 |
Драма на Царице. Подвалы смерти
|
|
|
|
Драма на Царице
В середине третьей недели января на Южном фронте впервые появились русские парламентеры. Они пришли с белым флагом около десяти часов утра с высоты, располагавшейся южнее Царицы, среди них находился трубач. Через полчаса парламентеры подошли к позициям 371-й пехотной дивизии, остатков 297-й дивизии. Постовые не открывали по ним огонь, но и близко к позициям не подпустили. «С вами нет офицера», — было сообщено русским.
В двенадцать часов они пришли вновь, на этот раз это были три солдата во главе с майором гвардейской дивизии. «Дальнейшее сопротивление бесполезно, — переводил русский фельдфебель, — 26 января мы предпримем мощное наступление на немецкие южные позиции. Вы сами можете прикинуть, что от вас после этого останется. Красная армия предлагает вам почетную капитуляцию, офицерам оставят их шпаги, все будут обеспечены достаточным питанием, а раненым будет оказана медицинская помощь».
Приказ по армии от 9 января гласил:
«Парламентеров выпроводить, открыв предупредительный огонь».
9 января солдаты еще имели в день по два куска хлеба, а в сумках был большой запас патронов, и 9 января половина личного состава каждой роты еще не лежала под снегом.
Русских выслушали, но решение не было принято, после чего лейтенант артиллерии и старший лейтенант 523-го стрелкового полка проводили парламентеров через свой участок фронта.
В бункере, в котором стояли кровати из досок и столы из ящиков, состоялась беседа. Вокруг стола, сколоченного из досок, на ящиках из-под боеприпасов сидели командир 4-го корпуса генерал Пфеффер, командир 71-й пехотной дивизии генерал фон Хартманн, командир 371-й пехотной дивизии генерал Штемпель и начальник Генерального штаба 4-го корпуса полковник Кроме.
|
|
|
Когда-то в подчинении этих трех генералов было шестьдесят тысяч солдат, имевших отличное оружие и достаточно техники, теперь же они командовали (если их можно было назвать командующими) толпой людей, насчитывавшей тысячу восемьсот человек.
Появилась бутылка, которая пошла по кругу. Пили из полевых кружек и ничего при этом не говорили.
Через некоторое время к ним присоединились немецкие офицеры, проводившие майора и трех солдат с белым флагом. В руках офицеры держали колбасу и несколько буханок хлеба.
— Это прислали русские, — сказал лейтенант.
— Срок принятия решения о капитуляции истекает 25 января в десять часов утра, — добавил старший лейтенант. — Капитулировать должна не только 371-я дивизия, но и весь корпус. Русские не хотят дальнейшего кровопролития.
В бункере воцарилась гнетущая тишина, оба офицера стояли рядом, держа в руках колбасу и хлеб.
— Я не собираюсь капитулировать, — произнес генерал Пфеффер и в подтверждение своих слов постучал кружкой о доски стола. — У 4-го корпуса приказ — держать южный участок фронта до последнего солдата, и этот приказ будет выполнен.
Генерал встал, обошел один раз вокруг стола и вновь занял свое место.
Похудевший командир 71-й Нижнесаксонской дивизии даже не вынул рук из карманов шинели.
— О капитуляции не может быть и речи, тем более о сдаче в плен русским.
Генерал Штемпель медленно пил, затем посмотрел на Хартманна и кивнул:
— Я того же мнения, Хартманн.
— 4-й корпус отказывается капитулировать, — громко и решительно произнес седовласый шестидесятилетний генерал.
На этом разговор был закончен, оба офицера ушли, захватив с собой колбасу и хлеб.
Подвалы смерти
Практически все дома в городе были превращены в груды развалин или руины, но большинство подвалов все же уцелело. Стены, рушившиеся от разрывов снарядов, падали на них и тем самым создавали покрытие, защищавшее от дальнейшего обстрела. В последние дни битвы эти подвалы приобрели печальную известность.
|
|
|
Одно перечисление зданий, под которыми находились подвалы, заняло бы несколько страниц, поэтому ограничимся упоминанием лишь нескольких из них. Тот, кто попадал в какой-либо подвал, терял всякую надежду когда-нибудь выбраться оттуда живым. Так было со зданиями тракторного завода и тюрьмы ГПУ, с подвальными помещениями театра и здания милиции, библиотеки и магазина по продаже кожаных изделий. Подвалы, в которых размещалась местная комендатура и бункер Тимошенко, мало чем отличались от подвалов музея и электростанции.
Убежища, где люди скрывались от разрывов бомб и снарядов, становились медицинскими пунктами и лазаретами, которые, в свою очередь, превращались в итоге в преисподнюю, где люди умирали как в одиночку, так и целыми группами.
В подвалах здания купца Симоновича лежали восемьсот солдат, прислонившись к стенам или прямо на полу в центре сырых помещений. Люди лежали на ступеньках и заполняли проходы, при этом уже никто не считался с тем, у кого какое звание и должность — знаки различия опали с них, как сухие листья с деревьев. В подвале Симоновича закончился их жизненный путь, и если еще и существовали между ними различия, то они заключались в степени ранения и количестве часов, сколько кому оставалось прожить. Различия были и в том, как умирал тот или иной солдат.
На лестнице кто-то умирал от дифтерии, рядом лежали трое, которые давно уже были трупами — просто никто этого не заметил, так как было темно. Сзади кричал унтер-офицер, которого мучили жажда и боль: его язык, раскаленный, как кусок железа, вывалился изо рта, а ступни уже начали гнить.
На стене центрального подвала в консервной банке горел фитиль, издававший зловоние. Пахло керосином, протухшей кровью, горелым человеческим мясом, застарелым гноем и разлагающимися телами. Ко всему этому примешивался запах йодоформа, пота, экскрементов и нечистот.
Спертый воздух давил на сердце и легкие, в горле першило, многие страдали тошнотворной икотой, на глазах выступали слезы.
Кожа покрывалась волдырями и слезала с тел, как шелуха; пораженные столбняком, люди орали как звери — на теле образовывались гнойники и грибки. Кто-то задохнулся, у кого-то парализовало дыхание, другой трясся в лихорадке, звал свою жену, проклинал войну и взывал к Господу Богу. Люди умирали от сыпного тифа, воспаления легких и инфекций. В углу умирал ефрейтор со вздутым животом и опухшими ногами, умирал молча, не прося о помощи, не шевелясь, с открытыми глазами и скрещенными на груди руками. С другой стороны входа, за лестницей, бился об пол молодой солдат двадцати лет, на его губах выступила пена, а глаза дико вращались, но вскоре он затих — смерть избавила его от судорог и болей.
|
|
|
Есть было нечего, а если у кого и была еда, то тот боязливо прятал ее — в темноте этих подвалов человеческая жизнь не стоила и куска хлеба. Понять это сможет только тот, кто сам однажды голодал и кто знал и знает, что значит крошка хлеба.
Самым страшным были вши, которые вгрызались в кожу и проникали в раны, лишая людей сна. Тысячами они покрывали тела людей и остатки одежды, и только после того, как наступала смерть или начиналась лихорадка, они покидали тело, как бегущие крысы покидают тонущий корабль. Омерзительная, кишащая масса этих тварей перебиралась к тому, кто лежал рядом и был еще жив, и прочно обосновывалась на новом месте. И не было никого, кто мог бы помочь этим несчастным.
Там, где было возможно, мертвых относили во двор или складывали их как бревна в воронке от взорвавшейся бомбы. Однажды в подвалах Симоновича появился врач, но он просто искал убежища во время бомбовой атаки, начавшейся в тот момент, когда он направлялся к «своему» подвалу, где его так же ждали и звали, как и здесь. Правда, он и у себя мог оказать помощь далеко не всем — страданий и боли было слишком много.
Тот, чей мозг еще работал, мог предположить, когда наступит его конец, и при этом он знал, что бессмысленно кричать и шуметь, а также сопротивляться.
Собственно, кому или чему сопротивляться?
Умирали многие, и, прежде чем кто-либо замечал, что его сосед уже мертв, проходили часы и дни. Поскольку тела никто не выносил, их передавали от одного к другому, перекатывая, как мешки, через людей, которые еще могли подняться, через все помещение, проходы, горы лохмотьев и зловоние. Так трупы достигали стены, где их протискивали в отверстие, откуда они скатывались в воронку от двухсотпятидесятикилограммовой бомбы. В воронке уже лежали сотни трупов, среди которых попадались еще теплые тела, но они принадлежали тем, у кого уже не было сил издавать какие-либо звуки.
|
|
|
Перед входом в подвал Симоновича ждали уже другие и по возможности пытались проникнуть в помещение, и никого из них не удивляло, что из подвала еще ни разу никто самостоятельно не вышел — они все равно старались войти в него. Мертвых не считали и не снимали с них личные знаки, лишь иногда заглядывали в их сумки в надежде найти там немного хлеба. Никого из новичков не интересовало, от чего умер тот или иной солдат, — главное, что люди умирали быстро, а для ожидавших снаружи на ледяном ветру это означало, что каждый раз освобождалось еще одно место.
Умирали не только в подвалах Симоновича, умирали везде. По усталым, обессилевшим телам людей прокатилась волна агонии, они уже ничего не боялись. В подвалах не было ни страха, ни паники, и здесь им не приходилось быть свидетелями того, как падает дисциплина среди офицеров штабов там, на поверхности. В подвалах они уже не держали палец на спусковом крючке и уже не сидели в своих ледяных норах, как те, у которых закончились последние патроны.
«То, чем нам каждый раз придется жертвовать в отдельных случаях, — не важно, это скоро забудется». Эти слова произнес когда-то Гитлер.
|
|
|
