Реформация против Возрождения 5 глава

Но, согласно тому же Августину, Рим понес кару за свое греховное прошлое. Но кара эта отнюдь не была «высшей мерой». Истинным градом божьим на земле становится Церковь. Она целиком и полностью сливается с «истинным Римом» – «мировой божьей державой». Эта идея очень понравилась руководителям именно римской церкви, и ее стал усиленно популяризировать папа Григорий I (590 – 604).

Но человек финикийских кровей только и был способен на то, чтобы родить голую идею. А чтобы она обросла плотью, нужно было восстановить идейную преемственность с античным миром, а также кровное родство с ним.

Главный тезис книги Ивана Бло «Наследие Афины» заключается в том, что правильней говорить об эллино-христианской, а не об иудео-христианской цивилизации. Но цивилизация, о которой идет речь, стала такой, какой хотел бы ее видеть г-н Бло, не сразу и не целиком.

 

Связь времен

 

Прерванную связь времен взялся восстановить Св. Бенедикт Нурсийский из племени сабинян (р. в 480 г.). Среди хаоса и резни, он приступил к делу, определившему весь ход развития христианской цивилизации: в разоренной стране, которую раздирали на части варвары и христиане, начался систематический поиск рукописей классической эпохи. В бенедиктинских монастырях укрывали даже античные статуи. Аббат Эйнхард пользовался в качестве печатки античной геммой с изображением обнаженной Венеры (возможно, это был самый священный предмет в его монастыре).

Эрнст Крик, который очень высоко оценивал деятельность бенедиктинцев, считал символичным, что монастырь в Монте-Кассино был основан в 529 году, когда Юстиниан, император обмусоленной слезливыми православными историками Византии, закрыл Афинскую академию, а также тот факт, что этот монастырь размещался на развалинах бывшего храма Аполлона. По мнению Э. Крика, он стал образцом на многие века, первым шагом к воплощению Civitas Dei Августина.

Монастырь в Монте-Кассино был разрушен в 884 году арабами, в 1046 году – норманнами и в 1943 году – американской авиацией. Все враги цивилизации отметились здесь: мусульмане, нордические варвары и американцы.

Именно благодаря бенедиктинским монахам христианский Запад получил представление о трудах Платона и Аристотеля, Пифагора и эллинистов Александрии до того, как стали известны сочинения мусульманских ученых-посредников.

«Только благодаря Святому Бенедикту и его преемникам христианское учение восприняло греческую традицию», - такой вывод делает французский исследователь Л. Шарпантье.

Но он идет в своих выводах еще дальше. Если Святой Бенедикт сохранил для христианства сокровища античной мысли, то Святой Колумбан, ирландец по происхождению, подарил, как говорит Шарпантье, христианству сокровища кельтские.

Л. Шарпантье пишет далее о духовной близости религии друидов к христианству, в частности, о том, что девственной Матери Божьей христиан в кельтской мифологии соответствует рождение Мерлина от Девы. Ирландия, по выражению Шарпантье, была христианской «в друидическом понимании». Из Ирландии «друидическая концепция христианства» распространилась на Галлию. Именно там произошло сближение, а потом слияние Ордена Бенедиктинцев и ордена Святого Колумбана. «Бенедиктинские монастыри, - резюмирует Л. Шарпантье, - пришли на смену коллегиям друидов».

Спустя 500 лет на ту же сцену выступает новое действующее лицо – Святой Бернар Клервосский. Л. Шарпантье приводит легенду об иконе Черной Богородицы в церкви Сен-Ворль города Шатийон на Сене. Согласно этой легенде, Святой Бернар во время молитвы однажды потребовал: «Докажи, что ты мать». Мария надавила на грудь свою, и три капли молока оросили губы Бернара. Аллегория эта, по мнению Шарпантье, может означать, что Бернар, вскормленный молоком Черной Богородицы, проник в глубочайшие истоки традиции друидов.

Так это или не так, но именно Святой Бернар, будучи ревностным почитателем культа Марии, создал литургический термин «Нотр-Дам». Богоматерь для него была вовсе не женой Иосифа, а супругой божественного Слова.

В уставе Ордена Тамплиеров, написанном Бернаром Клервосским, есть такие слова: «Труд сей совершили вместе с нами Damedieu и Спаситель наш Иисус Христос». Л. Шарпантье в затруднении: как перевести слово Damedieu? Как Господь Бог или Богоматерь? Тамплиеры давали обет Деве Марии. Но Черная Богоматерь, вскормившая Бернара своим молоком, совершенно не похожа на Деву-избранницу, отмечает Шарпантье, наряду с тем фактом, что в приведенной формуле Христос стоит лишь на третьем месте.

В упоминавшемся романе Жана Парвулеско «Свидания в Озерном замке» есть глава, которая называется «Тайная религия «Акведука». Название этой главы навеяно приводимыми в ней цитатами из Святого Бернара, в частности, его словами: «Воля Божья в том, чтобы мы имели все через Марию», и пояснением к ним, в котором Мария сравнивается с «акведуком, через который приходят к нам все воды небесные». Когда в этой связи говорится о Марии, поясняет автор, речь идет лишь о приспособлении к нашим временам глубоко оккультной идентичности некоей личности божественной природы, которая, меняя имя и даже онтологическое состояние, целиком оставалась Самой Собою. В древние времена та, которую мы сегодня называем Марией, звалась иначе, но это была та же самая личность, Супруга Единого Бога.

С незапамятных времен существовала особая, совершенно тайная религия, внешне прикрытая различными дезинформационными вариантами. Это религия той, кого мы сегодня называем Марией, но изначально у нее было другое тайное имя.

М. Серрано не раз ссылается на работы Л. Шарпантье, хотя и порицает его за антигерманские настроения, а также на исследования Отто Рана по истории катаризма. Картина в описании М. Серрано выглядит следующим образом:

«Катары не возражали против т.н. куртуазной любви, любви трубадуров. Утверждают, что именно они вдохновляли всю эту литературу и испытания, связанные с посвящением, которые включали в себя эзотерическую практику любви трубадуров, т.н. провансальской любви, а также «минне», любви германских трубадуров-миннезингеров, которые воспевали «воспоминания о любви, утерянной в начале времен». Слово «трубадур» означает «тот, кто находит» (от глагола trovare – находить), в данном случае, обретает нечто утраченное. Говорили, что первый трубадур открыл этот тайный закон любви, сидя под веткой золотого дуба. Ему указала его некая птица… Имя первого трубадура было Ясон.

«Согласно Отто Рану, трубадуры были высокопоставленными деятелями катаризма, призванными пропагандировать учение о любви. Их истинным вождем был Люцифер. Свою миссию они осуществляли, главным образом, в замках, где они посвящали и учили других символической любви к Даме, олицетворением которой была госпожа замка, но в действительности эта Дама символизировала катарскую церковь, общину, а также богиню, которой эта секта поклонялась: Белисену кельтиберов, в действительности – Исиду, сохранившуюся до сих пор в виде Черных Дев Монсеррата и других святилищ Венеры, Софию, Мудрость, постигаемую через любовь. Это были средиземноморские и эгейские мистерии Великой Матери, которые стал заменять, искажая тайны посвящения в них и обобщая их, культ Марии. Как на доказательство того, что трубадуры учили в замках чисто символической любви, О. Ран указывает на тот факт, что рыцари позволяли посвящать своих жен, высоко уважая трубадуров. В Италии этот тип магической любви проповедовали «Феделе д`Аморе», и их дамой тоже была София. И Беатриче Данте это мудрость Наша Госпожа, Нотр Дам-тамплиеров также символизировала Орден, Церковь и была Исидой, Черной Девой».

Л. Шарпантье только удивлялся, что Черная Богоматерь не похожа на Деву-избранницу. М. Серрано показывает, какой именно культ скрывался за культом Девы Марии. Но у Серрано столько всего перемешано, причем правильные мысли соседствуют с абсолютно неверными, что в них необходимо разобраться.

Ю. Эвола тоже считал несомненным, что литература трубадуров имела в значительной степени эзотерическую основу и тайную тенденцию, а у «Феделе д`Аморе» часто встречаются антикатолические, еретические нотки. Давно было замечено, что «веселая наука» трубадуров развивалась, прежде всего, в тех городах и замках Прованса, которые были также центрами катарской ереси. Однако Ю. Эвола призывал отличать «Феделе д`Аморе» от катаров.

Ю. Эвола видел в катарах «очень подозрительную смесь раннего христианства, манихейства и искаженного буддизма». Его не устраивал в катаризме «негативный, женский, гинекократический аспект», восходивший к дохристианской традиции, но не к нордической, а к средиземноморской, к «Материнскому циклу».

То, что Эвола был женоненавистником, всем хорошо известно. Серрано спасает право на поклонение Женщине, небесной или земной, только за счет выхолащивания любви, очистки ее от каких бы то ни было элементов эротизма, возвышения до уровня мистической, метафизической и т.п.

Представления Серрано о метафизической любви, надо признаться, довольно экстравагантные. Заключается она в том, что мужчина смотрит на обнаженную женщину и кончает, прошу прощения, не вовне, а внутрь самого себя, обретая тем самым андрогинную целостность, воспетую Платоном. Проповедь таких «мистических любовей» испортила жизнь многим, в частности, Александру Блоку, сделав их сексуальными извращенцами.

Когда Блок женился на Л. Менделеевой, его, в позволения сказать, «друзья», прежде всего С. Соловьев, стали творить из этой свадьбы «мистерию» космических масштабов. У Андрея Белого «свадьба Блока, «влюбленного в Вечность», на эмпирической девушке вызывала вопрос: кто для Блока невеста? Коль Беатриче – на Беатриче не женятся, коли девушка просто, то свадьба на «девушке просто» – измена пути». Если бы этим странноватым рассуждениям предавалось только окружение Блока, было бы еще полбеды. Хуже, что сам Блок философствовал о ложном лике Софии, Астарте, которая «схоластикой мозговою и чувственным пылом перекликается… с расколотыми половинками нашего существа, выпадающего из конкретного целого сферы Софии».

Л. Д. Менделеева была здоровая девушка, чуждая всякой отвлеченности и мистики. Ее настораживало, что Блок видит в ней какую-то отвлеченную идею, а не живого человека. «Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и… скучно», - писала она ему. Выйдя, несмотря на это за него замуж, она с ужасом обнаружила, что «нарвалась»: после женитьбы Блок «сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и Бог знает еще что»

Случай подобной сексуальной патологии описывает Ганс Ф. К. Гюнтер в своей книге о подборе брачных пар. Есть мужчины, которые одних женщин могут только «платонически обожать», а других, обычно самого низкого пошиба, любить не «мистической» любовью.

Но Серрано зря приписывает такие же извращения провансальским трубадурам XII века. Трубадуры были ребята не только веселые, но и хитрые. Серрано прав, что они писали зашифрованным языком, но только шифр этот имел иное назначение: надо было возвышенными миражами отвлечь внимание ревнивых мужей от созерцания в зеркале своих ветвистых рогов.

Взять хотя бы роман «Фламенка», о котором Жан-Пьер Картье говорит, что кажется, будто он написан в XVIII веке. Тут уже безо всякой шифровки, весьма откровенно описано, что вытворяла Фламенка де Немур со своими любовником Гийомом де Невером втайне от своего мужа, Аршамбо де Бурбона.

Любовь (именно такая) объявлялась не грехом, а добродетелью. По словам Ж.-П. Картье, «рождалась смеющаяся цивилизация», но она была обречена, потому что появилась раньше своего времени. Не следовало ли ей подождать Ренессанса, чтобы возникнуть снова, в иной форме?»

Трубадуров и катаров постигла общая судьба, поскольку нагрянувшим на Лангедок крестоносцам было велено убивать всех – «Господь разберет своих». Сочувствие трубадуров катарам было вполне естественным, но разделять их идеи они не могли. Катары презирали те самые земные радости, которые воспевали трубадуры.

Здесь имеет место та же путаница, что и с оценкой Возрождения и Реформации. Последняя не выросла логически из Возрождения, а наоборот, как правильно отмечали Ф. Ницше и А. Франс, была реакцией против него. В случае с Лангедоком путаница усугубляется территориальным совпадением двух разных явлений.

Б. Данэм тоже сравнивает XII век с эпохой Возрождения и добавляет: «Совмещение реальности с поэтической выдумкой, связанной при этом с представлением о дружественной людям Вселенной, чуть не привело европейское христианство к ереси. Лично мне кажется, что фактически так и произошло… Ведь в Европе XII века главенствовало самое привлекательное из всех сверхъестественных существ: Мадонна».

Ясно, что описанная Б. Данэмом ересь, не имела ничего общего с катаризмом.

Накрутил Серрано и с Люцифером. Имя это встречается в десятках мест книги «Золотая цепь»; каждый раз оно употребляется в положительном значении, но не в том роде. Люцифер это, извиняюсь, Венера: самую яркую звезду на небе люди посвящали богине любви. Так было в древней Индии и Месопотамии, в древней Греции и в древнем Риме. Только христиане с их гомосексуальным мышлением, объявив всех языческих богов демонами, одновременно сделали из богинь трансвеститов, превратив Венеру в Люцифера, Астарту в Астарота и т.д. Г-н Серрано тоже, очевидно, думает, что Люцифер – это мужчина, поскольку все время отождествляет «его» то с Аполлоном, то с Шивой, то с Прометеем. А Люцифер это женское божество. Любопытно, что такая же пикантная история произошла в Индии. С воцарением там патриархата планету Венера (Шукра) отобрали у прекрасной богини зари Ушас и передали некоему Ушанасу, верховному жрецу демонов-асуров.

Расшифровывая тайный язык трубадуров, М. Серрано читает слово «ROMA» наоборот. Получается «AMOR». Отсюда он делает вывод, что трубадуры еретически противопоставляли Любовь Риму, т.е. католической церкви. Но если здесь и была «ересь», то другая. Трубадуры просто читали слово «Рим» по-этрусски, справа налево. Полученный результат напоминал о том, что Рим был основан потомками богини любви.

Ю. Эвола был, конечно, совершенно прав, когда призывал не привязывать односторонне течение «Федели д`Аморе» к катарам. У представителей этого течения «Дама» и «Любовь» приобретают ярко выраженный символический характер и становятся центром всего. Как показал Л. Валли в своей книге «Тайный язык Данте и Федели д` Аморе» (Рим, 1928), начиная с Данте, Кавальканти, Дино Компаньи и поэтов сицилийского двора, включая самого Фридриха II, Дамы «Верных Любви», какое бы имя они не носили, Роза или Беатриче, Джованна или Сельваджия, это одна и та же женщина, символизирующая тайную доктрину, в значительной степени враждебную Церкви. Так у Данте любовь оказывается любовью к «Святой Мудрости», в его «Раю» солнце Беатриче затмевает солнце Христа.

У «Феделе д`Аморе» мы встречаем ту же самую тему «Вдовы», которая звучит и в легенде о Граале (Парсифаль – «сын вдовы»), тему, для многих подозрительную, потому что всем хорошо известен масонский термин «дети вдовы». Сомнения на этот счет развеивает (порождая, правда, взамен новые) М. Серрано: у него Осирис это падший ангел, после которого Исида осталась вдовой, а их полубожественные потомки – «дети вдовы». Ю. Эвола, предпочитая не связываться с падшими ангелами, давал более символическое толкование: «вдова» это покинутая традиционная мудрость, к которой следует вернуться.

Исследователи этой темы приходят к выводу, что «Феделе д`Аморе» представляли собой не только цепь посвященных, но и настоящую организацию, которая поддерживала дело Империи и боролась против Церкви; что они были не только хранителями тайной доктрины, несводимой к католическому учению, но и военизированной группировкой, сражавшейся против гегемонистских притязаний Римской курии. Но, по мнению Эволы, «несводимости» тут как раз и не было, не было подлинного преодоления католицизма, в рамках которого оставалось достаточно места для созерцательных, платонических идей. Феделе д`Аморе враждовали с Церковью не потому, что были представителями принципиально иной традиции, а потому что Церковь, на их взгляд, была не на высоте чистого созерцания. «Вдова», о которой они говорили, была не солнечной традицией Империи, а «лунной», вполне совместимой с «очищенным католицизмом».

Эвола позволял себе смотреть сверху вниз на Данте, потому что Данте, с его точки зрения, не дотянул до правильного, т.е. до эволианского понимания идеи Империи, а согласно этому пониманию, конечным смыслом существованья Священной Римской империи было «возобновление римского движения к «солярному» экуменическому синтезу, возобновление, которое логически включало в себя преодоление христианства и должно было в результате вступить в конфликт с той гегемонией, к которой непрестанно стремилась Римская церковь, а эта Церковь не могла, разумеется, признать, что Империя соответствует более высокому принципу, нежели тот, который представляет она сама». По Эволе, принцип власти Императора имел «не менее сверхъестественный и трансцендентный характер, чем принцип власти Церкви. Однако, это настоящее Возрождение… требовало последней точки отсчета, высшего центра кристаллизации, более высокого, чем христианская идея, даже в романизированном виде». Такой высшей точкой Эвола считал легенду о Граале.

К этой легенде мне уже приходилось обращаться (см. мою статью «Катары и Грааль» в журнале «Атака» №1000), но сейчас речь не о ней. Ставя имперскую идею выше христианской, Эвола не подозревал, а если и подозревал, то умышленно не акцентировал на этом внимание, что в самом католицизме крылось идея, более высокая, нежели христианская. И Данте не то, чтобы понял, но ощутил своим гениальным чутьем присутствие этой Идеи.

В вопросе об Империи Данте, кстати, тоже разбирался не хуже Эволы. Хотя он отстаивал идею светской монархии, понимал он под этим лишь независимость монархии от папской власти. В своем трактате «Монархия» Данте обосновывал эту независимость тем, что «император… стоит в непосредственном отношении к главе Вселенной, то есть к Богу». Так что у Данте, как и у Эволы, власть императора сакральна сама по себе, и для ее освящения не требуются никакие посредники. Но у Данте, кроме трансцендентального измерения, с которого не сводил очей Эвола, присутствовал еще один план, а именно богоизбранность римского народа, проявлявшаяся и до возникновения Империи. В другом своем философском трактате «Пир» Данте объявляет образцом добродетели граждан республиканского Рима. А еще в VIII веке король Пипин Короткий поднимал своих подданных, франков, на защиту от лангобардов «святой римской республики» - Священная Римская империя тогда еще не возникла, зато Святая Римская республика уже была. И святость ей придавал не помазанный сверху чем-то липким император, а народ, который Данте называл «святым», а самого себя считал носителем «святого семени», единственным во Флоренции потомком древних римлян.

Сознание своей принадлежности к святому народу настолько возвышало Данте в собственных глазах, что он доходил до кощунства, уподобляя себя Христу. Вергилий в «Аде» говорит Данте: «Блаженна несшая тебя в утробе!», почти буквально воспроизводя евангельские слова, обращенные к Иисусу: «Блаженно чрево, носившее тебя» (Лх.XI. 27). Поскольку считалось, что Вергилий в своей знаменитой IV эклоге предсказал рождение Христа, Данте, вкладывая эти слова в уста Вергилия, знал, кому и что поручить сказать. Мало того: одно из писем, обращенных к народу Флоренции, Данте начал словами «Народ мой, что сделал я тебе?», взятыми из Богослужения, совершаемого в Страстную пятницу.

Не менее высоко возносит Данте и Беатриче, которая в третьей канцоне «Новой жизни» превращается во вторую Богородицу. Слова «Ее душа всемилости полна» опять перекликаются с известной молитвой «Ave Maria, gratia plena». Р. И. Хлодовский, автор статьи «Гуманизм Данте», пишет, что Данте в «Новой жизни» еще не создавал новую «религию Беатриче», но потом Беатриче стала для него центром Вселенной.

На вопрос, кто такая Беатриче, обычно отвечают, что это божественная Мудрость, аллегория богословия. Такое же толкование дает и М. Серрано. Однако сам Данте говорил (в «Пире») о четырех смыслах литературных произведений. Аллегория – лишь второй из них, а есть еще четвертый, анагогический, «сверхсмысл».

Какая Беатриче «божественная Мудрость», если она не всеведуща? Что происходит с Данте, она узнает только от праведницы Лючии. Бывают случаи, когда Беатриче оказывается еще и бессильной. То есть, это явно не верховное божество, по крайней мере, в том виде, в каком его представляют себе христиане.

Мало того: переводчик Данте А. А. Илюшин удивляется, что Беатриче, объясняясь с поэтом (в «Чистилище»), употребляет «почти площадную лексику», вплоть до блатного жаргона («раскололся» вместо «раскаялся» и т.п.), причем она говорит о себе так, как если бы она была любовницей Данте, упрекая его за измену (Данте, как известно, был женат и имел детей). А. А. Илюшину остается только констатировать, что «в обрисовке Данте одна и та же женщина может быть одновременно девственницей, любовницей, ангелом, аллегорией богословской мудрости, математики, судией, астронавтом». Переводчику такой образ мыслей непонятен, а это всего лишь описанное Леви-Брюлем «дологическое мышление» с его снятием противоречий. Проявив способности к такому мышлению, Данте, смог, хотя и весьма расплывчато (а иначе и нельзя), описать особенности того метафизического слоя, который возник в эпоху поклонения человечества женским божествам.

Одним из этих божеств была греко-римская Афродита-Венера. Ее сын, Эрот-Амур, обычно изображается в виде шаловливого мальчика с луком, у Данте же в «Новой жизни» AMOR обретает «облик некоего мужа, видом своим страшного тому, кто смотрит на него», да еще произносящего кощунственные слова «Аз есмь Господь твой». До «анагогического» смысла этой аллегории добраться можно через длинный ряд ассоциаций. Вспомним слова перевертыши AMOR – ROMA, вспомним, что у Венеры, кроме Амура, был еще и другой сын Эней, божественный родоначальник римлян. Данте, как носитель «святого семени», воздает почести родоначальнику «святого народа», к которому себя причисляет. Не случайно тут и Вергилий все время рядом крутится – он подскажет Данте нужную мысль, если тот чего не поймет.

«Вергилий – это человеческий Разум», - безапелляционно выносит приговор Р. И. Хлодовский. Если и Разум, то уже не совсем человеческий: в древности его чтили не только как великого поэта, но и как неземное существо. Он был почти обожествлен, а его «Энеида», которую считали зашифрованной поэмой, использовалась как книга оракула. А в Средние века именно Данте, можно сказать, воскресил культ Вергилия.

Советский дантолог А. К. Дживелегов утверждал: «Религия Данте… не была бы столь свободной, если бы сознания поэта не коснулась ересь». Но дантологи впадают в ту же ошибку, что и биологи - «средовики»: они начинают искать эту ересь вовне, выяснять, откуда она пришла, чем коснулась и с какой стороны. А она ниоткуда не пришла, она жила в самом Данте, в его душе, в его крови.

И. Бэлза удивляется, что в «Божественной Комедии» AMOR приобретает такие черты, которые никогда еще до Данте не приписывались богу любви. Перводвигателем Вселенной объявляется «Amor Divino». Св. Бернар Клервосский, о котором мы уже говорили, как о создателе культа Марии, и который отнюдь не случайно выступает в роли одного из вожатых Данте, наряду с Вергилием и Беатриче, призывает Данте обратить взоры к изначальной любви (primo amore). Раньше у Данте эти слова относились к Св. Духу как к одному из ипостасей Св. Троицы, теперь же Св. Бернар сопровождает их молитвой Богоматери. И в конечном итоге силой, которая управляет Вселенной, оказывается у Данте все же AMOR.

Это не «средневековая ересь». Это, скорее, Гесиод, у которого Эрот – сила любви, влекущая к себе элементы мироздания, космическое начало, посредством которого объединяется Вселенная. Это возврат к античному образу мышления. Это – Возрождение.

Просто звериную ненависть к Возрождению испытывал, подобно многим, ему подобным, православный фанатик А. Ф. Лосев, написавший толстую книгу с единственной целью оплевать эту славную эпоху. С извращенной точки зрения Лосева, Венера Боттичелли выглядит «слабой, бледной и разочарованной женщиной». Венера на картине, о которой идет речь, действительно, чувствует себя зябко и неуютно на холодном ветру, все еще дующем после ледникового периода Средневековья. Но у художника того же поколения, только прожившего гораздо дольше, чем Боттичелли, у Тициана, Венера уже настолько окрепла, что Г. Гейне смог сказать о ней: «Бедра его Венеры – это тезисы, гораздо более убедительные, чем те, которые были прибиты немецким монахом на дверях виттенбергской церкви».

К чести католической церкви надо сказать, что она, за исключением отдельных выродков, вроде Савонаролы, которого самого-то сожгли, как еретика, не видела для себя никакой угрозы со стороны венериных бедер, и наоборот, даже покровительствовала возникающей гуманистической культуре в лице своих высших руководителей, например, папы Николая V (1447 – 55). Но самым выдающимся меценатом эпохи Возрождения был папа Юлий II (1503 – 13). При нем Браманте начал воздвигать знаменитый собор Св. Петра, а Рафаэль расписывал потолок Сикстинской капеллы и залы Ватиканского дворца. Статуя Микеланджело «Моисей» должна была прославить и обессмертить самого Юлия II.

О Сикстинской Мадонне Рафаэля проникновенно говорил М. О. Меньшиков в своей статье «Вечно женственное» (эти слова, взятые у Гете, даны в заголовке статьи по-немецки): «Часто говорят, что это «идеализированное» лицо. Какая ошибка! Разве то, на что способна сама природа, не несравненно выше всякого нашего воображения, и разве может быть оно превзойдено? Никогда». «Всматриваясь часами в лицо Мадонны, …я ничего не мог себе представить более родного, более русского, чем это лицо. Именно русского, как это ни странно говорить о Рафаэле. Склад головы Мадонны не еврейский и не античный, это голова среднеевропейской, славянской девушки, русоволосой и темноглазой, с широким умным лбом и ясным, как раннее утро, овалом лица… Лицо Мадонны удивительно русское».

М. О. Меньшиков обратил особое внимание именно на расовый тип Богоматери. Необходимо отметить здесь, что как поклонение Богоматери, так и отвержение Ее культа в равной мере связаны с принадлежностью к определенным расовым типам.

 

Реформация против Возрождения

 

В одном из последних своих произведений Ф. Ницше писал: «Недавно в качестве «истины» обошло все немецкие газеты идиотское мнение, тезис, к счастью, умершего эстетического шваба Фишера, с которым будто бы должен согласиться всякий немец: Возрождение и Реформация вместе образуют одно целое – эстетическое возрождение и нравственное возрождение. При таких тезисах мое терпение приходит к концу, и я испытываю желание, я чувствую это даже как обязанность, сказать наконец немцам, что у них лежит на совести. Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести! И всегда по одной причине, из-за их глубокой трусости перед реальностью, которая есть также трусость перед истиной, из-за их, ставшей у них инстинктом, неправдивости, из-за их «идеализма». Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Возрождения, в тот момент, когда высший порядок ценностей, когда аристократические, утверждающие будущее ценности достигли победы в месте нахождения противоположных ценностей, ценностей упадка – и вплоть до инстинктов тех, кто там находился! Лютер, этот роковой монах, восстановил Церковь и, что в тысячу раз хуже, христианство, в тот момент, когда оно было побеждено… Христианство, это ставшее религией отрицание воли к жизни… Лютер… напал на Церковь и – вследствие этого – восстановил ее».

Аналогичную оценку мы встречаем у А. Франса в его «Восстании ангелов»: «Античная красота после стольких лет варварства на мгновение явилась очам людей, и этого было достаточно, чтобы образ ее, запечатлевшись в их сердцах, внушил им пламенное стремление любить и знать. С тех пор звезда христианского Бога стала меркнуть и склоняться к своему закату… Творения древних философов, ораторов, юристов и поэтов были извлечены из пыли монастырских библиотек и, переходя из рук в руки, вдохновляли умы любовью к мудрости. Даже наместник ревнивого Бога, сам папа, больше не верил в того, чьим представителем он был на земле. Он любил искусство, и у него не было иных забот, как только собирать античные статуи и возводить великолепные строения, где оживало мастерство Витрувия, возрожденное Браманте… Наконец-то на землю возвращалась радость. Но вот – о горе, о напасть, о злосчастье – некий немецкий монах, накачавшись пивом и богословием, восстает против этого возрождающегося язычества, грозит ему, мечет громы и молнии, один восстает против князей церкви и, победив их, увлекает за собой народы, ведет их к реформе, спасающей то, что уже было обречено на гибель». «Этот дюжий корабельщик починил, законопатил и вновь спустил на воду потрепанный бурями корабль церкви. Иисус Христос обязан этому рясоносцу тем, что кораблекрушение оказалось отсроченным, может быть, более чем на десять веков… После этого толстяка в монашеском капюшоне, пьяницы и забияки, явился, весь проникнутый духом древнего Ягве, длинный и тощий доктор из Женевы, холодный и в то же время неистовый маньяк, еретик, сжигавший на кострах других еретиков, самый лютый враг граций, изо всех сил старавшийся вернуть мир к гнусным временам Иисуса Навина и Судей израильских».

«Эти исступленные проповедники и их исступленные ученики заставили… пожалеть о временах, когда Сын со своей девственной Матерью царили над народами, очарованными великолепием каменного кружева соборов, сияющими розами витражей, яркими красками фресок… пышной парчой, блистающей эмалью рак и дароносиц, золотом крестов и ковчегов, созвездиями свечей в тени церковных сводов, гармоничным гулом органов. Конечно, все это нельзя было сравнить с Парфеноном, с Панафинеями; но и это радовало глаз и сердце, ибо и здесь все же обитала красота. А проклятые реформаторы не терпели ничего, что пленяло взор и дарило отраду… Они черными стаями карабкались на порталы, цоколи, островерхие крыши и колокольни, разбивая своим бессмысленным молотком каменные изображения, изваянные некогда руками… искусных мастеров, - добродушных святых мужей и миловидных праведниц или же трогательных Богородиц, прижимающих к груди своего Младенца. Ибо, сказать по правде, в культ ревнивого Бога проникло кое-что из сладостного язычества. А эти чудовища-еретики искореняли идолопоклонство».

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: