Предварительная демократия

Однако в конечном счете социальный футуризм должен вклиниться даже глубже. Ведь технократы страдают не только экономомышлением и близорукостью, они также страдают

от вируса элитизма. Чтобы взять под контроль перемены, мы поэтому должны требовать окончательного, радикаль­ного разрыва с технократической традицией: нам понадо­бится революция в самом способе, которым мы формулируем свои социальные цели.

Повышение новизны делает неуместными традицион­ные цели наших основных институтов — государства, цер­кви, корпорации, армии и университета. Ускорение порождает более быструю текучесть целей, увеличивает временность задач. Разнообразие или фрагментация ве­дет к неумолимому увеличению количества целей. Увяз­шие в этой болтающейся, создающей мешанину целей среде, мы, шокированные будущим, шатаясь, бредем от кризиса к кризису, преследуя неразбериху противореча­щих друг другу и отменяющих самих себя целей.

Нигде это не видно так ярко, как в наших жалких по­пытках управлять городами. Жители Нью-Йорка в течение короткого промежутка времени страдали от кошмарной последовательности бедствий: нехватки воды, забастовки метро, расового насилия в школах, студенческого восста­ния в университете Колумбии, забастовки мусорщиков, не­хватки жилья, забастовки бензоколонок, аварии телефонной сети, забастовки учителей, отключения электроэнергии, и это далеко не все. В здании муниципалитета, как в тысячах зданий муниципалитетов во всех высокотехнологичных стра­нах, технократы бросаются с пожарным рукавом от одного пожара к другому без малейшего подобия внятного плана или политики относительно городского будущего.

Не то чтобы никто не планирует. Напротив, в этом бур­лящем социальном вареве технократические планы, субпла­ны и контрпланы так и сыплются. Они требуют новых шоссе, новых дорог, новых силовых установок, новых школ. Они обещают лучшие больницы, жилье, центры психического здоровья, программы социальных пособий. Но планы от­меняют друг друга, противоречат друг другу или случайно подкрепляют друг друга. Мало какие из них логически свя­заны друг с другом и ни один не связан с каким-либо об­щим образом предпочтительного города будущего. Никакое

видение — утопическое или иное — не снабжает энергией наши усилия. Никакие рационально интегрированные цели не вносят порядка в хаос. Отсутствие ясной политики отме­чается в равной мере на национальном и интернациональ­ном уровнях и опасно вдвойне.

Мы не просто не знаем, какие преследовать цели, буду­чи городом или государством. Беда кроется глубже. Ведь ускоряющиеся перемены делают устаревшими методы, ко­торыми мы добивались социальных целей. Технократы еще не понимают этого и, реагируя на кризис целей по типу коленного рефлекса, они тянутся за проверенными и под­линными методами прошлого.

Так, скачкообразно, ошеломленное переменами прави­тельство будет пытаться публично определять свои цели. Инстинктивно оно создает комиссию. В 1960 г. президент Эйзенхауэр использовал среди прочих генерала, судью, па­рочку промышленников, нескольких президентов коллед­жей и профсоюзного лидера, чтобы «разработать широкий спектр скоординированных национальных политик и про­грамм» и «поставить ряд целей в различных сферах нацио­нальной деятельности». В свое время появилась книга в красно-бело-синей бумажной обложке: доклад «Цели аме­риканцев»¹⁶. Ни комиссия, ни ее цели не оказали ни малей­шего воздействия на общество и политику. Бог перемен продолжал кружить над Америкой, не задетый, так сказать, управляющим умом.

Намного более значительное усилие по приведению в порядок правительственных приоритетов было иницииро­вано президентом Джонсоном в его попытке применить PPBS (Системы планирования, программирования и ассиг­нований) ко всему федеральному истеблишменту. PPBS — это метод намного более тесного и рационального связы­вания программ с организационными целями. Так, на­пример, применяя его, Департамент здравоохранения, образования и социальных пособий может оценивать из­держки и выгоды альтернативных программ для достиже­ния определенных целей. Но кто определяет эти более крупные, более важные цели? Введение PPBS и системного

подхода — крупное правительственное достижение. Оно имеет первостепенную важность в управлении крупными организационными усилиями. Но оно оставляет полностью незатронутым глубоко политический вопрос о том, как преж­де всего следует выбирать общие цели правительства или общества.

Президент Никсон, по-прежнему обеспокоенный кри­зисом целей, попробовал третью линию. Он заявил: «На­стало время, чтобы мы сознательно и систематично обратились к вопросу, государством какого рода мы хотим быть...» Таким образом, он затронул самый существенный вопрос. Но снова метод, выбранный для ответа, оказался неадекватным. «Сегодня я приказал создать в Белом доме Исследовательский штаб по национальным целям, — объя­вил президент. — Это будет небольшой, чрезвычайно спе­циализированный штаб, состоящий из экспертов в области сбора... и обработки данных, касающихся социальных нужд, и проектирования социальных тенденций»¹⁷.

Такой штаб, находящийся от президента на расстоя­нии крика, мог бы быть чрезвычайно полезным в сборе предлагаемых целей, в урегулировании (хотя бы на бума­ге) конфликтов между службами, в предложении новых приоритетов. Укомплектованный замечательными пред­ставителями социальных наук и футурологами, он мог бы оправдать свое существование, не сделав ничего, но зас­тавив высокие должностные лица задаться вопросом об их основных целях.

Однако даже этот шаг, как и два предыдущих, несет отпечаток технократического менталитета. Ведь он также обходит стороной несущую политическую нагрузку суть проблемы. Как должны определяться предпочтительные будущие? И кем? Кто должен устанавливать цели для бу­дущего?

За всеми подобными усилиями стоит представление, что национальные (и в развитии — местные) цели общества на будущее должны формулироваться наверху. Эта технокра­тическая предпосылка прекрасно отражает старые бюро­кратические формы организации, в которой линия и

персонал были разделены, в которой жесткие, недемокра­тические иерархии отделяли лидера от ведомого, управляю­щего от управляемого, планировщика от исполнителя плана.

Однако реальные в отличие от бойко вербализованных цели любого общества на пути к сверхиндустриализму уже слишком сложны, слишком быстротечны и в своем дости­жении слишком зависимы от усердного участия управляе­мых, чтобы они были понятны и легко определимы. Мы не можем надеяться обуздать неудержимые силы перемен, со­бирая за кофе компанию стариков, чтобы они установили для нас цели, или перекладывая задачу на «чрезвычайно специализированный штаб». Нужен революционно новый подход к установлению целей.

Едва ли этот подход появится у тех, кто имитирует рево­люцию. Одна радикальная группа, видящая все проблемы как манифестацию «максимизации прибылей», демонстри­рует, во всей своей невинности, такой же узкий экономоцентризм, что и технократы. Другая надеется волей-неволей погрузить нас назад в доиндустриальное прошлое. Еще одна понимает революцию исключительно в субъективных и пси­хологических терминах. Ни одна из этих групп не способна продвинуть нас к посттехнократическим формам управле­ния переменами.

Привлекая внимание к растущей неспособности техно­кратов и эксплицитно бросая вызов не только средствам, но и самим целям индустриального общества, сегодняшние молодые радикалы оказывают нам всем большую услугу. Но они знают о том, как справиться с кризисом целей, не больше, чем технократы, которых они презирают. Совсем как господа Эйзенхауэр, Джонсон и Никсон, они явно не способны представить какой-либо позитивный образ буду­щего, достойный того, чтобы за него бороться.

Так, Тодд Гитлин, молодой американский радикал и бывший президент общества «Студенты за демократию», отмечает, что, хотя «ориентация на будущее является отли­чительным признаком любого революционного — и в дан­ном отношении либерального — движения последних полутора столетий», новые левые страдают «неверием в буду-

щее». Перечислив все очевидные причины, почему левое движение до сих пор не выдвинуло ясной концепции буду­щего, он лаконично признается: «Мы оказались неспособ­ными сформулировать будущее»¹⁸.

Другой теоретик из новых левых, как пушинка, кружа­щий над проблемой, убеждает своих последователей соеди­нить будущее с настоящим, фактически живя сегодня стилем жизни завтрашнего дня. До сих пор это приводило к жал­кой шараде — «свободным обществам», кооперативам, до-индустриальным коммунам, немногие из которых имеют что-либо общее с будущим, но многие из которых страстно привержены прошлому.

Нельзя без иронии относиться к тому, что некоторые (хотя едва ли все) сегодняшние молодые радикалы разделя­ют с технократами черту опасного элитизма. Принижая бюрократию и требуя «демократии участия», они сами час­то пытаются манипулировать теми самыми группами рабо­чих, негров и студентов, от имени которых требуют участия.

Рабочие массы в высокотехнологичных обществах пол­ностью индифферентны к призывам к политической рево­люции, нацеленной на замену одной формы владения собственностью на другую. Для большинства людей рост изобилия означает лучшее, а не худшее существование, и они смотрят на свою весьма презираемую «жизнь приго­родного среднего класса» скорее как на осуществление, чем как на лишение.

Столкнувшись с упрямой реальностью, недемократич­ные элементы в среде новых левых совершают скачок к маркузианскому выводу, что слишком буржуазны, слиш­ком развращены и испорчены Мэдисон-авеню, чтобы знать, что для них хорошо. Значит, революционная элита должна установить более гуманное и демократическое будущее, даже если это означало бы запихнуть его в глотку тем, кто слиш­ком глуп, чтобы понимать собственный интерес. Короче говоря, цели общества должны быть установлены элитой. Технократ и антитехнократ на поверку часто оказываются братьями по элитизму.

Однако системы формулирования целей, основанные на элитистских предпосылках, просто больше не являются «эф­фективными». В стремлении установить контроль над си­лами перемен они становятся все менее продуктивными. Ведь при сверхиндустриализме демократия становится не политической роскошью, а первейшей необходимостью.

Демократические политические формы возникли на За­паде не потому, что несколько гениев захотели, чтобы они были, и не потому, что человек проявил «неутолимый ин­стинкт свободы». Они возникли из-за исторического толч­ка к социальной дифференциации и системам, обладающим большей скоростью, которых требовала чувствительная со­циальная обратная связь. В сложных дифференцированных обществах огромные количества информации должны еще быстрее течь между официальными организациями и суб­культурами, которые образуют целое, и между слоями и подструктурами внутри них.

Политическая демократия, вовлекая все больше и боль­ше людей в принятие социальных решений, облегчает об­ратную связь. И это именно та обратная связь, которая существенна для контроля. Чтобы взять на себя контроль над ускоренными переменами, нам понадобятся еще более передовые — и более демократичные — механизмы обрат­ной связи.

Однако технократ, по-прежнему мысля в терминах вер­ха — низа, часто строит планы, не организуя адекватной и мгновенной обратной связи с нужной областью, так что он редко знает, насколько хорошо работают его планы. Когда он все же организует обратную связь, то, о чем он обычно спрашивает и что получает от нее, в значительной мере ка­сается экономики и неадекватно в социальном, психологи­ческом или культурном отношении. Хуже того, он составляет эти планы, недостаточно принимая во внимание быстро меняющиеся потребности и желания тех, чье участие тре­буется, чтобы сделать их успешными. Он берет на себя пра­во устанавливать социальные цели самостоятельно или слепо принимает их от вышестоящей власти.

Он не способен признать, что более быстрый темп пе­ремен требует — и создает — новый вид информационной системы в обществе: скорее виток, чем лестницу. Инфор­мация должна пульсировать в этом витке со все большей скоростью, и выходной сигнал одной группы становится входным сигналом для многих других, так что ни одна груп­па, каким бы политическим потенциалом ни обладала с виду, не может независимо устанавливать цели для целого.

В то время как количество социальных компонентов увеличивается, а перемены сотрясают и дестабилизируют всю систему, разрушительная сила подгрупп чудовищно возрастает. По словам У. Росса Эшби, блестящего киберне­тика, существует математически доказуемый закон такого эффекта: «когда вся система состоит из ряда подсистем, та, которая стремится доминировать, наименее стабильна»¹⁹.

Действительно, когда количество социальных компонен­тов растет и перемены делают всю систему менее стабиль­ной, становится все менее и менее возможным игнорировать требования политических меньшинств — хиппи, негров, нижних слоев среднего класса, Уоллсайтов, школьных учи­телей и вошедших в поговорку маленьких старушек в тен­нисных туфлях. В более медленном, индустриальном контексте Америка могла отвернуться от нужд своего чер­ного меньшинства; в новом, быстром кибернетическом об­ществе это меньшинство может саботажем, забастовкой и тысячей других способов разрушить всю систему. По мере того как усиливается взаимозависимость, все меньшие и меньшие группы внутри общества обретают все большую и большую силу для решающего разрушения. Более того, когда скорость перемен нарастает, промежуток времени, в кото­рый их можно игнорировать, превращается почти в ничто. Следовательно: «Свободу сейчас!»

Это наводит на мысль, что лучший способ обойтись с разгневанными или непокорными меньшинствами — боль­ше открывать систему, вводя их в нее как полноценных партнеров, позволяя им участвовать в определении соци­альных целей, а не пытаться подвергать их остракизму или изолировать. Красный Китай, не допущенный в Организа-

цию Объединенных Наций и широкое международное со­общество, с гораздо большей вероятностью дестабилизиру­ет мир, чем включенный в систему. Молодые люди, искусственно вгоняемые в затянувшееся отрочество и ли­шенные права участвовать в принятии социальных реше­ний, будут становиться все более и более нестабильными, и это создаст угрозу всей системе. Короче говоря, в полити­ке, в промышленности определить цели без участия тех, на ком это скажется, будет все труднее. Продолжение техно­кратических процедур постановки целей сверху вниз при­ведет ко все большей социальной нестабильности, все меньшему контролю над силами перемен, ко все большей опасности катаклизма, гибельного для человека.

Чтобы руководить переменами, нам, следовательно, по­надобится прояснение важных долгосрочных социальных целей и демократизация способа, которым мы достигаем их. А это означает не меньше чем следующую политичес­кую революцию в технологических обществах — захватыва­ющее дух утверждение народной демократии.

Пришло время драматической переоценки направлений перемен, переоценки, которую делают не политики, не со­циологи, не духовенство, не революционная элита, не тех­ники, не ректоры колледжей, а все люди вместе. Нам нужно вполне буквально «идти к людям» с вопросом, которого им почти никогда не задавали: «Какой мир вы хотите через десять, двадцать или тридцать лет?» Короче говоря, нам нужно инициировать непрерывный плебисцит о будущем.

Настал подходящий момент для формирования в каждом из высокотехнологичных государств движения за полный са­мопересмотр, общественную самопроверку, направленную на расширение и определение (в социальных и экономи­ческих терминах) целей «прогресса». На пороге нового тысячелетия, на грани нового этапа развития человече­ства мы вслепую мчимся в будущее. Но куда мы хотим идти?

Что произошло бы, если бы мы действительно попыта­лись ответить на этот вопрос?

Представьте себе историческую драму, силовое и эво­люционное воздействие, если каждое из высокотехнологич­ных государств определит ближайшие пять лет как период интенсивной национальной самооценки, если к концу пя­тилетия оно создаст собственную экспериментальную по­вестку дня будущего, программу, охватывающую не просто экономические цели, но, что так же важно, широкий набор социальных целей, если каждое государство заявит миру, чего оно хочет добиться для своего народа и человечества вообще за последние четверть века нашего тысячелетия.

Давайте созовем в каждой стране, каждом городе, каж­дой местности демократические правомочные ассамблеи, поручив им социальную инвентаризацию, поручив им оп­ределить и назначить приоритеты специфических соци­альных целей на остаток века.

Такие ассамблеи социального будущего могли бы пред­ставлять не просто географию, но социальные единицы — промышленников, рабочих, церкви, интеллектуальное сооб­щество, художников, женщин, этнические и религиозные груп­пы, студентов — с организованным представительством также и тех, кто не входит в организации. Не существует совершенной техники, гарантирующей всем равное пред­ставительство или выявляющей желания бедных, молча­ливых или изолированных. Но как только мы признаем необходимость учесть их, мы найдем способы. Действитель­но, проблема участия в определении будущего — это не про­сто проблема бедных, молчаливых или изолированных. Высокооплачиваемые администраторы, состоятельные профес­сионалы, чрезвычайно разговорчивые интеллектуалы и сту­денты рано или поздно чувствуют, что не могут уже оказывать влияние на направление и темп перемен. Присоединить их к системе, превратить их в часть руководящего механизма об­щества — самая насущная политическая задача идущего по­коления. Представьте себе результат, если все, кому предстоит жить в будущем, могли бы высказать свои желания относи­тельно будущего. Короче говоря, представьте себе гран­диозное, глобальное упражнение в предварительной демократии.

Ассамблеи социального будущего не должны — а учи­тывая уровень быстротечности, и не могут — быть закреп­ленными постоянными институтами. Они могли бы принять форму специальных групп, создаваемых через регулярные промежутки времени с участием каждый раз разных пред­ставителей. Сегодня граждане, когда это нужно, работают в жюри присяжных. Они отдают несколько дней или несколь­ко недель своего времени этой службе, признавая, что сис­тема жюри — одна из гарантий демократии, что, хотя эта работа может доставлять неудобства, кто-то должен ее де­лать. Ассамблеи социального будущего можно было бы организовать подобным образом с постоянным потоком новых участников, собираемых вместе на короткое время для выполнения работы «консультантов по будущему» для общества.

Эти обычные граждане выражают волю многих людей, которых прежде не спрашивали. Ассамблеи могли бы стать ратушами будущего, в которых миллионы помогают фор­мировать собственные отдаленные судьбы.

Некоторым этот призыв к своего рода неопопулизму, несомненно, покажется наивным. Однако гораздо наивнее полагать, что мы можем продолжать политически управ­лять обществом так же, как делаем это сейчас. Некоторым этот призыв покажется непрактичным. Однако непрактич­нее всего пытаться навязать людям будущее сверху. То, что было наивным при индустриализме, может быть реалис­тичным при сверхиндустриализме, что было практичным, может быть абсурдным.

Воодушевляет тот факт, что сейчас у нас есть потенциал для того, чтобы сделать громадный шаг вперед в демокра­тическом принятии решений, если мы найдем требующее воображения применение новым технологиям, как «аппа­ратным», так и «программным», которые имеют отношение к данной проблеме. Так, с развитием передовых телеком­муникаций участникам ассамблей социального будущего не нужно лицом к лицу встречаться в одной комнате, они мо­гут просто подключаться к всемирной коммуникационной сети. Встреча ученых для обсуждения исследовательских

целей будущего или целей качества окружающей среды могла бы собирать участников из многих стран одновременно. В ассамблее металлургов, профсоюзных деятелей и админис­траторов, созванной, чтобы обсудить цели автоматизации и улучшения самой работы, могли бы участвовать работники прокатных станов, офисов и складов, независимо от того, насколько они разбросаны и удалены друг от друга.

Деятелям культуры Нью-Йорка или Парижа — худож­никам и галерейщикам, писателям и читателям, драматур­гам и зрителям, которые собрались чтобы обсудить соответствующие долгосрочные цели культурного развития города, — можно было бы показывать, используя видеоза­пись и другую технику, художественную продукцию, о ко­торой идет речь, архитектурные проекты, образцы новых художественных средств, ставших доступными в результате технологического продвижения и т. д. Какую культурную жизнь выберет великий город будущего? Какие ресурсы понадобятся, чтобы реализовать данный набор целей?

Все ассамблеи социального будущего, чтобы ответить на такие вопросы, могут и должны получать поддержку тех­нического персонала в предоставлении данных по соци­альным и экономическим издержкам различных целей и в демонстрации издержек и выгод предлагаемых сделок, что­бы участники были способны делать, так сказать, разумно информированный выбор между альтернативными будущи­ми. Таким образом, каждая ассамблея могла бы в результа­те не просто неясно выражать надежды, а определять приоритеты на завтра, сформулированные так, как и заяв­ления о целях, сделанные другими группами.

Не стоит называть ассамблеи социального будущего «го­ворильней». Мы быстро разрабатываем игры и модели, глав­ная красота которых в том, что они помогают игрокам прояснять собственные ценности. В Проекте Plato универ­ситета Иллинойса Чарльз Осгуд экспериментирует с ком­пьютерами и обучающими машинами, которые привлекут широкие массы общественности к планированию вообра­жаемых предпочтительных будущих через игру²⁰.

В Корнэльском университете Хосе Виллегас, профессор факультета проектирования и анализа окружающей среды, с помощью черных и белых студентов конструирует множе­ство «игр гетто», которые открывают игрокам последствия различных предлагаемых образов действий и таким обра­зом помогают им прояснить цели. Игра «Гетто 1984» пока­зала, что произошло бы, если бы рекомендации, сделанные комиссией Кернера по бунтам (Национальной комиссией США по гражданским беспорядкам), действительно были приняты. Она показала, как последовательность, с которой эти рекомендации вводились, повлияла бы в итоге на ситу­ацию в гетто. Она помогла игрокам, как черным, так и бе­лым, идентифицировать свои совместные цели, а также их неразрешимые конфликты. В играх, подобных «Перу 2000» и «Город незаконных поселенцев 2000», игроки создают сообщества будущего.

В «Нижнем Ист-сайде» — игре, которую Виллегас надеет­ся действительно разыграть в Манхэттенском сообществе, которое носит это название, игроками были бы не студенты, а реальные жители сообщества — бедные рабочие, белые пред­ставители среднего класса, мелкие бизнесмены-пуэрторикан­цы или молодые безработные негры, полиция, хозяева квартир и городские чиновники.

Весной 1969 г. старшеклассники в Бостоне, Филадель­фии и Сиракузах, штат Нью-Йорк, участвовали в телевизи­онной игре, включающей в себя смоделированную войну в Конго в 1975 г. В то время как по телевидению показывали команды, изображающие кабинеты министров России, Крас­ного Китая и Соединенных Штатов, которые вырабатыва­ли дипломатические и политические шаги, школьники и учителя смотрели, дискутировали и по телефону давали со­веты главным игрокам²¹.

Подобные игры, включающие в себя не десятки, а сот­ни тысяч и даже миллионы людей, можно было бы создать, чтобы помочь нам сформулировать цели на будущее. В то время как телеигроки играют роль высших правительствен­ных чиновников, пытающихся справиться с кризисом — например, экологическим бедствием, — можно было бы

провести собрания профсоюзов, женских клубов, церков­ных групп, студенческих организаций и других избирате­лей, на которых большое количество людей могло бы смотреть программу, выносить коллективное суждение о том, какой выбор следует сделать, и доводить эти суждения до основных игроков. Специальные коммутаторы и компью­теры могли бы собирать советы или подсчитывать голоса «за» и «против» и передавать их «тем, кто принимает реше­ния». Большое число людей могло бы участвовать в игре прямо из дома. Таким образом, к процессу принятия реше­ний были бы привлечены неорганизованные миллионы людей. При создании с воображением таких игр становится не только возможным, но и практичным получать цели бу­дущего от масс, с которыми раньше не советовались.

Подобные техники, сегодня еще примитивные, станут фантастически изощренными в самые ближайшие годы, предоставляя нам систематический способ собирать и со­гласовывать конфликтующие образы предпочтительного будущего, даже исходящие от людей, неискушенных в ака­демических дебатах и парламентской процедуре.

Предполагать, что такие ратуши будущего окажутся упо­рядоченным или гармоничным делом или что они будут орга­низованы таким же образом где-нибудь еще, означало бы уподобиться Поллианне. В некоторых местах ассамблеи со­циального будущего могут быть созданы организациями со­обществ, советами по планированию или правительственными службами. Еще где-то их могут поддерживать профсоюзы, молодежные группы или отдельные, ориентированные на бу­дущее политические лидеры. В других местах церкви, фонды или добровольческие организации могут инициировать их со­зыв. И еще в каких-то местах они могут возникнуть не в ре­зультате формального созыва, а как спонтанная реакция на кризис.

Точно так же было бы ошибкой думать о целях, очер­ченных этими ассамблеями, как о вечных Платоновских идеях, плавающих где-то в метафизических недостижимых краях. Скорее их следует рассматривать как временные ука­затели направления, широкие, но для ограниченного вре-

мени задачи и рекомендации, предназначенные избранным политическим представителям сообщества или государства.

Такие ориентированные на будущее, формирующие бу­дущее мероприятия могли бы иметь огромное политичес­кое воздействие. Они могли бы оказаться спасением для всей системы репрезентативной политики — системы, ко­торая сейчас находится в ужасающем кризисе.

Массы избирателей сегодня настолько далеки от кон­тактов со своими избранными представителями, поскольку проблемы, которыми те занимаются, настолько специаль­ны, что даже хорошо образованные представители среднего класса чувствуют себя безнадежно исключенными из про­цесса определения целей. Из-за всеобщего ускорения жиз­ни между выборами многое происходит так быстро, что политик становится все менее объяснимым для «простых людей». Более того, эти простые люди продолжают менять­ся. В теории избиратель, недовольный действиями своего представителя, может в следующий раз проголосовать про­тив него. На практике для миллионов невозможно даже это. Массовая мобильность удаляет их из округа, иногда вообще лишая избирательных прав. В округ вливаются вновь при­бывшие. Политик обращается ко все большему количеству новых лиц. От него могут никогда не потребовать отчета в его действиях или обещаниях, данных предыдущим изби­рателям.

Еще более опасен для демократии временной уклон по­литики. Временной горизонт политика обычно не прости­рается дальше следующих выборов. Конгрессы, парламенты, городские советы — законодательные органы вообще — испытывают нехватку времени, ресурсов или организаци­онных форм, необходимых, чтобы серьезно думать о долго­срочном будущем. Что касается гражданина, последнее, о чем его когда-либо спрашивают, — это более масштабные, более удаленные цели для его сообщества, штата или госу­дарства.

Избирателя могут в ходе опроса спросить о специфи­ческих проблемах, но никогда об общей форме предпочти­тельного будущего. В политике нет института, через который

простой человек может высказать свои идеи о том, каким должно быть отдаленное будущее по виду, ощущению или вкусу. Его никогда не просят подумать об этом, а в редких случаях, когда он задумывается, для него не существует орга­низованного способа передать свои идеи на политическую арену. Отрезанный от будущего, он становится политичес­ким евнухом.

По этим и другим причинам мы несемся к роковому разрушению всей системы политического представительства. Если законодательным органам вообще суждено выжить, им понадобятся новые виды контактов с избирателями, новые связи с будущим. Ассамблеи социального будущего обеспечивают средства нового соединения законодателя с его массовой базой, настоящего с будущим.

Проводимые часто и регулярно, такие ассамблеи — бо­лее чувствительный критерий народной воли, чем любой из доступных нам теперь. Сам акт созыва таких ассамблей при­влек бы в поток политической жизни миллионы, которые сейчас ее игнорируют. Сталкивая мужчин и женщин с бу­дущим, спрашивая их об их собственных личных судьбах, а также о наших ускоряющихся общих траекториях, этот ин­ститут зондировал бы глубокие этические проблемы.

Просто постановка перед людьми таких вопросов сама по себе утверждает освобождение. Сам процесс социальной оценки объединил бы и просветил население, смертельно уставшее от специализированных дискуссий о том, как доб­раться куда-то, куда оно не уверено, что хочет идти. Ассам­блеи социального будущего помогли бы прояснить различия, все больше разделяющие нас в наших быстро фрагментирующихся обществах; они бы, напротив, идентифицировали общие социальные нужды — потенциальные основы для временных объединений. Таким образом, они бы собрали разные политические устройства в новой структуре, из ко­торой неизбежно возникли бы новые политические меха­низмы.

Однако самое важное, что ассамблеи социального буду­щего помогли бы сместить культуру к более сверхиндустри­альному временному уклону. Сосредоточив внимание

общественности на долгосрочных целях, а не на одной на­сущной программе, попросив людей выбрать предпочтитель­ное будущее среди спектра альтернативных будущих, эти ассамблеи могли бы инсценировать возможности для гума­низации будущего — возможности, слишком многие из ко­торых уже отброшены как потерянные. Делая это, ассамблеи социального будущего могли бы спустить с привязи мощ­ные конструктивные силы — силы сознательной эволюции.

К настоящему моменту ускорение, запущенное в ход человеком, стало ключом ко всему эволюционному процес­су на планете. Уровень и направление эволюции других видов, само их выживание зависит от решений, принятых человеком. Однако нет ничего присущего эволюционному процессу, что гарантировало бы собственное выживание человека.

В прошлом, по мере того как разворачивались последо­вательные стадии социальной эволюции, их осознание ско­рее следовало за событиями, чем предшествовало им. Поскольку изменение было медленным, человек мог адап­тироваться бессознательно, «органично»; сегодня это уже невозможно. Получив власть изменить ген, создавать но­вые виды, заселять планеты и сократить население Земли, человек сейчас должен взять на себя сознательный конт­роль за самой эволюцией. Избегая шока будущего, мчась по волнам перемен, он должен управлять эволюцией, при­спосабливая завтра к человеческой потребности. Поднимать бунт против будущего бессмысленно, человек должен с этого самого исторического момента предвидеть и создавать бу­дущее.

Итак, конечная задача социального футуризма — не про­сто «перешагнуть» через технократию и ее заменить более гуманным, более дальновидным, более демократичным пла­нированием, но подчинить сам процесс эволюции созна­тельному человеческому руководству. Ведь это высший момент, поворотный пункт истории, в который человек либо покоряет процессы перемен, либо исчезает, в который из бессознательной марионетки эволюции он превращается либо в ее жертву, либо в ее господина.

Вызов такой силы требует от нас разительно нового, более рационального отклика на перемены. Эта книга претерпела изменение, как ее главное действующее лицо — сначала как потенциальный злодей, потом, по-видимому, как потенциаль­ный герой. Призывая к умеренности, и регулированию пере­мен, она требует дополнительных революционных изменений. Это менее парадоксально, чем кажется. Перемены существенны для человека, также существенны сейчас, в наш 800-й проме­жуток жизни, как были существенны в первый. Перемены — это сама жизнь. Но неистовые перемены, неуправляемые и несдерживаемые, ускоренные перемены, подавляющие не толь­ко физические защиты человека, но его процессы принятия решений, — такие перемены враждебны жизни.

Поэтому наша первая и самая настойчивая потребность, прежде чем мы сможем начать мягко управлять нашей эво­люционной судьбой, прежде чем мы сможем строить гума­нистическое будущее, — остановить ускорение, которое подвергает миллионы людей угрозе шока будущего, в тот же самый момент интенсифицируя все проблемы, которы­ми они должны заниматься: войну, вторжения в экологию, расизм, неприличный контраст между богатым и бедным, бунт молодежи и подъем потенциально смертельного мас­сового иррационализма.

Нет легкого способа справиться с этим безумным рос­том, этим раком истории. Нет также магического средства для лечения беспрецедентной болезни, которую он несет с собой: шоком будущего. Я предложил альтернативы для индивидуума, подавленного переменами, и более радикаль­ные лечебные процедуры для общества — новые социальные службы, обращенную в будущее систему образования, но­вые способы управлять технологией и стратегию взятия пе­ремен под контроль. Можно найти и другие способы. Однако основной смысл этой книги — диагноз. Ведь диагноз пред­шествует лечению, и мы не можем начать помогать себе, пока не станем чутко сознавать проблему.

Эти страницы послужат своей цели, если они в извест­ной степени помогут сформировать сознание, нужное че­ловеку, чтобы осуществлять контроль над переменами,

управлять своей эволюцией. Ведь с воображением исполь­зуя и направляя перемены, мы можем не только уберечь себя от травмы шока будущего, но и достичь отдаленных завтра и гуманизировать их.

ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

Среди наиболее почитаемых стереотипов нашего вре­мени — представления о том, что жизнь автора одинока, что его идеи возникают из некоего мистического внутрен­него источника и что он пишет, находясь во власти вдохно­вения. Многие профессиональные писатели знают лучше. Однако эти описания вполне могут применяться к другим авторам и другим книгам, но они неприменимы к этой. «Шок будущего» — результат сотрудничества, общения лицом к лицу и мысль к мысли с сотнями людей, действительно со столь многими в столь многих университетах, исследова­тельских институтах и ведомствах, что я не смог бы назвать их всех.

Единственным самым значительным влиянием на эту книгу, помимо моего собственного, было влияние моей жены Хайди, которая была не вошедшей в поговорку «терпели­вой супругой, не допускающей детей в берлогу автора», а скорее активным интеллектуальным партнером, обсуждаю­щим пункт за пунктом, вынуждающим меня прояснять и интегрировать концепции, на которых основывается книга. Как и прежде, она была также домашним редактором, чи­тающим или слушающим каждую главу, предлагающим со­кращения, дополнения и свежие идеи. В значительной мере это и ее книга.

Несколько друзей также заранее читали всю рукопись или ее часть, делая ценные замечания. Д-р Дональд Ф. Клейн, руководитель психиатрических исследований в Хилсайдской больнице Нью-Йорка; д-р Герберт Герджой, психолог; д-р Бенджамин Сингер, социолог,

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: