Реформация против Возрождения 6 глава

В число «идолов» попала и Мадонна. Как отметил Герцен, протестантизм «вытолкнул одну Богородицу из своих сараев богослужения, из своих фабрик слова Божия». Странно, что Герцен давал столь огульную характеристику протестантизма, особенно если учесть, что у него мать была лютеранка. Лютеранство Богородицу никуда не «выталкивало». Под общим термином «протестантизм» объединяются совершенно разные по своей сути религиозные течения, не имеющие между собой почти ничего общего. Выявление этой сути невозможно без увязки определенного направления с определенным расовым типом.

Ареал распространения лютеранства довольно точно совпадает с ареалом распространения нордической расы. Чисто нордические скандинавские страны – чисто лютеранские, а в расово-смешанной Германии лютеранство охватило ее нордические части, Север и Восток, в то время как альпийско-динарские Юг и Запад остались, в основном, католическими. Ганс Ф. К. Гюнтер, определяя долю нордической крови в Германии, называл цифру порядка 50-60%. И примерно таково же соотношение между католиками и протестантами. Пока Германия была разделена, в ФРГ, по статистическим данным, их было примерно поровну, тогда как в бывшей ГДР подавляющее большинство составляли протестанты.

В Германии, в начальный период Реформации, тоже имели место погромы церквей, вроде описанных А. Франсом, но Лютер это быстро пресек. Кстати, ни он сам, ни его ближайший сподвижник Меланхтон, не собирались основывать какую-то новую Церковь, они считали себя членами католической Церкви и видели свою цель лишь в очистке ее от злоупотреблений.

К кальвинистам, таким же, вроде бы, «протестантам», как и они, лютеране относились хуже, чем к католикам. С их точки зрения католицизм ближе к истинной вере, чем кальвинизм. Лютеранский профессор Поликарп Лейзер доказывал, что заблуждения кальвинистов хуже, чем заблуждения «папистов», а лютеранин Хуттер даже рассматривал избиение гугенотов во Франции как справедливый суд Божий над зловредной сектой, нарушившей религиозный мир.

Католическая церковь проявила встречный акт доброй воли лишь почти пять веков спустя. 31 октября 1999 года, в тот самый день, в который Лютер в 1517 году прибил свои знаменитые 95 тезисов к дверям церкви в Виттенберге, кардинал Э. Кэссиди и президент Всемирного союза лютеран, епископ Брауншвейгский Кристиан Краузе, подписали в Аугсбурге, в церкви Св. Анны (которой когда-то Лютер дал обет постричься в монахи), «Совместное заявление к учению о прощении», в котором фактически признается, что Лютер в свое время был прав.

В своей оценке роли Лютера (в «Мифе XX века») А. Розенберг исходил из основной идеи Х. С. Чемберлена, согласно которой между древним Римом и новым Западом, построенным германцами, вклинилась эпоха, характеризуемая безудержным расовым смешением. Чемберлен называл это время периодом «хаоса народов». В дальнейшей истории Европы А. Розенберг видит борьбу «нового человечества» и «сил римского хаоса народов». В ходе этой борьбы многие носители нордической крови «сами стали носителями наполовину выдуманной древнеримской державности и слишком часто размахивали своим мечом по всему миру, служа фантазии… Так вплоть до Мартина Лютера борьба между германцами и хаосом народов принимала формы борьбы героев, связанных с природой, с героями, находящимися на службе у враждебных природе фантазий».

«Если и сегодня, продолжает А. Розенберг, - «правоведы» проповедуют идеал единой классификации человечества, восхваляют единственную, организованную видимую мировую церковь, которая должна определять, исходя из одной догмы, всю государственную жизнь, все науки и искусства, всю этику, то это является отражением тех идей хаоса народов, которые с давних пор отравляли нашу сущность… Это расовая чума и убийство души, возведенные в программу мировой политики. Императоры и папы когда-то боролись в рамках этой универсалистской враждебной национальности идеи… Мартин Лютер противопоставил политической мировой монархии папы политическую национальную идею».

«Чистейшие нордически-германские государства, когда пришло время, наиболее решительно и последовательно боролись против римского универсализма и отрицающей всё органическое формы духовного единства (унитаризма)». Розенберг называет эпоху Реформации временем «победоносного великого пробуждения от римско-переднеазиатского гипноза».

«Без Колиньи и Лютера, - резюмирует Розенберг, - не было бы ни Баха, ни Гете, ни Лейбница, ни Канта».

«Миф XX века» имел резко антикатолическую направленность. Надо сказать, что А. Розенберг был «белой вороной среди руководителей НСДАП, происходивших, в основном, из католических семей. Тот же Гитлер оценивал книгу Розенберга отрицательно, так что рупором «официальной идеологии» Розенберг не стал.

Но у Розенберга в его борьбе против католицизма был союзник, правда, весьма неудобный для самого Розенберга, потому что этим союзником был Генрих Гейне.

Вот что он писал в поэме «Германия. Зимняя сказка», о строительстве Кельнского собора:

 

Бастилией духа он должен был стать.

Святейшим римским пролазам

Мечталось: «Мы в этой гигантской тюрьме

Сгноим немецкий разум.»

Но Лютер сказал знаменитое «Стой!»

И триста лет уже скоро,

Как прекратилось навсегда

Строительство собора.

Он не был достроен – и благо нам!

Ведь в этом себя проявила

Протестантизма великая мощь

Германии новая сила…»

 

Это – стихи Гейне. А вот его проза, его знаменитая работа «К истории религии и философии в Германии». По мнению Гейне, «гностическое мировоззрение, индийское по своим первоистокам,… принесло с собой учение о воплощении Бога, об умерщвлении плоти, о духовном самоуглублении; оно породило аскетически-созерцательную жизнь монахов, этот чистейший цвет этой идеи».

«Материю представляет Сатана… и в согласии с этим весь мир явлений, природа, изначально есть мир зла… поэтому следует отречься от всех радостей жизни, чувств, предать наше тело, достояние Сатаны, истязаниям».

Гейне считал, что такое воззрение на мир составляет «сущность идеи христианства», чем предвосхитил идеи, высказанные позже нашим В. В. Розановым в книге «Люди лунного света».

Гейне писал далее: «Оклеветан был даже соловей, и люди осеняли себя крестом, когда слышали его пение. Истинный христианин бродил среди цветущей природы, трусливо отрешившись от своих чувств, подобно абстрактному призраку».

И это вовсе не злобная еврейская пародия на христианство. Не кто иной, как Св. Григорий Нисский, призывал людей не любоваться красотой небесного свода, «ни лучами света, никакой земной красотой».

Гейне отнюдь не идеализировал Лютера, он отдавал себе отчет в том, что «Лютер не понял, что идея христианства – полное уничтожение чувственности. (В. Розанов это как раз прекрасно понял – А.И.) – слишком сильно противоречит человеческой природе, чтобы эта идея могла когда-либо быть полностью осуществлена в жизни; он не понял, что католичество было как бы конкордатом между Богом и Дьяволом, т.е. между духом и материей».

В результате Реформации, по оценке Гейне, «сама религия становится иною, в ней исчезает индо-гностический элемент», носителем которого было «т.н. католическое христианство» и вновь усиливается в ней элемент иудейско-деистический».

Всех деистов Гейне приравнивал к иудеям, но он выгодно отличался от Э. Багрицкого тем, что его «иудейская гордость» от этого отнюдь не пела: он называл деизм «религией для рабов» и радовался тому, что Кант «отрубил в Германии голову деизму».

Догадку Гейне об индийских первоистоках гностического мировоззрения подтвердил в своем специальном исследовании «Происхождение христианства из гностицизма» Артур Древс, труды которого рекламировал В. И. Ленин (он вряд ли делал бы это, если бы знал, что Древс на старости лет подастся в национал-социалисты). «Возможно, - писал Древс, - что исходный пункт гностического тайного учения следует искать в Индии», и пояснял: «Истинную сущность гностицизма составляет то, что в платонизме и в александрийской религиозной философии является в виде спекулятивной идеи, выступая у афинского философа под именем «Эроса», то, что учение о мудрости Псевдосоломона выразило в понятии «Софии», а Филон мыслил символически воплощенным в своем «Логосе», именно: искупление человека через познание Бога – эта основная мысль всякой мистики, сообщавшая, прежде всего, индийской философии и религии их характерную окраску».

Война, которую Гейне объявил «романтической школе», была продолжением его войны против католицизма. Ведущие представители названной школы косяком двинули в католицизм: Ф. Шлегель (вместе с женой, дочерью философа Моисея Мендельсона), Тик, Новалис и другие, что дало Гейне повод написать: «Эти иезуиты сладкими звуками романтики столь губительно заманивают немецкую молодежь – подобно тому, как некогда легендарный крысолов заманивал гамельнских детей». Гейне признавался, что сам отдал лучшие годы юности романтической школе, но потом хвастался тем, что «высек своего учителя», т.е. А. В. Шлегеля.

Своей опорой в борьбе против немецкого романтизма Гейне пытался сделать такой «столп», как Гете, ссылаясь на то, что «Гете, так радостно воспевавший Персию и Аравию, высказывал определеннейшее нерасположение к Индии. Его отталкивало причудливое, смутное, неясное в этой стране… в санскритологии Шлегелей…он чуял католическую заднюю мысль. Дело в том, что для этих господ Индостан был колыбелью католического миропорядка; там они видели образец своей иерархии, там находили свою Троицу, свое вочеловечение, свое покаяние, свое искупление, свое истязание плоти».

Гейне не нашел для Гете лучшего комплимента, чем назвать его «Спинозой поэзии». Но этот комплимент вроде того жернова, о котором сказано «да обвесится на вые его, и да потонет в пучине морстей». Сравнение со Спинозой способно утопить кого угодно, даже Гете.

Сам Гете, впрочем, против такого сравнения не возражал. Для него Спиноза был отнюдь не жернов, а спасительный костыль, без которого Гете просто не мог ковылять по жизни. Гетевский Фауст жаловался, что в его груди живут две души, но эту жалобу вложил ему в уста сам автор, человек смешанного расового происхождения, в котором слились две крови, вследствие чего и образовалось две души. Отсюда душевная неуравновешенность и потребность в искусственной опоре, сиречь в костыле.

Т. Манн писал в статье «Гете как представитель бюргерской эпохи»: «Многие современники, встречавшиеся с поэтом, свидетельствуют о том стихийном, темном, злобном и прямо-таки дьявольски смущающем, что исходило от его существа. Сотни раз отмечались его горечь и насмешливость, его софистический дух противоречия». Говорили, что «из одного глаза глядит у него ангел, из другого – дьявол». Т. Манн связывает «черты глубокой скорби и угрюмости, неизбывной безрадостности» с «безверием и индифферентностью» Гете, хотя правильней связывать их с наследственностью, как это делает Э. Людвиг: «Свет и тьма в его темпераменте …унаследованы им от родителей». «Скептицизм, страстность и честолюбие он получил от отца (в котором Э. Людвиг подчеркивал патологические черты), веселость, общительность и фантазию – от матери». Поэтому «ни один из гетевских образов не есть Гете. Он всегда воплощал себя в двух противоположных образах, иногда даже в женских».

Веничка Ерофеев очень искусно обыграл тот момент, что Гете не застрелился сам, а заставил застрелиться вместо себя своего героя Вертера. Сам же Гете, по свидетельству Эккермана, «нашел самого себя и, одновременно, наилучшую опору» в Спинозе. Гете писал об «Этике» Спинозы: «Я нашел в этой книге успокоение для моих страстей… Все уравнивающий покой Спинозы стоял в таком противоречии с моими бурными стремлениями, его математический метод был такою противоположностью моему поэтическому творчеству!»

Но кладбищенский покой «философии» Спинозы находился в противоречии не только с бурными стремлениями Гете, но и с жизнью вообще. Современный французский философ Пьер Шассар в своей работе «Отрицательная мораль от Сократа до Бергсона» дает определение того, что есть отрицательная мораль. Это «всякая мораль, которая обесценивает жизнь, тело, волю, самоутверждение, т.е. всякая мораль ослабления, отречения, раболепия перед Иным, всякая мораль, которая, начиная с Сократа, преследует цель растворения личности во Вселенском, в безмерном Бытии или Небытии, в сверхчувственном сверхмире, в обитающем вне мира Боге, во внеземном или вселенском Единстве, в Ничто, в человечестве или любой другой, столь же пустой фикции». В числе проповедников отрицательной морали у Шассара фигурирует и Спиноза, мораль которого это «раболепие и уничтожение личности». «При безраздельном пантеистическом господстве Бога-природы, когда творения не существуют реально сами по себе, спинозистская мораль остается отрицательной моралью Иного и Трансцендентного».

Самое смешное, что этика Спинозы притянута к его философии буквально за уши, на что обращал внимание еще Шопенгауэр, который отмечал, что этика Спинозы «совершенно не вытекает из сущности его учения, а напротив… приделана к ней лишь посредством слабых и очевидных софизмов». Шопенгауэр считал немыслимой математически последовательную, строго научную философию; он утверждал, что нельзя никакой философии вывести «ex firmis principiis», как того желал Спиноза.

Однако, мы слишком отдалились от основной темы, - это всё Спиноза виноват. Да и Гете нас интересует лишь постольку поскольку, притом не его философский балласт, а его творчество. А творчество Гете это, прежде всего, «Фауст».

 

Вечная женственность

 

Гете уверял, будто в этом произведении нет идеи. На самом деле она есть, притом довольно вредная, но подробный анализ «Фауста» дан у меня в другом месте, в работе «Князь мира сего». Здесь же я хотел бы выделить лишь два момента.

Как известно, «Фауст» кончается песней в исполнении «мистического хора», который выскакивает на сцену совершенно неожиданно, как Христос в финале «Двенадцати» Блока, и содержание песни вроде бы никак не связано со всем предыдущим текстом. Вот эти знаменитые строки в переводе Б. Пастернака:

 

Все быстротечное – символ, сравненье;

Цель бесконечная здесь – в достиженье;

Здесь – заповедность истины всей.

Вечная женственность тянет нас к ней.

 

Смысл этих строк очень важен, искажение его поэтической отсебятиной – недопустимая роскошь для переводчика. Поэтому придется танцевать от подстрочника: «Все преходящее – лишь некое подобие; несовершенное становится здесь событием; то, что здесь делается, не поддается описанию. Вечно женственное влечет нас ввысь».

«Где же тут сказано «пятьдесят»? – спросил бы Мисаил. Ни о какой «истине», тем более обо «всей» нет и речи. Так к кому «к ней» тянет нас «вечная женственность»?

Первую строку давно уже переделал на свой лад Ницше, который сказал: «Все непреходящее есть лишь некое подобие». Такую оценку он давал любым метафизическим абстракциям. Гете имел в виду подобие прообразам вещей и существ, - эту идею он заимствовал у Платона. Мефистофель советует Фаусту (часть 2, акт 1) перенестись «из мира форм рожденных в мир их прообразов». Рожденные формы – лишь некое их подобие, можно даже сказать, жалкое подобие, а вовсе не «символ». Гете не случайно употребил здесь слово «Gleichnis», а не «Sinnbild». Последнее, обозначающее «символ», можно буквально перевести как «изображение, содержащее определенный смысл».

Вся песня «мистического хора» это сетование на несовершенство нашего мира и на невозможность понять причины этого несовершенства. Грустная песня, хотя ее и можно петь на веселенький мотивчик: «Сердце красавицы склонно к измене».

Единственный луч света в этом темной царстве – Вечно-женственное начало, которое никуда нас не «тянет» (здесь, наоборот, буквализм неуместен), а «возвышает». Но эти последние слова «Фауста» – лишь некий лозунг, внезапно выдвигаемый без связи с контекстом. Кого у Гете возвысило «Вечно-женственное начало»? Фауста, что ли? Может быть, Мефистофеля?

Андрей Белый пытался обнаружить эту связь с контекстом в своей обычной сумбурно-многословной манере. Выглядит это примерно так: «Фауст – абстрактный максималист до первой сцены». Когда он встречает Гретхен, он, «не понимая видения, поступает с Видением как Дон-Жуан. Мефистофель – Рассудок мешает понять: Гретхен есть Беатриче, его проводница к голосу Жизни».

«На земле Фауст Гретхен не понял и не сумел в ней увидеть соединенье Вечного с временным; разрезал в ней Вечное линией времени: убил Гретхен. Убийство-самоубийство вместе со всеми следствиями – содержание двух частей «Фауста» и описание пути к конкретному максимализму; из «кукольного своего состояния» Фауст вылетает «яркой бабочкой духа».

«Искание пересечения Вечного с временным, точка слияния Вечного с временным, стремление охватить время Вечным – конкретные поиски молодых символистов начала столетия: символ их символов – акт воплощенья Виденья, ведущего к созерцанию Той, которая есть Mater-Gloriosa. Таков образ Музы у Блока; кончается «Фауст» им; им открывается Блок».

М-да, «то ли девушка, то ли видение», как поют на современной эстраде. Мы уже говорили о том, до чего довели несчастную «Музу» подобными философствованиями Блок, Белый и иже с ними. Самое смешное, что, разглагольствуя о «слиянии Вечного с временным», они из-за своих ложных философских посылок сами были неспособны допустить возможность такого слияния, потому что все у них двоилось и слиться в одно не могло.

Ключ к разгадке «Вечно-женственного» - в той же сцене, где говорится о «прообразах». Перед Фаустом предстает видение, которое Мефистофель комментирует так: «Богини высятся в обособлении от мира, и пространства, и времён… То – Матери. Их мир – незнаем, Нехожен, девственен, недосягаем, желаньям недоступен». «Прообразы» Мефистофель называет «следами существований прекращенных» и заключает:

 

«Так вечный смысл стремится к вечной смене

От воплощенья к перевоплощенью».

 

Фауст, обращаясь к Матерям, показывает, что он понял урок:

 

«…в вышине Порхают жизни реющие тени,

Всегда без жизни, и всегда в движенье.

Все, что прошло, стекается сюда

Все бывшее желает быть всегда.

Вы эти семена задатков голых

Разбрасываете по сторонам

Во все концы пространств, всем временам…»

 

Значение виденного Фаустом подтверждает и Гомункул:

 

«Кто к Матерям дерзнул забраться, тому уж нечего бояться

И трудностей на свете нет».

 

Миф о Матерях Гете нашел у Плутарха, а именно в жизнеописании Марцелла, где рассказывается о том, что на Сицилии есть город Энгий, небольшой, но очень древний, прославленный чудесным явлением богинь, называемых «Матери». Тамошний храм, по преданию, воздвигли критяне. О том, что Крит был центром почитания женских божеств, ранее уже говорилось.

Гете признавался Эккерману, что заимствовал у Плутарха только имя Матерей, а все остальное выдумал сам. Эккерман пишет, как он понял «выдумку» Гете:

«Если вообразить себе гигантское тело нашей планеты полым внутри настолько, что можно идти, идти сотни миль, не натолкнувшись ни на один осязаемый предмет, то это и была бы обитель неведомых богинь, к которым нисходит Фауст. Они живут в пустом пространстве… вне времени…

Так в вечном сумраке и одиночестве пребывают животворящие Матери – созидательный и охранительный принцип, от коего берет свое начало все, чему на поверхности земли дарована форма и жизнь. То, что не дышит более, возвращается к ним в качестве нематериальной природы, они хранят ее, покуда ей не приспеет время вступить в новое бытие. Их окружают все души и тела того, что некогда было и будет в грядущем, блуждая наподобие облаков в беспредельном пространстве обители Матерей…

Итак, метаморфоза земного бытия, зарождение и рост, гибель и новое возникновение – это непрерывный и неустанный труд Матерей. И если на земле всё, обновляясь, продолжает свое существование главным образом благодаря женскому началу, то становится понятно, что творящим божествам придано обличье женщин и зовутся они почетным именем Матерей».

По мнению Эккермана, Гете в этом своем «новом мифе» приближается к великой тайне природы. В этом «мифе» можно найти зародыши учений, которые станут весьма популярными в будущем. Так теорию полой земли, известную всем русским школьникам по фантастическому роману В. А. Обручева «Плутония», сегодня активно проповедует М. Серрано, и контуры учения Ницше о вечном возвращении тоже проступают у Гете уже весьма явственно. Но самое главное – вечность здесь тесно связана с женским началом, т.е. раскрывается смысл туманной формулировки «вечная женственность». Вечная женственность это источник вечной жизни. Ю. Эвола презрительно относился к тем, кто после смерти идет по «пути Матерей» (индийский, кстати, термин, встречающийся в «Упанишадах») и влачит «личиночное», бессознательное существование в нижнем мире хтонических божеств, растворяясь в тотемах, которые одни лишь бессмертны. Конечно, такое состояние нельзя назвать «действительным продолжением жизни», но ведь оно временное, за ним следует новое воплощение. Эвола это знал; другое дело, что его, как мы помним и этот вариант не устраивал, но это уже, как говорится, его проблемы.

В противоположность ему Фридрих Гельдерлин, который в романе «Гиперион» воспел свою возлюбленную под именем Диотимы, восклицал: «Я был бы готов тысячелетиями путешествовать по звездам, облачаясь во все формы жизни и говорить на всех ее языках, лишь бы хоть раз снова встретиться с тобой!» Вильгельм Брахман, автор религиозно-философского исследования «Новалис, Клейст, Гельдерлин», замечает в связи с этим: «Так можно говорить только о Божестве, занимающем в арийском мире место четко очерченного, отделенного от человека и мира непреодолимой пропастью Бога». В. Брахман называет роман Гельдерлина «священным Писанием немецкого духа». Его религиозным центром является Диотима, и здесь Гельдерлин выходит за пределы церковной сферы, место которой занимают природа и человек.

Гельдерлин, как и Гете, шел к Вечно-женственному через античную мифологию. Труднее был путь Новалиса. П. С. Коган написал, что Новалис «пришел к идеализации средневекового католичества и папства» и «стал скорбеть об уменьшении папской власти и уничтожении инквизиции». Этим анализ Когана и ограничивается. В. Брахман понял Новалиса более глубоко. По его словам, любовь к Софии фон Кюн заставила Новалиса осознать, что один человек может придать жизни другого такой смысл, который можно описать только с помощью религиозных категорий. Но те религиозные категории, которые были в распоряжении Новалиса, ограничивались христианством, особенно средневековым. И для него слились в одно София и Мария. В «Гимнах к ночи» он воспел Софию-Марию как богиню, словесно оставаясь в церковных рамках, но вкладывая в них иное содержание.

Говоря о статье Новалиса «Христианство или Европа», В. Брахман выражает сожаление по поводу того, что в своей философии истории поэт исходил из таких библейских понятий, как рай, грехопадение, кара и т.п. Поскольку он ограничивался рамками семитской философии истории, это нанесло ущерб арийскому содержанию идейного наследия Новалиса. Но Брахман задает вопрос: что это за вера, которую так вдохновенно проповедует Новалис? На первый взгляд мажет показаться, что речь идет о католицизме. Но когда Новалис пишет, что священники римской церкви «проповедывали любовь к святой, прекрасной Даме – христианской религии», это уже, как отмечает Брахман, слова не священников, а самого Новалиса. Это религиозный апофеоз его умершей невесты, Софии фон Кюн. «Не евхаристия, не «чудеса» мнимых святых, и даже не «вочеловечение Бога в Христе» лежат в основе высказываний поэта, а только встреча с девочкой, которая умерла в возрасте 14 лет», - заключает В. Брахман, прочно записывая Новалиса в «еретики». Брахман ссылается при этом на книгу Гросса «Немецкий идеализм и христианство» (1927), в которой доказывалось, что Бог Библии и Бог Новалиса это два разных бога.

У Новалиса был не Бог, а Богиня. У него была своя Беатриче с символическим именем, грядущее царствие которой он и предрек в своем романе «Генрих фон Офтердинген»: «Основано царство вечности… София навеки стала жрицей сердец».

А вышел Новалис (Фридрих фон Гарденберг) из семьи, принадлежавшей к протестантской секте гернгутеров (богемских братьев). Нет, не был германский, нордический протестантизм такой отравой, которая навсегда лишала человека способности искать истину.

 

Расовые корни кальвинизма

 

В отличие от лютеранства, кальвинизм не поддается четкой расовой идентификации. Очаги этой религиозной эпидемии были территориально разобщены: тут и Южная Франция, и Швейцария, какие-то части Германии, но больше всего она поразила Шотландию и Англию.

Джон Морлей, автор одной из биографий Кромвеля, пишет интересные вещи о т.н. английской революции: «Вообще во время революции Англия была наименее революционной страною из всех трех. В ней не было ни угрюмого, грубого, неуступчивого ковенанторства северной Шотландии, ни дикой, первобытной, полубессознательной свирепости ирландцев. В сущности, не она, а две последние страны делали революцию».

Точнее, они были ее полюсами, католическая Ирландия – контрреволюционным, Шотландия - революционным. Удивительное вроде бы дело: два кельтских народа, языки которых принадлежат к одной и той же гойдельской группе, а какая разница! Шотландия остается оплотом кальвинизма в форме пресвитерианства до сих пор, а в те времена поветрие охватило всю Англию. В 1645 году английский парламент принял пресвитерианское устройство церкви. «Пламя фанатизма, столь несвойственное английскому характеру и никогда, ни прежде, ни после, до такой степени им не овладевавшее, охватило всю Англию», - пишет Дж. Морлей. – «Пуританский фанатизм ни в чем не уступал фанатизму средневековых испанских монахов или поклонников Ислама». В сентябре 1641 года пуританские общины постановили уничтожить живописные изображения как лиц Св. Троицы, так и Божьей Матери. В результате все церкви Англии оказались обезображенными: стены – голые, старинные цветные окна – перебиты, художественные статуи – выброшены и пережжены на известку, образа – изорваны или изломаны. По мнению Дж. Морлея, такое варварство оскорбляло «английскую любовь к благообразию».

Пресвитериане с ненавистью относились к идее веротерпимости. В 1648 году парламент принял постановление, назначавшее смертную казнь за публичное исповедание атеизма, арианизма и социнианизма. Строго каралась даже принадлежность к арминианской, баптистской и квакерской сектам. Смертью наказывался всякий, отвергавший тайну Троичности или какую-нибудь книгу в Старом и Новом Завете. Но сами пуритане так далеко ушли от Нового Завета, что Дж. Морлей называет воинствующий пуританизм «только наполовину христианским».

Над вопросом, откуда в Великобритании завелась эта гниль, долгие годы бился Мигель Серрано. Результаты его изысканий содержатся в изданной в 1991 году в Чили книге «Ману» (см. переведенную на русский язык главу из этой книги «Голем», журнал «Атака» №27). В более ранней книге Серрано «Золотая цепь» была глава, которая называлась «Кем были друиды?» Серрано признает, что тогда не мог ответить на этот вопрос. Да и теперь не может ответить со всей уверенностью. Однако, он пришел к выводу, что друиды не были кельтами.

К сожалению, Серрано опирался в своих исследованиях на весьма недостоверный «документ» т.н. «Хронику Ура-Линда», введенную в оборот Германом Виртом. Ю. Эвола считал эту мифическую историю фризов вульгарной мистификацией; по его мнению, эта фальшивка скомпрометировала Вирта как серьезного ученого. Т.е. это нечто вроде нашей «Влесовой книги».

Из «Хроники», переведенной Виртом, Серрано почерпнул сведения о том, что фризы завоевали Англию, а в Северной Африке встретили т.н. голенов. Это были священники из Сидона, которые попали на северные острова вместе с фризскими мореплавателями, а за ними последовали финикийцы. В Альбионе и в Галлии они внедрились в среду священников и стали теми друидами, которые, как рассказывает Цезарь, приносили в жертву людей. Они исказили чистый культ истинных древних друидов и смешались с кельтами.

Гитлер, по мнению Серрано, не напал на Англию, потому что считал ее за остаток Гипербореи, населенный белыми арийцами. И Гесс полетел в Шотландию, чтобы встретиться с герцогом Гамильтоном, валлийцем по происхождению (как и Кромвель, кстати). Но вожди нацистской Германии не знали, до какой степени проникновение голенов преобразовало этот мир.

В Англии правительство, администрация, политика, экономика, истэблишмент – все контролируется «голенизированными валлийцами», т.е. голенами. Не зря наследник английского престола именуется «принцем Уэльским».

М. Серрано связывает термин «голен» с этнонимом «галлы», с Галилеей, Уэльсом, Галлией и Галисией.

«Как для англо-саксонского мира трудно понять, по незнанию, проблему марранов в испанском мире, так и мы не вполне понимаем проблему т.н. «валлийцев», - пишет далее Серрано. – На самом деле это евреи, внешне обратившиеся в христианство, которые проникли в Ирландию и Англию вместе с фризами и финикийцами; это англо-саксонские марраны, голены, проникшие в среду кельтов и друидов и захватившие власть в Англии с воцарением династии Тюдоров. Два тысячелетия они вели войну на уничтожение против настоящих кельтов и германцев. Поэтому т.н. британский истэблишмент – это их творение и представитель».

Незнание этих фактов, по мнению Серрано, сыграло роковую роль во время Второй мировой войны. Сохранялась вера, что Англия это бастион белой расы, тогда как на самом деле это бастион великого заговора против арийцев.

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: