, и по-другому.

Неземным медленным шагом вступающая или упархивающая Аврора решительно прогоняется, призванная к порядку то ли телефоном, то ли бу­дильником (треножником фабрики «Слава»?!). Тех­ника заявляет о себе, оспаривая право на мечтатель­ность. «Пора, мой друг, пора» прозаически перево­дится: «Надо, Федя, надо»... Ее превосходительство

Точность выкладывает козырный туз перед утрен­ней феей. Поднятая до небес Futura с электронной гордостью заявляет о своем главенстве. Ей не до сантиментов.

Седьмое ноября. Когда-то, еще недавно — по­добный аксиоме политический праздник в Совет­ском Союзе. День начинается, суета преобладает: укладка чемодана, перенесение на бумагу (вечер­них, ночных, иллюзорных) идей, чтение газеты, правка рукописи (этой!), просьба вызвать такси, две ложки сахара в кофе, оплата счетов за гостини­цу. Параллельно прокручивается «магнитофонная» пленка: ему — позвонить, ей — сказать, это — по­смотреть... (Him, her, to do, not forget, il y a des choses, comme toujours...)*

7:49. Все позади. Едешь в аэропорт, сидишь за столом в транзитном зале (с карандашом, ручкой, резинкой), пытаешься зафиксировать ужеубежав­шие, потерянные мысли; мчишься сломя голову сквозь Duty Free в обреченной на неудачу попытке купить что-то осмысленное для себя, для друзей в очередном городе, для дома и семьи к Рождеству... И хотя чемодан уже собран и сдан, предыдущий ве­чер продолжает настойчиво преследовать вихрем фрагментов: скомканный пассаж во время концер­та, чей-то обидный комментарий, собственная рас­терянность перед лицом банальности, воинствен­ная размолвка перед сном и неудачная попытка, подавив чувство вины, заснуть... Вот она — Музыка аэровокзала, насквозь алеаторичная и, как в аду, — лишенная коды.

* Ему, ей, сделать, не забыть (англ.), есть вещи, как всегда (франц.)

Потом в самолете, — поиски места, куда еще можно положить скрипку; просмотр утренней прессы (рецензия на концерт?); ожидание взлета. Ни безукоризненно вышколенная улыбка стюар­дессы (не скрывающая слоев радужной космети­ки), ни добрая сотня пассажиров вокруг с отгла­женными воротничками и пестрыми галстуками не помогает отвлечься от неумолчного тарахтения ду­ши на холостом ходу неприкаянности. Прохлад­ный, вряд ли когда-нибудь всерьез заваренный чай не поднимает тонус, а лишь усиливает грустную мыслишку, — вот едешь, летишь, играешь, передви­гаешься невесть куда, невесть зачем... Всплывает Сент-Экзюпери.

9:27 — 10:27 — 11:27. Прибытие. В очередную страну, очередной город, очередную гостиницу, на очередную репетицию. Бесконечное количество новых лиц. В Азии отчуждение воспринимаешь со­знательнее и все представляются нам почти одина­ковыми. В Европе обманчиво кажущееся несходст­во. (Почва для новых иллюзий, соблазнов, разоча­рований...)

11:56. Репетиция вступает в привычное русло. Стараешься, ищешь общих путей, решений с дири­жером. Кто же сегодня маэстро? Мил, заносчив, знаменит, неуверен? Друг или коллега? Маккиавелли или Мефистофель?

Борешься совместно (если, разумеется, не с ним самим), во имя общих решений, с его подчас не слишком дисциплинированными подданными.

Течение музыки без конца прерывается. Останов­ка за остановкой, объяснение за объяснением,

просьба за просьбой; сочинение дробится на тысячу фрагментов, которые вечером — если повезет — сра­стутся. Как часто этот процесс впоследствии обре­чен на неудачу только потому, что какое-то малень­кое колесико созидающего Музыку взаимоотноше­ния теряется между пультами или рядом со словом и звуком. С каким отчаянием ответственный за кон­церт музыкант (дирижер или солист) стремится за­менить это колесико собственными лихорадочны­ми движениями! А если он сам это колесико поте­рял? А если у него и не было его никогда? Увы, как бессмысленны попытки преодолеть пустоту...

13:02. Работа, если она вообще имела место, за­вершена. Принимал ли ее всерьез кто-нибудь из присутствовавших? Успех еще не предопределен, однако тот, кто пал жертвой мечты об успехе, хочет, чтобы его накормили. Нет, еще не обед. Кто при­глашал сегодня? Фирма грамзаписи? Менеджер, приехавший из другого города или страны? Или от вас, как всегда, ожидают, что вы не забудете свою кредитную карточку?

Нет, это — потом. Сначала вам самому предстоит стать «кормом». Интервью. Все те же, набившие ос­комину, вопросы: «Откуда? Куда? Что любите боль­ше всего? Чему (кому) обязаны? Почему играете так много (мало) современных авторов? Любимые партнеры? Любимые партнерши? Локенхауз? Ког­да? Почему? По чему? Как так? Как? Разве так?» Конец. Хорошо хоть, недолго.

13:48. Дай Бог, ресторан не закроется. «Успели!» Наконец можно что-то проглотить! И тарелка су­па... И ожидание десерта (всегда слишком сладко-

го)... В течение обеда — три, нет, четыре раза: «Ма­эстро, к телефону, вас спрашивают». (Линия дейст­вует? Кто-то уже повесил трубку? О репетиции на следующей неделе? Вы хотите назначить репети­цию — день, час? Почему все это надо сейчас?) Назад к столу. На чем мы остановились? Ах, да... «Если я только подумаю...» (Хорошо, что еще ду­мать можешь, не все потеряно, а как там с чувства­ми?) Для вас это было удовольствием? Прекрасно — Fine-buono-freut mich*... Миссия исполнена. The job is done**, теперь поскорее в номер.

15:15. Портье передает ключ и шесть-семь запи­сок: «А. звонил». «Б. просил перезвонить «немед­ленно». Факсы, факсы, факсы, — все шуршит, мелькает и норовит вывалиться из рук. У двери но­мера бумажки-таки падают на пол — ключ выигры­вает сражение.

15:52. Телефон (он до сих пор бездействовал), не будучи использован — отключается, вывешена таб­личка «Не беспокоить». (Остановит ли это горнич­ную? Не ворвется ли, несмотря на картонку, бар­мен, проверяющий содержимое холодильника?) Открывается постель. (Опять только одна подуш­ка!) Занавески (они все равно образуют щелку и пропустят свет) задергиваются до отказа (если они вообще позволяют это с собой проделать). Затычки для ушей или приказ самому себе: «Спать». (Про­цент успеха — ничтожен). Защитная функция акти­визируется. Глубокий вздох, надежда отдохнуть. Сон еще не решил, посетит ли он вас или нет...

* Прекрасно - хорошо - я рад (англ.,итал., нем.)

**Работа сделана (англ.)

17:28. Немыслимо себе представить, — через пол­тора-два часа быть на сцене... Как же совладать с собой сегодня? Усталость, нервность, неуверен­ность. Голова и руки еще не пришли в себя после целого дня пути; ощущение загроможденности и нечистоты (репетиции, разговор, извещения). К счастью, существует душ. Иногда — роскошь стака­на крепкого чая (было бы печенье!). Уже 18:21... Машина ждет. Такси нужно еще найти; прогулка, говорят, удобна и полезна (вес инструмента с фут­ляром — шесть килограммов) для здоровья. Если, конечно, отыщешь дорогу. Не забыть бы фрак, но­ты... Вечно замаскированный артистический вход. Безнадежность перед запертой дверью, открываю­щейся (после семи-восьми собственных попыток) ничего не ведающим служителем зала.

18:51. Разыграться, проверить сложные пассажи, вдеть запонки в манжеты. Выясняется, что забыты бабочка, черные носки или очки для чтения. Тром­бон проверяет свою мощь рядом с артистической; заходят поздороваться администраторы зала; дири­жер, соблюдая акт вежливости, приветствует вас перед увертюрой, неожиданно прибывшая знако­мая — откуда же я ее знаю? — просит о билете на концерт; приглашения для друзей, оставленные в кассе, куда-то запропастились (еще хорошо, если вам потом не вменят в вину, что вы не внимательны к просьбам). Слышно слишком низкое (или высо­кое) «ля» гобоя — если он не застрял на перекрест­ке. Скрипка не желает настраиваться. Влажно, и колки не движутся. Зато из соседней артистической доносятся в безупречном исполнении труднейшие

места из вашей сегодняшней программы. Это разы­грывается концертмейстер...

20:12. Как долго длится первое оркестровое сочи­нение? Опять увертюра к «Майстерзингерам»? Как прежде в Советском Союзе «Праздничная увертю­ра» Шостаковича...

20:15. Аплодисменты.

20:17. Выход на сцену. Тишина. Первые такты вступления вызывают тревогу ненадежности. Отку­да она? Из оркестра? От вас? Акустика огорчает. Во втором, третьем ряду сидит некто с партитурой в ру­ке, — нет, хуже: со скрипичной партией! Но листает ноты в совершенно других местах. Что у него за из­дание? «Закрой глаза! Стисни зубы! Открой душу!»

20:58. Все. Звуки кончились. Силы кончились. Все кончилось. Слава Богу! («Не правда ли, приятнее всего выходить на сцену не играть, - только на по­клоны», — слышу я Татьянин голос лет двадцать то­му назад). Сколько раз еще вызовут? В Германии — больше. В Англии, Японии, Америке — меньше. В любом случае — соответственно не уровню исполне­ния, а... традиции! В Голландии, например, подчас самое серое представление приветствуется залом стоя — standing ovation — «аплодисменты, переходя­щие в авиацию» («Принцесса Турандот» в Вахтан­говском...). Великодушная публика. Великодушные традиции.

21:03. В артистической. Жажда. Не Артур ли Шнабель говорил, что «концерты существуют, что­бы хотелось пить?» Две бутылки воды (в крупных музыкальных центрах их не допросишься) помога­ют мало. Жажда все еще мучит. Срочно меняется

пропотевшая рубашка. Охотники за автографами уже на подходе.

Дверь открывается. Толпа рвет и мечет. Бесчис­ленные рукопожатия (нежные, сильные, болезнен­ные, - руки аморфные, как медуза, трепещущие, как у девственницы, дергающие, как у боксера, - у кого мытые, у кого надушенные, у кого ни то ни другое). Орудие пытки — блиц фотоаппаратов. «Сап I take a picture?» «With you now», «Here please», «Once more»*, «Еще много, много раз...»

21:35. Симфония передается через громкогово­ритель. Трансляция звучит, как хороший (или заез­женный) компакт-диск. И мотивчики обычно зна­комы. Не прослушаны ли уже все симфонии за ку­лисами?

22:11. Все кончилось. Толпа исчезает. Coctail-party? Продолжение вопросов, заданных перед обе­дом? Ужин? Друзья дома? Фирмы, импозантные фигуры, фотографы? Лица, напоминающие маски, скрывающие статистов. «Не пьете вина?» «Как же так?» «Бедный...» Или, обычное: «Куда завтра?» и -(с восторгом): «Вы счастливчик! И далее: «У вас что, всюду такой успех?» «Как я мечтаю, чтобы моя дочка тоже стала музыкантом! Напишите ей что-нибудь в альбом».

Почему все это продолжается так долго? Первона­чальная расположенность к легкой беседе утрачена. Усталость берет верх. В придачу нервозность в ожи­дании ночного разговора. (С кем ныне? Наверное, увы, опять с самим собой...)

* Можно сделать снимок?.. Теперь с вами... Пожалуйста, здесь... Еще раз... (англ.)

0:58. Возвращение в гостиничный номер. От звон­ка, как и предполагалось, - никакой радости. По­следствия совсем другие. Телефон и не думает умол­кать. В Лос-Анджелесе время как раз послеобеденное и кому-то необходимо узнать, что я буду играть 9-го июня 1999 года в 21:19.

Складывается чемодан. Теперь у нас уже в распо­ряжении две подушки, зато слышна сирена скорой помощи. Последняя, к счастью, торопится не к вам. Морфей, в отличие от сирены, медлит. Его прихода остается ждать, тупо уставившись в теле­визор (CNN) или игриво (лишь на старте) подсчи­тывая в уме баранов. Как я устал! Тем не менее при­ходится завести будильник на 6:40. Призвание обя­зывает. А Музыка, которую исполняешь, ведь «та-ак прекррр-ас-на!»

Хлеб насущный

 

Hемецкий город Билефельд. Какая-то женщина долго стоит за кулисами. Наконец, до нее доходит очередь. Все, как обычно: «Пожалуйста, автограф. Вы так чудесно играли, я этого никогда не забуду».

Следующая фраза однако ошарашивает: «Скажи­те, пожалуйста, что вы сегодня ели на обед?» и на­стойчивее: «Нет, не смейтесь — это очень-очень важно!»

До сих пор не знаю, нужно ли было ответить, сколько калорий я проглотил или объяснить даме: что настоящий художник должен всегда оставаться голодным?

В толпе

 

Hью-Йорк. Пересе­каю по диагонали 57-ю улицу. Внезапный мощный толчок в спину, и я лечу на землю.

Виновник, негр на велосипеде, едет дальше, меня же еще и проклиная. Преодолев первый шок, пыта­юсь определить, все ли кости целы. На локте зияет открытая рана, ладони кровоточат. Толпа не реаги­рует, в этом городе ко всему привыкли. Один-един­ственный человек останавливается, озабоченно до­стает из сумки флакон с туалетной водой и протяги­вает мне в качестве дезинфицирующего средства. Я благодарю и пытаюсь воспользоваться его любезно­стью. При этом мой спаситель смотрит мне в лицо и в изумлении спрашивает: «Are you Gidon Kremer?»* Я киваю. Человек оказывается альтистом из Босто­на. Не забыв вежливо добавить обычное nice meet­ing you,** он продолжает свой путь.

* Вы — Гидон Кремер? (англ.)

** Приятно встретиться с вами (англ.)

Ясно, что напротив Карнеги-Холла можно легко быть узнанным и без скрипичного футляра. Дикие велосипедисты никакого отношения к этому об­стоятельству не имеют.

Зеркало в зеркале

 

Ленинград. Гостиница «Европейская». По­обедав, возвращаюсь в номер с надеждой отдохнуть перед концертом. В лифте — знакомое лицо. Память моментально подсказывает: да это же замечатель­ный актер Евгений Леонов. Заговаривать бесполез­но: мы не знакомы, — к тому же, он все равно занят самим собой. Мне остается лишь наблюдать... Лео­нов, кажется, не замечает, что в лифте кроме него кто-то есть, и, глядя в зеркало, произносит со всей присущей ему убежденностью: «Жирный, как сви­нья!» Исподтишка наслаждаюсь ролью невольного слушателя и думаю: «У каждого свои послеполуден­ные заботы».

Маскарад

Германия. С Олегом Майзенбергом мы едем автострадой из Гамбурга в Бремен на концерт. Ни на минуту не прекращающаяся метель вызывает безум­ный автомобильный хаос на дороге. Из-за плохой видимости ехать приходится чрезвычайно осторож­но. Мы почти опаздываем, но все же поспеваем к на­чалу. От репетиции приходится отказаться. Публика давно в зале. Наши чемоданы с концертным гарде­робом остались во второй машине, устроитель кон­церта застрял в пробке. Начинаем выступление в до­рожной одежде и после антракта, переодевшись в подоспевшие фраки, вызываем в зале дополнитель­ные аплодисменты. Приходим к заключению, что «маскарад» для публики, которая тоже по-празднич­ному нарядна, все же немаловажен.

Фальстарт

 

Mосква. Накануне концерта в Боль­шом зале консерватории — генеральная репетиция в Доме художника. Мы с пианистом Андреем Гавриловым основательно готовимся и до последней минуты репетируем у меня дома, на Ходынке. Не­задолго до нашего ухода звонит телефон. Сообща­ют, что завтрашнюю репетицию перенесли на более ранний час, так как Большой зал нужен Госоркест­ру СССР. Новость отвлекает, но выхода нет, прихо­дится соглашаться, хотя это и вызовет дополни­тельное напряжение.

Андрей идет прогревать машину, мне еще нужно переодеться. Настроение хорошее, работа шла удачно, мы довольны друг другом. Шесть часов ве­чера, время подгоняет, нужно ехать, концерт скоро! Москва, пока не знавшая автомобильных пробок, была пустынна, на улицах почти нет машин. Здесь мы еще не испытывали нервозности, которая впос­ледствии будет овладевать нами в предконцертные

часы повсюду в такси, — от Парижа до Мехико-Си­ти. Завидное состояние.

В концертном зале нас отводят на сцену. Там сто­ит новехонький Steinway. Что за чудо, откуда, поче­му именно здесь? Хотим ли мы поиграть? Да в об­щем-то, нет, мы уже дома вдоволь репетировали. Тогда, может быть, чаю? С удовольствием.

Организаторы не всегда думают о потребностях исполнителей, например, о том, что они могут ис­пытывать жажду. Мне кажется, что я даже открыл своего рода закономерность: чем больше зал, чем известнее фестиваль, тем меньше шансов на вни­мание к музыкантам. Например, — Зальцбург. Ми­неральная вода в артистической — почти чудо. В дни фестиваля нарядные бутылки услаждают тури­стов и украшают бесчисленные рекламные плака­ты, выпускаемые торговыми фирмами. А музыкан­ты вынуждены играть с пересохшим горлом.

Но вернемся в Дом художника. Глоток горячего чая я в тот вечер оценил по достоинству. Уже слыш­но как собирается публика, зал начинает заполнять­ся. Я открываю скрипичный футляр и... Нет, не мир волшебных звуков предстает моему взгляду, а лишь черная дыра, порождающая шок. Отвлекшись на те­лефонный разговор, я закрыл футляр, в спешке за­быв скрипку. К счастью, Ходынка всего лишь в двад­цати минутах езды от концертного зала. Андрей, ко­торого происшествие скорее веселит, изъявляет готовность поиграть этюды Шопена, чтобы меня выручить.

Оставшись без инструмента, я неожиданно по­нимаю, как сросся с шестикилограммовым грузом

футляра, и как легко при этом забыть о его содер­жимом. Какая сосредоточенность требуется от му­зыканта — не только во время выступления! Забы­тые на сцене ноты, пропущенные поезда и самоле­ты, письма, оставшиеся без ответа, неоплаченные счета - все это свидетельствует о том, что и в мире обертонов до гармонии далеко.

Ученик чародея

 

Флоренция. Во время гастролей с «кремерятами»* я и мои друзья оказываемся в маленьком романтичном отеле «Мона Лиза». К своему велико­му удивлению обнаруживаю в номере ванну-«джа­кузи», которую никогда прежде не видел. Вечером от этой роскоши, правда, приходится отказаться. В связи с тем, что механизм производит страшный шум, руководство отеля решило допускать его включение лишь в дневные часы.

Проснувшись рано утром, в ожидании неведомо­го наслаждения отправился принимать ванну, а чтобы получить полное удовольствие и вознагра­дить себя за бессонницу, решил воспользоваться еще и пеной. Мотор «джакузи» настраивался на ра­боту, я же тем временем открыл два пакетика пены для ванн, соблазняющей меня в любом отеле, и ра­довался распространявшемуся аромату. Пока, на-

* Фестиваль в Локенхаузе в последние годы и на гастролях назы­вается KREMERata MUSICA

конец, не заметил, что нахожусь в совершенно бес­помощном положении. Пену невозможно было ос­тановить, она уже доползала до потолка. Сверхсов­ременный прибор, установленный на десять минут непрерывной автоматической работы, сыграл свою беззлобную шутку. Казалось, не хватает лишь музы­ки Поля Дюка.

Известная запись «Ученика чародея» в исполне­нии Тосканини придала бы моему паническому со­стоянию дополнительную остроту.

Внутренние часы артиста

 

В начале семидесятых годов, после абоне­ментного концерта в Каунасе я вернулся в номер вильнюсской гостиницы. Путь далекий, — более ста километров, — так что приехал я после полуно­чи. Опять без ужина — рестораны закрывались са­мое позднее в полдвенадцатого. В этот час нужно было еще и вещи собрать. Сложив чемодан, я от­правился к дежурной по этажу (de-jour-ная — смешно находить французские корни в таком обы­денном русском слове).

Даму, которая выдает ключи, распоряжается чаем и следит за тем, чтобы, Боже упаси, никто не водил к себе в номер приятелей или приятельниц, можно было еще и попросить разбудить утром. Самолет вылетал рано, а исправность будильника вызывала сомнения. «Для надежности, — подумалось мне. — К тому же это входит в ее обязанности».

Дежурная приняла просьбу, и я, раздумывая о жалкой перспективе короткого сна, вернулся в но-

мер. Еще несколько телефонных звонков; как это часто бывает, они означали попытку заключить мир с собой или теми, кто на другом конце провода. Ус­талость после концерта усиливала тоску по челове­ческому голосу. Однако в тот вечер суррогат обще­ния принес мало утешительного. Далекий голос меня не понимал, попытка не увенчалась успехом. Где-то после часа ночи, печальный и голодный, — худшее, что может произойти с человеком в путе­шествии, — я попытался заснуть. Чемодан был со­бран, лишь зубная щетка дожидалась утра.

Меня вдруг разбудил телефонный звонок. Муж­ской голос, — я узнал администратора филармо­нии, — звучал нервно: «Вы же самолет пропустите, машина давно ждет!» Первым проснулось чувство вины. Объяснив, что дежурная меня не разбудила и пообещав через пять минут быть внизу, я выскочил из кровати с единственной мыслью: «Черт возьми, все-таки проспал, ни на кого нельзя положиться!» Почистив зубы, я поспешно оделся, схватил чемо­дан и засеменил по длинному коридору к выходу. В шубе нараспашку, нагруженный, как осел с обеих сторон, чемоданом и скрипкой, я являл собой от­менную фигуру для комикса. Несмотря на утрен­ний час - обычное начало рабочего дня для коман­дированных, в гостинице было совсем тихо. У лиф­та мне предстоял неизбежный разговор с дежурной, еще дремавшей на двух сдвинутых стульях.

Приподняв голову, она открыла один глаз и изумленно спросила: «Что? Уже уезжаете?» «Ко­нечно, — отвечал я, возмущаясь ее спокойствием. — Вы меня не разбудили и теперь я могу опоздать!» —

«Правда? — пробормотала она устало и безразлич­но, — вы же просили разбудить в семь». Только в этот момент — не позже и не раньше — мой взгляд упал на наручные часы. Было... без двадцати два. Каким образом? Совершенно озадаченный, я вер­нулся в номер. «Вот тебе концерт!» — послышалось сзади недовольное ворчание дежурной, которая со­крушалась по прерванному сну.

Так я никогда и не узнал, что толкнуло админис­тратора мне позвонить. Был ли он пьян, или суще­ствовала иная причина перепутать «без двадцати два» и «десять минут восьмого»? Позже только вы­яснилось, что он звонил из бара. Вильнюс в семи­десятые годы мог предложить ночью — не только приезжим, но и местным жителям — больше увле­кательного, нежели Москва.

Самое интересное, что после всего лишь получа­сового сна усталость как рукой сняло, я чувствовал себя свежим. Мой естественный биоритм, считав­ший, что нашел себе опору в будильниках, уже тог­да слепо полагался на расписания и договореннос­ти. Разумеется, о сне не могло быть и речи. Чувство безнадежности, вызванное телефонными разгово­рами, и урчащий желудок довершили дело.

Веселым это приключение осталось лишь в вос­поминании. Как это часто бывает, время оказалось целительным.

Сценические этюды

 

3 имой в Москве мне сняли ноготь на ноге — он врастал в палец. Вечером надо было выступать. Сложность заключалась не только в боли, но и в невозможности натянуть концертные туфли. Рас­пухшая нога не желала вылезать из зимнего ботин­ка, надетого сразу после операции. Публика, веро­ятно, была изумлена моим неподобающим видом. Лет пять назад та же ситуация повторилась в Пари­же, — хромая, я вышел играть замечательный «Offertorium» Софии Губайдулиной в одном ботин­ке и одном носке.

Однажды в Нью-Йорке, готовя бутерброд, я поре­зал средний палец на левой руке. Как часто мама за­ботливо предупреждала: «Осторожнее, не порежь­ся!» Именно это и произошло. Через два дня нужно было выступать в Лос-Анджелесе, через три — в Карнеги-Холле. Отмена выступления противоречит моим привычкам. Пластырь не помог, ранка оказа­лась глубокой и долго не заживала. Нужно было

преодолевать боль. То, что игра на скрипке требует миллиметровой точности, в те два вечера обнару­жилось с особой неумолимостью. Слушатели, веро­ятно, удивлялись, отчего на очевидно простых мес­тах я передергивался и не всегда безукоризненно справлялся с переходами.

Певцы с бронхитом или ангиной, по крайней ме­ре, могут оправдаться классическим «не в голосе». Но объявить «Гидон Кремер порезал палец» — это же никуда не годится. Даже если боль, возникаю­щая во время игры, бесконечно сильнее, нежели ка­жется, когда представляешь себе крохотный порез.

Упомянутое — лишь мимолетный взгляд за кули­сы. Всмотритесь пристальнее, и вы увидите, как смешные, неприятные или раздражающие случай­ности образуют собственную партитуру. В ней скрыто больше, чем просто дополнение или скром­ный аккомпанемент к тому, чем наслаждается пуб­лика.

Вот вам один вопрос:

Что вы делаете, какова ваша естественная реак­ция, если вы всем телом ощущаете или ухом слы­шите: в то время, как вы спите, как вы беседуете, как вы слушаете музыку или сидите в ресторане, рядом с вами кружится комар? Или, возможно, да­же уже пытается впиться жалом в кожу? Так и слы­шится: «Разумеется,— говорите вы, — пытаюсь прихлопнуть его или хотя бы отмахнуться».

Техники противостояния различны. Альтерна­тивное решение таково: вы не мешаете его агрес­сивным действиям. Попасть удается не часто, комариха (как известно, кусают лишь представитель-

ницы прекрасного пола) совсем не глупа; Cosi fan tutte*. Успех следовало бы изучить и зафиксировать в процентах каким-нибудь немецким или амери­канским институтам статистики. Может быть, дело даже дошло бы до занесения в Книгу Гиннеса — с последующим ежегодным уточнением, что вполне соответствовало бы серьезности самого предприя­тия. У меня не хватает слов, чтобы выразить свое удовлетворение по поводу возникновения кроваво­го пятна.

На второй вопрос ответ, вероятно, труднее.

Что делать, ощущая того же комара на лбу, в то время, как стоишь на всеобщем обозрении и игра­ешь длинный, лишенный пауз финал концерта Баха? Вот именно! То же самое оставалось и мне. Посвящая себя музыке, я истекал кровью, атако­ванный маленькой вампиршей. Времени у нее бы­ло более, чем достаточно — Бах со своими беско­нечными шестнадцатыми предоставил ей велико­лепную возможность высосать из меня, сколько ей хотелось. Слава Богу, ее возможности были ог­раничены. Оргия в качестве ужина для протагонистки, зудящий укус для солиста. Публика, наде­юсь, ничего не видела. The show must go on.** Во­преки всему, мы должны оставаться мастерами своего дела.

Продолжим вопросы. Как вы думаете, что гово­рит дирижер солисту или солист дирижеру, когда они крепко пожимают друг другу руки, закончив выступление? Вы полагаете, нечто вроде: «Боль-

* Так поступают все (шпал.)

**Зрелище должно продолжаться (англ.)

шое спасибо», или (уважительно) «Вы были вели­колепны!»

А как вам понравится следующее:

«Видал, как у меня здорово получилось?» или:

«Слава Богу, справились».

Вот избранное из услышанного:

«...почему гобоист вступил так поздно, я ведь ему говорил еще на репетиции...»

«Sorry... Простите, я в конце поспешил...»

«Ничего было, но каденция мне все равно не нра­вится».

«Невозможная публика: так шумно и этот ка­шель!..»

«Рояль расстроен и зал ужасный!»

А можно ли представить, что это рукопожатие оз­начает просто:

«Добрый вечер!» или: «Напомните еще раз, как вас зовут? Я снова позабыл».

«...приятно было познакомиться, к сожалению, я не говорю по-французски».

«Разве это не лучший концерт всего турне (сезо­на, жизни)?»

Есть варианты для исполнителей самоотвержен­ных и самовлюбленных; и как часто встречаются ситуации, в которых приведенные слова соответст­вуют обстоятельствам, игре, уровню исполнения.

Прежде чем покину

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: