Гештальт-подход и свидетель терапии 4 глава

РЕТРОФЛЕКСИЯ

Четвертый невротический механизм может быть назван ретрофлексией, что буквально означает "оборачивание в противоположную сторону", Ретрофлектор умеет проводить границу между собой и средой и проводит ее вполне четко – только проводит он ее точно посередине себя самого.

Интроектор поступает так, как хотят от него другие, проектор делает другим то, в чем обвиняет их по отношению к себе, человек в патологическом слиянии не знает, кто кому что делает, а ретрофлектор делает себе то, что хотел бы сделать другим.

При ретрофлектированном поведении человек обращается с собой так, как первоначально он намеревался обращаться с другими людьми или объектами. Он перестает направлять свою энергию вовне, чтобы произвести в окружающем изменения, которые удовлетворили бы его потребности; вместо этого он направляет свою активность внутрь и делает объектом своих воздействий не среду, а себя самого. В той мере, в какой он это делает, он разделяет свою личность на две части: действующую и испытывающую воздействие. Он буквально становится своим собственным худшим врагом.

Разумеется, ни один человек не может жить, постоянно давая ход каждому своему импульсу; по крайней мере некоторые из них необходимо сдерживать. Но произвольное сдерживание деструктивных импульсов при понимании их деструктивности – это нечто совершенно иное, нежели обращение их на самого себя.

Представьте себе измотанную женщину в конце тяжелого дня, в течение которого стиральная машина вышла из строя и порвала одежду, пятилетний сын в ярости изрисовал красным фломастером все обои в гостиной, мастер, который должен был починить вытяжную трубу, не появился, а муж пришел к обеду на час позже, чем она ждала. Ее настроение может быть поистине убийственным; вряд ли было бы разумным давать волю этому состоянию, прикончив сына или мужа, но столь же глупо было бы перерезать горло себе самой.

Как проявляется механизм ретрофлексии? Интроекция проявляется в использовании местоимения "я", когда на самом деле имеются в виду "они"; проекция проявляется в использовании местоимений "оно" или "они", когда на самом деле имеется в виду "я"; слияние проявляется в использовании местоимения "мы", когда реальное значение неизвестно; ретрофлексия проявляется в использовании возвратного местоимения "себе" или "себя".

Ретрофлектор говорит: "Мне за себя стыдно," – или: "Мне нужно заставить себя сделать эту работу." – Он бесконечно твердит нечто подобное, и все эти утверждения основаны на том удивительном представлении, что "я" и "себя" – два разных человека. Наш незадачливый хорист говорит: "Я должен контролировать себя."

Конфликт между собой и другим, лежащий в основе невроза, проявляется в крайней путанице относительно самого себя. Для невротика "я" может быть зверем или ангелом, но никогда не "мной самим".

Описывая развитие личности, Фрейд внес определенный вклад в эту путаницу. Он различал Эго (я), Ид (органические влечения) и Супер-эго (совесть), и описывал психическую жизнь индивида как постоянный конфликт между ними, – неразрывное объятие, в котором человек борется сам с собой до самой смерти. Ретрофлектор по-видимому живет в соответствии со фрейдовским представлением о человеке.

Но давайте на минуту остановимся и рассмотрим, что такое в действительности Супер-эго. Если Супер-эго не является частью меня, или "я", или Эго, оно должно быть набором интроектов – неусвоенных установок и отношений, навязанных индивиду его средой. Фрейд говорит, что интроекция обеспечивает процесс морального развития. Например, ребенок интроецирует "хорошие" образы родителей и делает их своими эго-идеалами. В таком случае Эго также становится набором интроектов. Но исследование невротиков неизменно показывает, что проблемы вызываются отождествлением ребенка не с "хорошими", а с "плохими" родителями.

Установки и этику "хороших" родителей ребенок не интроецирует, а ассимилирует, усваивает. Он может не сознавать этого в сложных терминах психиатрического языка, но в действительности те установки, которые определяют удовлетворяющее его поведение родителей, он переводит в понятные ему представления, приводит их, так сказать, к общему знаменателю и ассимилирует в такой форме, в какой он может их применять. Он не может таким же образом обойтись с "дурными" установками родителей. У него нет средств справиться с ними, и нет даже изначального желания делать это, так что ему приходится принять их в качестве непереваренных интроектов.

Здесь и начинаются проблемы. Личность теперь состоит не из Эго и Супер-эго, а из "я" и "не-я", из себя и "образа себя", и человек оказывается в состоянии такого замешательства, что не способен отличить одно от другого.

Это замешательство в отождествлениях фактически и есть невроз. Выражается ли он первоначально в использовании механизма интроекции или проекции, ретрофлексии или слияния, его главный признак – дезинтеграция, расщепление личности и отсутствие координации между мыслью и действием.

Терапия призвана исправить ложные отождествления. Если невроз создается "дурными" отождествлениями, то здоровье можно считать продуктом "хороших" отождествлений. Это, разумеется, оставляет открытым вопрос о том, какие отождествления хороши, а какие плохи. Простейший и, как мне кажется, наиболее удовлетворительный ответ, основывающийся на наблюдаемой реальности, состоит,в том, что "хорошие" отождествления способствуют удовлетворению индивида и его среды и достижению им своих целей, а "дурными" можно назвать те, которые препятствуют его росту и создают для него преграды или вызывают деструктивное поведение по отношению к среде. Ведь невротик не только страдает сам, но и наказывает своим саморазрушительным поведением всех, кто за ним ухаживает.

Следовательно, в терапии мы должны восстановить способность невротика к различению. Мы должны помочь ему вновь обнаружить для себя, что является им самим, а что нет; что способствует его развитию, а что препятствует. Мы должны направить его к интеграции, обретению цельности. Мы должны помочь ему найти верное равновесие и контактную границу между собой и остальным миром.

Легко сказать "будь собой"; однако невротик встречает тысячи препятствий на этом пути. Понимая теперь механизмы, посредством которых невротик не дает себе быть собой, мы можем заняться последовательным отодвиганием этих препятствий с его пути. Именно это должно происходить в терапии, к описанию который мы и переходим.

Глава 3

НЕВРОТИК И ТЕРАПЕВТ

И вот идет наш невротик – привязанный к прошлому и к устаревшим способам действия, сомневающийся в настоящем, которое он видит "как сквозь тусклое стекло", мучимый будущим, поскольку настоящее ему не принадлежит. Стыдливо или развязно, застенчиво или нагло, волоча ноги или стараясь идти бодро, входит он в кабинет терапевта.

Терапевт может быть для него лишенной тела парой ушей, или богом-отцом, или волшебником, которому достаточно взмахнуть своей палочкой, чтобы превратить чудовище в восхитительного юношу – прекрасного, богатого, наделенного неотразимым шармом. Или, возможно, невротик подозревает, что терапевт – обманщик и шарлатан, но безвыходность, а также доброта и доверчивость, заставляют его дать ему мимолетный шанс.

Какие бы фантазии ни роились в голове пациента, как бы он ни предъявлял себя, – он пришел за помощью, потому что переживает экзистенциальный кризис, то есть не может, при теперешнем своем образе жизни, удовлетворить психологические потребности, с которыми он себя отождествляет, не может получить нечто, необходимое ему как воздух.

Психологические потребности, которые могут стать для невротика жизненно важными, столь же разнообразны, как сами пациенты. Для одного доминирующая потребность – не отстать от Джонсов, и даже, если можно, превзойти их. Такой человек отождествляет свое существование в целом со своим социальным существованием, и если его социальная позиция неустойчива, он оказывается в состоянии экзистенциального кризиса. Для другого доминирующей потребностью является абсолютная преданность жены, мужа или любовника.

Если человек не может получить того, что ему нужно, или если он, получив, тут же это теряет, – он оказывается в состоянии экзистенциального кризиса. Для одного невротика экзистенциальной потребностью является "самоконтроль", для другого – "самовыражение".

Каковы бы ни были экзистенциальные потребности человека, тот факт, что он пришел на терапию, является признанием, что он не может их удовлетворить. Он обращается к терапевту, потому что надеется найти в нем поддержку, которая компенсирует его неспособность опираться на самого себя.

Он полагает, что с помощью терапевта сможет удовлетворить потребности, с которыми пока не может справиться ни он сам, ни его окружение. Он чувствует себя как бы в бездонной яме. Может быть, он ставит перед собой невыполнимые задачи. Тогда в процессе терапии его цели изменятся, изменятся его экзистенциальные потребности. Может быть его жизненный опыт и образование не сформировали в нем способности опираться на себя, которая дала бы ему возможность достигать сравнительно простых собственных целей. Тогда успешная терапия научит его опираться на себя.

Терапевту не следует оценивать экзистенциальные потребности пациента. Терапевта может не слишком интересовать бизнес, но если для пациента деловой успех является экзистенциальной потребностью, терапевт должен помочь ему обрести такую меру способности опираться на себя, что достижение этой цели станет возможным. Терапевту не нужно унифицировать своих пациентов, снабжать их одним и тем же набором экзистенциальных потребностей, скроенных по мерке самого слабого или самого компетентного из них. Его задача – помочь развитию каждого из них, что даст ему возможность найти значимые для него цели и адекватный путь их достижения. Потому что в момент, когда пациент приходит на терапию, он еще не может сделать это для себя сам.

Его гомеостазис нарушен, он не справляется со своей ситуацией и вынужден нестись вперед, как Алисе приходилось бежать со всех ног, чтобы оставаться на месте. Но хорошо, что нарушение равновесия создает потребность в его восстановлении, и эта потребность придает терапевту в его глазах позитивный катексис.

Чего же пациент хочет от нас? Жилетки, в которую он мог бы поплакаться, союзника, которому он мог бы пожаловаться на жену или босса, терпеливого слушателя? Человека, который накажет его за его грехи, или (если он уже достаточно наказал себя сам) – простит его и отпустит ему эти грехи? Или он нуждается в ободрении? Или он мечтает о волшебном, чудесном безболезненном исцелении? Хочет ли он усилить самоконтроль, увеличить половую потенцию, найти кратчайшую дорогу к счастью? Хочет ли он одобрения и любви, подпорки, заменяющей отсутствующее уважение к себе, средства от скуки жизни, спасения от невыносимого одиночества или улучшения памяти? Или он хочет получить толкования, надеясь, что они помогут ему понять самого себя? Или он ищет подтверждения своего представления, что он настолько слаб, что не может в одиночку справиться с жизнью?

Что бы это ни было, он не может обеспечить этим себя сам, и, по-видимому, не может получить это из своего окружения, иначе он не пришел бы к терапевту. Он, разумеется, пытался получить поддержку, в которой нуждается, и отчасти ему это удавалось. Если бы ему это не удавалось совершенно, он был бы мертвым или сумасшедшим. Но в той степени, в какой ему это не удается, он приходит к нам фрустрированным, не получающим полного удовлетворения.

Однако он приходит не с пустыми руками. Он приносит с собой свои средства манипуляции, способы мобилизации и такого использования своего окружения, чтобы люди делали за него его работу. И не нужно обманывать себя, думая, что его способы манипуляции не умны. Невротик – не дурак. Он должен быть достаточно проницательным и искусным, чтобы выжить, поскольку он в значительной степени лишен средства, обеспечивающего выживание – способности опираться на себя. Он страдает от какого-то "недостатка" в буквальном смысле слова и нуждается в значительной изобретательности, чтобы обойтись с этим "недостатком".

К сожалению все его маневры направлены на борьбу со следствиями, а не на преодоление причины. Его маневры когда-то могли быть произвольными, а теперь стали настолько привычными, что невротик их уже не сознает; но это не значит, что они перестали быть маневрами, или что они не искусны. Мы признаем ловкость красотки, выманивающей брильянты и меха у "сахарного папаши"; но плаксивая женщина, которая выманивает внимание и поддержку у мужа, детей и знакомых, не менее хитроумна. Мы признаем ум политика, попирающего оппозицию; но невротик, нечувствительный ко всему окружающему, не замечающий того, чего он не хочет замечать, столь же хитер.

Проблема невротика состоит не в том, что он не умеет манипулировать, а в том, что его манипуляции направлены на поддержание и лелеяние его неполноценности, а не на освобождение от нее. Если бы столько же ума и энергии, сколько невротик вкладывает, чтобы заставить окружающих поддерживать его, он посвятил тому, чтобы научиться опираться на самого себя, он непременно преуспел бы в этом.

Ибо его способности манипулировать – это его достижения, его плюсы, так же как неспособность справиться со своим экзистенциальным кризисом – его минус. И мы можем начать работу с его плюсов. Когда пациент сознает, что его манипуляции окружающими, как бы они ни были тонки, работают против него, и при этом обнаружит сами способы своей манипуляции, – тогда возникает возможность изменений.

Его манипулятивные средства многообразны. Он может говорить, топя нас в словах. Он может хандрить, дуться на нас, а потом и нападать. Он может давать обещания и принимать решения; он может не выполнять ни обещаний, ни решений. Он может быть услужливым, а может срывать наши планы. Он может слышать малейшие нюансы, а может притвориться глухим. Он может помнить или забывать, в зависимости от ситуации. Он может водить нас за нос, а может провести нас путем наименьшего сопротивления. Он может лгать или быть компульсивно правдивым. Он может растрогать нас до слез своими несчастьями, а может переносить их, крепко сжав зубы. Он может гипнотизировать нас монотонным голосом или раздражать своими воплями. Он может льстить нашему тщеславию или попирать его.

Он может, оставляя себя как бы в стороне, приносить нам свои "проблемы", красиво упакованные и украшенные цветками психологического жаргона, ожидая, что мы распакуем их и объясним ему их содержание. Если терапевт склонен к интеллектуализации, пациент может спорить с ним до судного дня. Если терапевт ищет детскую травму, пациент может помогать ему, вспоминая или выдумывая подходящие случаи. Если терапевт интересуется переносом, пациент будет превращать всех в пап и мам, а кое-кого, для равновесия – в братьев и сестер.

Наиболее распространенными средствами манипуляции оказываются диссоциация и задавание вопросов. Если мы указываем пациенту, что он не дает никаких значимых ассоциаций, он обвиняет нас в нарушении принципов, потому что он говорит все, что приходит ему в голову. Но действительно ли он до такой степени не сознает, что с помощью цензуры прерывает свой ассоциативный процесс и избегает всего, что имеет отношение к делу?

Что касается вопросов – их функции бесконечны. Делая вид, что он обращается к нашему всеведению, пациент вытягивает из нас горы информации, чтобы забыть все через минуту. Он проверяет нас, старается нас запутать и загнать в ловушку. Для пациента это один из лучших способов избежать работы со своими проблемами. И в этом смысле его вопросы – прекрасное указание на области замешательства; если с ними правильно обращаться, они дают нам прекрасные возможности противодействия.

Но что сказать о негативном катексисе – о страхе пациента, что терапия не только не поможет ему, но еще глубже погрузит его в неизведанную область, совершенно выбьет почву у него из-под ног? Это приблизительно (хотя лишь очень приблизительно) соответствует феномену сопротивления. Однако это сходство не должно нас обманывать. Мы не должны попадать в ловушку представлений, что сопротивление плохо, и лучше бы у пациента его не было. Напротив, сопротивление настолько же ценно для нас, как ценны были движения Сопротивления для союзников во время Второй мировой войны. Отто Ранк точно называл сопротивления негативной волей.

Если терапевт не одобряет сопротивление, он может сразу сдаваться. Неважно, выражает ли он свое неодобрение открыто. Интуиция пациента редко настолько притуплена, чтобы он этого не заметил. Невротик, как и всякий другой человек, приспосабливается к жизни посредством манипулирования своей средой. Поскольку среда, как правило, представляется ему враждебной, он обычно очень чувствителен и готов выследить и перехитрить своих "противников". Он легко проникает за маску ортодоксального психоаналитика, который, боясь контр-переноса, лишает себя всяких эмоций и предъявляет пациенту – уклоняясь от всяческого контакта, мертвый как динозавр – свое каменное лицо.

Но как бы то ни было, пациент не понимает собственное сопротивление как сопротивление; обычно он воспринимает его как готовность к сотрудничеству: он хочет помочь терапевту.

Боится пациент того, что терапевт его отвергнет, осудит, и в конце концов – прогонит (пациенты, которые ведут себя развязно, стараются не дать нам этого понять). Так что пациент манипулирует терапевтом, изображая собой хорошего ребенка. Он старается подкупить терапевта подчинением и псевдо-принятием его "мудрости" и его требований. В то же время он может быть очень неустойчивым в собственном уважении к себе и очень чувствительным к реальной или воображаемой критике. Он, может быть, напрягается каждый раз, когда терапевт что-то ему говорит.

Пациент с большим трудом создал свое представление о себе – то, что в психиатрии называют "реактивным формированием", "я-системой", "эго-идеалом", "персоной" и множеством других слов. Часто это – совершенно ошибочное представление, в котором каждая черта прямо противоположна тому, что есть на самом деле. Этот образ себя не может дать пациенту никакой поддержки; напротив, он служит порицанию, осуждению себя, подавлению всякого самовыражения.

Пациент не только истощает себя в этой сизифовой борьбе, но также оказывается постоянно зависимым от внешней поддержки, одобрения и принятия. Он до такой степени проецирует собственную способность различения, способность принимать и отвергать, на других, что рад любому шлепку по спине, от кого бы он ни исходил. Он также отказался от собственной способности к подлинному принятию и не способен принять никакого одобрения, так что остается неудовлетворенным и жаждущим, сколько бы расположения ему ни выказывали.

Это поразительный пример того, как затруднения в возможности опираться на уважение к себе приводят к постоянной потребности во внешней поддержке, потребности быть уважаемым другими. Но поскольку внешняя поддержка запрашивается не для себя самого, а для представления о себе, для образа себя, она никак не может помочь развитию. Человек может выходить за собственные пределы только опираясь на собственную истинную природу, а не на амбиции и искусственные цели. Последнее в лучшем случае ведет к удовлетворению тщеславия.

Истинная природа человека, как истинная природа любого другого животного, состоит в целостности. Только посредством интегрированной спонтанности и произвольности (deliberateness) человек может сделать осмысленный экзистенциальный выбор. Ибо как спонтанность, так и произвольность коренятся в природе человека. Сознавание ответственности за целостное поле, за себя и за другого, придает жизни индивида значение и форму.

Представление о себе или "супер-структура" (ее называли также сверхкомпенсацией, комплексами неполноценности и превосходства, и т.д.) оказалось в центре внимания психиатрии. Даже непрофессионалы говорят о "второй натуре". Однако при этом терапии редко удается обеспечить проникновение к подлинному себе. Мне кажется, что это происходит потому, что в большинстве форм терапии недостаточное внимание уделяется уровню замешательства, отделяющему себя (self) от представления о себе (self-concept).

Поскольку замешательство крайне неприятно, оно отталкивает, и пациент использует все средства, какие только есть в его распоряжении, чтобы избежать пристального взгляда на области своего замешательства. В этом отношении он ведет себя противоположно Сократу, который свободно принимал свое интеллектуальное и экзистенциальное замешательство и посвятил свою жизнь его прояснению, создав необходимые для этого методы.

Замешательство – это неадекватная ориентация; непризнание своего замешательства – одна из характеристик невроза. Любое действие, основанное на замешательстве, будет неуверенным, проникнутым колебаниями и неадекватным. Когда мы находимся в замешательстве и не знаем об этом, у нас нет свободы выбора, мы обходимся с тем, что переживаем, так, будто определенный способ действования является единственным и абсолютно необходимым.

Психиатрия посвятила много внимания частному случаю замешательства – амбивалентности, когда пациент полагает, например, что он должен либо любить, либо ненавидеть, что он либо хороший, либо плохой, и т.п. Но достаточно заменить "или-или" на "и-и" – и ситуация проясняется, поскольку позитивный или негативный катексис зависит от частной ситуации. В один момент мы можем любить и чувствовать себя хорошими, в другой – ненавидеть и чувствовать себя плохими, в зависимости от ситуативных удовлетворений и фрустраций. Понятие амбивалентности предполагает, что существуют состояния постоянной удовлетворенности или постоянной фрустрации. Это опять-таки статическое понятие, как будто эмоции – или нас самих – можно заморозить во времени.

В терапии, если пациент не получает от нас той поддержки, которой ожидает от среды (не будучи способным опираться на себя), если мы не даем ему ответов, на которые он рассчитывает, если мы не ценим его добрые намерения, не восхищаемся его психологическими знаниями, не хвалим его за быстрое продвижение, – пациент чувствует себя фрустрированным, и мы обретаем для него негативный катексис. Но вместе с тем гештальттерапия постоянно дает ему многое из того, чего он хочет – в особенности внимание, исключительное внимание; и мы не ругаем его за его сопротивления. Таким образом в терапии устанавливается определенный баланс между фрустрацией и удовлетворением.

Итак, мы создали поле для терапевтических действий. Что мы будем делать с нашим пациентом? Будет ли он лежать на кушетке, закрыв глаза и предаваясь свободным ассоциациям? Попросим ли мы его сосредоточиться на воспоминаниях об эдиповой фазе, межличностных отношениях, мышечном панцире? Заняты мы его прошлым или настоящим, его способностью перепрыгивать от одной темы к другой в полете ассоциаций или сосредотачиваться на одной из них хотя бы на короткое время? Занимаемся ли мы его психикой или телом? Беспокоит ли нас то, почему он осуществляет цензуру в своих высказываниях или прерывает свое самовыражение, и как он это делает? Будем ли мы иметь дело с глубинами его личности или с поверхностью? Будем ли мы опираться на его слова или на его действия? Будем ли мы трактовать его физические симптомы в психологических терминах или психологические симптомы в физических терминах? Будем ли мы наблюдать его или заниматься толкованиями? Должен ли он учиться на собственном опыте или мы прочтем ему лекцию, после того как он снабдит нас достаточным материалом для нашей диссертации?

Методы традиционной терапии основаны на предположении, что пациент нуждается в лучшем понимании причин своего поведения, и что эти причины могут быть обнаружены, если мы достаточно интенсивно углубимся в прошлое, в его сны и его бессознательное. В зависимости от склонностей терапевта, эти причины можно искать в различных областях (или в нескольких из них сразу). Фрейд, например, на основе ряда наблюдений пришел к выводу, что основным источником проблем является эдипов комплекс; Райх рассуждал в терминах мышечного панциря и необходимости восстановить оргастическую потенцию; Салливен говорил о "системе я" и межличностных отношениях, Солтер – о потребности самовыражения, Адлер – о комплексе неполноценности, и т.д.

Все эти представления важны и значимы, но всем им не хватает главного, поскольку они упускают из вида целостное поле, объемлющее организм и среду. Все это – абстракции от целостного процесса. Салливен ближе всего подошел к тому, чтобы принимать в расчет процессы самого поля, однако и здесь имеют место искажения, вызванные дуализмом понятий.

Наше более широкое определение освобождает нас от необходимости искать единственную причину невротического поведения. Мы отвергаем попытки дать единственный ответ в виде специфических соотношений, на которых настаивают другие школы. Наш подход, рассматривающий человека одновременно как индивида и как члена группы, обеспечивает нам более широкую основу для действий.

Я повторю еще раз: невроз – это состояние неравновесия, возникающее у индивида, если его личная потребность, актуализированная в данный момент, расходится с потребностью группы, к которой он принадлежит, и если он не в состоянии решить, какая из этих двух потребностей является в этот момент доминирующей. Если такого рода переживание повторяется достаточно часто или если единичное переживание такого рода достаточно интенсивно, у индивида нарушается чувство равновесия в поле, объединяющем его организм и среду; он теряет способность определять и восстанавливать такое равновесие.

Индивид теперь будет невротическим образом реагировать на ситуации, которые не имеют внутренней связи с тем переживанием (или переживаниями), в котором первоначально возникло неравновесие. Невротическое нарушение равновесия состоит в прерывании себя; преступник, в отличие от невротика, прерывает естественное функционирование своей среды.

Традиционная терапия основывается на предположении, что, вспоминая и заново истолковывая события прошлого, терапевт и пациент могут восполнить воздействие на пациента его переживаний, и когда это сделано, пациента больше не будут беспокоить его проблемы. Он либо научится жить с ними, либо разрешит их.

Это предположение кажется нам неубедительным по нескольким причинам. Прежде всего, терапия, основанная на предположении о простых "причинах" определенного (и единственного) типа, сосредотачивается на тех аспектах личности, которые имеют отношение к этим "причинам", и остается слепой ко всем остальным факторам. Ее собственная ориентация так же ограничена, как ориентация пациента. Такая терапия может помочь ему справляться с проблемами в тех узких пределах, которые ограничены его неврозом и ее теорией, но она не открывает ему более широких горизонтов сознавания. Как будто пациент и терапевт надели шоры с приделанными к ним увеличительными стеклами. То, что находится перед ними, они видят очень подробно, но не видят ничего из того, что происходит по сторонам.

Особенно ограничивает возможности терапевта и пациента разделение "психического" и "физического", из-за которого большинство школ имеют дело с психическими факторами, а последователи Райха – с физическими.

В отличие от этого целостный гештальт-подход дает возможность расширить ориентацию и совершенствовать средства терапевтического маневрирования. Мы полагаем, что в основе невроза может лежать любая острая ситуация или последовательность хронических ситуаций, с которыми пациент научился справляться посредством неудовлетворительного прерывания себя. Мы не можем остановиться ни на одной определенной единственной "причине". Мы полагаем также, что разделение психического и физического, ума и тела, совершенно искусственно, и что сосредоточиться на одной из сторон этой ложной дихотомии значит поддерживать невроз, а не лечить его.

Поскольку мы считаем фантазию ослабленной реальностью, а мышление – ослабленным действием, мы можем использовать в терапевтических целях фантазирование, а также игровое воплощение фантазий. Фантазии часто используются пациентами (во вред себе) как замена реального удовлетворения потребностей; мы можем научить пациентов использовать фантазию терапевтически – для того, чтобы, обнаружив реальные потребности, впоследствии иметь возможность их удовлетворения.

Вторая причина, по которой мы сомневаемся в действенности терапии, ориентированной на прошлое, состоит в том, что ответы на вопрос "почему" мало что объясняют в неврозе пациента. Почему определенная ситуация порождает невроз в мистере А., в то время как аналогичная ситуация совершенно не затрагивает мистера Б.? Почему, в конце концов, возникла эта ситуация? Почему возникли обстоятельства, которые ее вызвали? Попытка ответить на вопрос "почему" вызывает бесконечную цепь новых вопросов, ответом на которые может стать в конце концов только конечная причина, являющаяся причиной самой себя.

Если человек стал невротиком, "потому что" его мать умерла при его рождении и его воспитывала тетя – старая дева, которая не позволяла ему делать ничего из того, чего ему хотелось, и это заставило его вытеснить определенные желания, – то как превращение тети в "главного злодея пьесы" решит его проблемы? Напротив того, такое объяснение лишь даст пациенту возможность проецировать все свои трудности на тетю. Это дает ему козла отпущения, а не ответ. И так часто и происходит в результате ортодоксальной терапии.

Предыдущая15161718192021222324252627282930Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: