Родной, знакомый, неприятный 9 глава

МАРШ ОДИНОКИХ

ВОЗВЫШЕНИЕ И ГИБЕЛЬ
«НОВОГО АМЕРИКАНЦА»

(Вместо предисловия)

Эти заметки напоминают речь у собственного гроба. Вы только представьте себе — ясный зимний день, разверстая могила. В изголовье — белые цветы. Кругом скорбные лица друзей и родственников. В бледном декабрьском небе тают звуки похоронного марша...
И тут — поднимаетесь вы, смертельно бледный, нарядный, красивый, усыпанный лепестками гладиолусов. Заглушая испуганные крики толпы, вьг произносите:
— Одну минуточку, не расходитесь! Сейчас я поименно назову людей, которые вогнали меня в гроб!..
Велико искушение произнести обличительную речь у собственной могилы. Вот почему я решил издать этот маленький сборник.
Этот сборник — для тех, кто знал и любил «Новый американец» в период его расцвета. Кто скорбит о былом его великолепии. В ком живет ощущение потери.
Парадокс заключается в том, что «Новый американец» — жив. Он жив, как марксистско-ленинское учение. При всех очевидных чертах его деградации и упадка.
Умер-то, собственно, я. «Новый американец» всего лишь переродился.

Хотя в нем по-прежнему работают талантливые люди. Сохраняются привлекате.шше черты институтского капустника. И газета по-прежнему оформлена со вкусом.
Но главное — исчезло. То, ради чего и создавался «Новый американец». Что принесло ему какую-то известность.
«Новый американец» утратил черты демократической альтернативной газеты. Он перестал быть свободной дискуссионной трибуной.
Умирание «Нового американца» — пышно и безвозвратно. Так уходит под воду большой океанский корабль. Но мачты — видны...
Историей «Нового американца» займутся другие. Для этого я чересчур субъективен. Тем более, что многие помнят, как это все начиналось.
Кто-то помнит хорошее. Кто-то — плохое. Наша память избирательна, как урна...
Поэтому я лишь бегло коснусь исторических вех. Оставаясь в рамках скромной гражданской панихиды...
Как я теперь сознаю, газета появилась в исключительно благоприятный момент. Эмиграция достигла пика. С авторами не было проблем. (Как нет и теперь. Грамотеев хватает. Из одних докторов наук можно сколотить приличную футбольную команду.) Потребность в новой газете казалась очевидной. Существующая русская пресса не удовлетворяла читателя. «Новое русское слово» пользовалось языком, которым объяснялись лакеи у Эртеля и Златовратского...
В общем, дело пошло. Мы получили банковскую ссуду — 12 тысяч долларов. Что явилось причиной немыслимых слухов. Относительно того, что нас субсидирует КГБ.
А мы все радовались. Мы говорили:
— Это хорошо, что нас считают агентами КГБ. Это укрепляет нашу финансовую репутацию. Пусть думают, что мы богачи...
Газета стала реальностью. Ощущение чуда сменилось повседневными заботами. Мы углубились в джунгли американского бизнеса.
Идеи у нас возникали поминутно, И любая откры-вала дорогу к богатству.
Когда идей накопилось достаточно, мы обратились к знакомому американцу Гольдбергу. Гольдберг ознакомился с идеями. Затем сурово произнес:
— За эту идею вы получите год тюрьмы. За эту — два. За эту — четыре с конфискацией имущества. А за эту вас просто-напросто депортируют...
Пришлось начинать все сначала.
Одновременно вырабатывалась творческая позиция газеты. Мы провозгласили:
«Новый американец» является демократической.свободной трибуной. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам...
Мы называли себя еврейской газетой. Честно говоря, я был против такой формулировки. Я считал «Новый американец» «газетой третьей эмиграции». Без ударения на еврействе.
Начались разговоры в общественных кругах. Нас обвиняли в пренебрежении к России. В местечковом шовинизме. В корыстных попытках добиться расположения богатых еврейских организаций.
Старый друг позвонил мне из Франции. Он сказал:
— Говорят, ты записался в правоверные евреи, И даже сделал обрезание... Я ответил:
— Володя! Я не стал правоверным евреем. И обрезания не делал. Я могу это доказать. Я не могу протянуть тебе свое доказательство через океан. Зато я могу предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу...
Параллельно с еврейским шовинизмом нас обвиняли в юдофобаи. Называли антисемитами, погромщиками и черносотенцами. Поминая в этой связи Арафата, Риббентропа, Гоголя.
Один простодушный читатель мне так и написал:
— Вы самого Гоголя превзошли! Я ему ответил:
— Твоими бы устами...
В нашей газете публиковались дискуссионные материалы о Солженицыне. Боже, какой это вызвало шум. Нас обедняли в пособничестве советскому режиму. В прокоммунистических настроениях. Чуть ли не в терроризме.
Распространилась легенда, что я, будучи тюремным надзирателем, физически бил Солженицына. Хотя, когда Солженицына посадили, мне было три года. В охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына уже выдвинули на Ленинскую премию...
И все-таки дела шли неплохо, О нас писали все крупные американские газеты и журналы. Я получал вырезки из Франции, Швеции, Западной Германии. Был приглашен как редактор на три международных симпозиума. Вещал по радио. Пестрел на телевизионных экранах.
У нас были подписчики даже в Южной Корее...
Я мог бы привести здесь сотни документов. От писем мэра Коча до анонимки на латышском языке. Но это — лишнее. Кто читал газету, тот знает...
Годовой юбилей мы отмечали в ресторане «Сокол». По территории он равен Ватикану. В огромном зале собралось человек девятьсот. Многие специально приехали из Филадельфии, Коннектикута и даже Техаса.
Видимо, это был лучший день моей жизни...
Дальнейшие события излагаю бегло, пунктиром.
Ощущение сенсационности и триумфа не пропадало. Хотя проблем было достаточно. Во-первых, не хватало денег. Что расхолаживало при всем нашем энтузиазме.
Нужен был хороший бизнес-менеджер. Попросту говоря, администратор. Деловой человек. Да еще в какой-то степени — идеалист.
Уверен, что такие существуют. Уверен, что деньги не могут быть самоцелью. Особенно здесь, в Америке.
Сколько требуется человеку для полного благополучия? Сто, двести тысяч в год? А люди здесь ворочают миллиардами.
Видимо, деньги стали эквивалентом иньїх, более значительных по классу ценностей. Ферментом и витамином американского прогресса.
Сумма превратилась в цифру. Цифра превратилась в геральдический знак.
Не к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится к полному и гармоническому тождеству усилий ц результата. Самьгм убедительным показателем которого является цифра.
Короче, нужен был администратор. Я считал, что все несчастья из-за этого.
К тому же монопольная пресса давила нещадно. Обрабатывала наших рекламодателей. Терроризировала авторов. Распускала о нас чудовищные слухи.
Со временем мне надоело оправдываться. Пускай люди думают, что именно я отравил госпожу Бовари...
Когда-нибудь Седых окажется в раю. И скажут ему апостолы:
— Всем ты хорош, дядя Яша! А вот Серегу Довлатова не оценил...
Шло время. Обстановка в редакции была замечательная. С легкой поправкой на общее безумие.
Помню, Наталья Шарьтова собиралась в типографию. Дело было вечером. Район довольно гнусный. Я сказал бородатым мужчинам Вайлю и Генису:
— Нехорошо, если Шарьтова поедет в типографию одна.
На что красивый плотный Генис мне ответил:
— Но мы-то с Петькой ездим...
Обстановка была веселая и праздничная. Хотя давно колебалась земля у меня под ногами.
Я проработал в «Новом американце» два. года. Был, пышно выражаясь, одним из его создателей. И — наемным редактором. Правда, без зарплаты. Совладельцем не был. Акций не имел.
Парадокс заключался в следующем. У газеты было три хозяина. И с десяток наемных работников. Хозяева работали бесплатно. Как и положено владельцам нового бизнеса. В расчете на грядущие барыши.
Наемные работники зарплату получали. Хорошую, но маленькую. Вернее, маленькую, но хорошую.
Итак, хозяева получали моральное удовлетворение.
Наемники — скромную зарплату.
Я же был личностью парадоксальной. Психологически — хозяином. Юридически — наемником. Хозяином без собственности. Наемником без заработной платы.
Держался соответствующим образом. Требовал у хозяев отчетности. Давал советы руководству. Изнурял Бориса Меттера соображениями дисциплины.
И меня уволили. 5ез всяких затруднений. Поскольку я был в юридическом смысле — никто.
Я ушел. Ко мне присоединился творческий состав. Мы уговорили господина Дескала из «Руссика» финансировать «Новый свет». Газета просуществовала месяца два.
Затем господин Дескал купил «Новый американец». Предложил нам вернуться. Обещал творческую свободу. И я вернулся.
Вы скажете:
— Хорош! Его обидели, а он вернулся. Где же твое чувство собственного достоинства? Я отвечу:
— «Новый американец» был моим любимым детищем. Предметом всех моих надежд. Пышно выражаясь — делом жизни. Известен ли вам предел, где должен остановиться человек, цепляющийся за свою жизнь?!..
Дальше все было очень просто. Творческая свобода оказалась мифом. Все остальное не имело значения.
Зарплату наконец платили. Из песни слова не выкинешь.
Повторяю, для меня это значения не имело. К этому времени я уже что-то зарабатывал литературой.
И я ушел, на этот раз по доброй воле.
Господина Дескала я не виню. Он бизнесмен. Плевать ему на мировую культуру. На русскую — тем более. Он зарабатывает деньги. Это его право.
Он мне даже чем-то симпатичен. Такой откровенный деляга. Глупо было надеяться, что средний американец — Воннегут.
Мы предъявили Дескалу ультиматум. Свобода — или уходим.
И я ушел. Это все...
Газета стала этнической, национальной. Через месяц сотрудникам запретили упоминать свинину. Даже в статьях на экономические темы. Мягко рекомендовали заменить ее фаршированной щукой...
Лишь Вайль и Генис по-прежнему работают талантливо. Не хуже Зикмунда с Ганзелкой. Литература для них — Африка. И все кругом — сплошная Африка. От ярких впечатлений лопаются кровеносные сосуды... Но пишут талантливо. Из песни... Впрочем, я это уже говорил...
С газетой покончено. Это была моя последняя авантюра. Последняя вспышка затянувшейся молодости. Отныне я — благоразумный и нетребовательный литератор средней руки.
(«Средняя рука» — подходящее название для мужского клуба...)
Два года я писал свои «Колонки редактора». Мне кажется, в них отразилась история третьей эмиграции. Если не история эмиграции, то история газеты. Если не история газеты, то история моей взыскующей души.
Переписывать их я не решился. Ведь наши глупости, срывы, ошибки — это тоже история. Так что печатаю все как есть,
О некоторых высказываниях я сожалею. Иные готов вытатуировать у себя на груди...
Я назвал свою книжку — «Марш одиноких». К сожалению, мы были одиноки даже в нашу лучшую пору. Одиноки мы и сейчас. Только каждый в отдельности...
Предисловие мое затянулось. Скоро утро. Как сказал бы Моргулис:
«Дымчато-серым фаллосом мулата встает под окнами заря...»
Отпирает свою лавочку торгующий газетами индус. Даже он, представьте себе, знает, что я — бывший редактор «Нового американца».

МЕСЯЦА ТРИ НАЗАД...

Месяца три назад я посещал ювелирные курсы. Там же занимался и английским языком. Преподавательница Кэтрин любила задавать неожиданные вопросы. Помню, она спросила:
— Как ты думаешь, будет война? Я ответил:
— Война уже идет. Только американцы этого не знают.
— То есть как?
— Очень просто. В Тегеране захватили американское посольство. А это юридически — территория США. Кроме того, имеются 50 военнопленных.
— Что же нам остается делать? — спросила Кэтрин...
Я не дипломат, не политик и не генерал. И даже не американец. Я пытаюсь взглянуть на это дело с житейской точки зрения.
Поведение человека и поведение государства— сопоставимы. Самозащита и обороноспособность — понятия идентичные, разница в масштабах, а не в качестве.
Мои представления о самозащите формировались в лагерях. Там я понял раз и навсегда:
Готовность к драке означает способность ее начать. Если к этому вынуждают обстоятельства.
Можно и воздержаться. Уйти с побитой физиономией. То есть—капитулировать...
Увы, поражение в драке не означает ее конца. Тебя будут избивать систематически. И наконец уничтожат в тебе человека.
То же происходит и с государством.
Готовность к войне означает способность ее начать. Если к этому вынуждают обстоятельства.
Тито говорил:
— Мы будем сражаться до последнего!
Его не тронули. Прожил жизнь уважаемым человеком.
Нечто подобное выкрикнул и Чаушеску. Или намекнул. Его не трогают...
Я слышу разумные трезвые доводы:
— А если — война?! Это значит — конец?! Что может быть ужасней смерти?!
Ужасней смерти — трусость, малодушие и неминуемое вслед за этим — рабство.
Да и не рано ли говорить о смерти? Вон евреи освободили своих заложников, и ничего. Живы-здоровы.
Уметь надо...