 |
Родной, знакомый, неприятный 7 глава
|
|
|
|
От тетки все это скрывалось. Дядья собрали около четырехсот рублей. Я должен был лететь в Читу – узнать подробности и совершить какие‑то разумные акции. Договориться о передачах, нанять адвоката…
– И если можно, подкупить следователя,– напоминал дядя Роман…
Я начал собираться.
Поздно ночью раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. Из тишины выплыл спокойный голос моего брата:
– Ты спал?
– Боря!– закричал я.– Ты жив?! Тебя не расстреляют?! Ты был пьян?!..
– Я жив,– ответил брат,– меня не расстреляют… И запомни – это был несчастный случай. Я вел машину трезвый. Мне дадут года четыре, не больше. Ты получил сигареты?
– Какие сигареты?
– Японские. Видишь ли, Чита имеет сепаратный торговый договор с Японией. И тут продаются отличные сигареты "Хи лайт". Я послал тебе блок па день рождения. Ты получил их?
– Нет. Это неважно…
– То есть как это неважно? Это – классные сигареты, изготовленные по американской лицензии.
Но я прервал его:
– Ты под стражей?
– Нет,– сказал он,– зачем? Я живу в гостинице. Ко мне приходит следователь. Ее зовут Лариса. Полная такая… Кстати, она шлет тебе привет…
В трубке зазвучал посторонний женский голос:
– Ку‑ку, моя цыпа!
Потом опять заговорил мой брат:
– В Читу тебе лететь совершенно незачем. Суд, я думаю, будет в Ленинграде… Мама знает?
– Нет,– сказал я.
– Хорошо…
– Боря! – орал я.– Что тебе прислать? Ты, наверное, в жутком состоянии?! Ты ведь убил человека! Убил человека!..
– Не кричи. Офицеры созданы, чтобы погибать… И еще раз повторяю – это был несчастный случай… А главное – куда девались сигареты?..
Вскоре из Читы приехали двое непосредственных участников событий. Таким образом стали известны подробности дела. Вот что, оказывается, произошло.
|
|
|
Был чей‑то день рождения. Отмечали его на лоне природы. Боря приехал уже вечером, на казенной автомашине. Как всегда, не хватало спиртного. Гости слегка приуныли. Магазины были закрыты.
Боря объявил:
– Еду за самогоном. Кто со мной?
Он был навеселе. Его пытались отговорить. В результате с ним поехали трое. В том числе – шофер автомобиля, который дремал на заднем сиденье.
Через полчаса они сшибли мотоциклиста. Тот умер, не приходя в сознание.
Участники поездки были в истерике. А брат мой. наоборот, протрезвел. Он действовал решительно и четко. А именно, все‑таки поехал за самогоном. Это заняло пятнадцать минут. Затем он щедро наделил самогоном всех участников поездки. В том числе и слегка протрезвевшего шофера. Тот снова задремал.
Лишь тогда брат позвонил в милицию. Вскоре подъехала оперативная машина. Был обнаружен труп, разбитый мотоцикл и четверо пьяных людей. Причем мой брат оказался самым трезвым.
Лейтенант Дудко спросил:
– Кто из вас шофер?
Брат указал на спящего шофера. Того положили в оперативную машину. Остальных развезли по домам, записав адреса.
Брат скрывался трое суток. Пока не выветрился алкоголь. Затем он явился в милицию с повинной.
Шофер к этому времени, естественно, протрезвел. Его содержали в камере предварительного заключения. Он был уверен, что спьяну задавил человека.
Тут явился брат и сказал, что машину вел он.
– Зачем же вы указали па Крахмальникова Юрия Петровича?– рассердился лейтенант.
– Вы спросили, кто шофер, я и ответил…
– Где же вы пропадали трое суток?
– Я испугался… Я был в шоке…
Фальшивая гримаса на лице моего брата выражала хрупкость психики.
– Такого испугаешь!– не поверил лейтенант.
Затем спросил:
– Вы были пьяны?
– Нисколько,– ответил мой брат.
– Сомневаюсь…
Однако что‑либо доказать уже было невозможно. Участники рейса клялись, что Боря не Пил. Шофер отделался выговором по служебной линии.
|
|
|
Брат поступил умно. Теперь его должны были судить уже не как пьяного за рулем. А как виновника несчастного случая.
Следователь Лариса говорила ему:
– Даже в кровати ты продолжаешь обманывать следствие…
Через неделю он появился в Ленинграде.
Тетка уже все знала. Она не плакала. Она звонила писателям, которые имели дело с милицией. Все тем же – Юрию Герману, Меттеру, Сапарову.
В результате моего брата не трогали. Оставили в покое до суда. Только взяли подписку о невыезде.
Брат заехал ко мне в один из первых дней. Он спросил:
– Ты ведь служил под Ленинградом? Знаешь местную систему лагерей?
– В общем, да. Я был в Обухове, Горелове, на Пискаревке…
– Куда бы мне, по‑твоему, лучше сесть?
– В Обухове, я думаю, режим помягче.
– Короче, надо поехать и ознакомиться…
Мы поехали в Обухове. Зашли в казарму. Поговорили с дневальным. Узнали, кто есть из знакомых сверхсрочников. Через минуту в казарму прибежали сержанты Годеридзе и Осипенко.
Мы обнялись. Я познакомил их с моим братом. Потом выяснил, кто остался из старой лагерной администрации.
– Капитан Дерябин,– ответили сверхсрочники.
Капитана Дерябина я хорошо помнил. Это был сравнительно добродушный, нелепый алкаш. Заключенные таскали у него сигареты. Когда я служил, Дерябин был лейтенантом.
Мы позвонили в зону. Через минуту Дерябин появился на вахте.
– А!– закричал он.– Серега приехавши! Дай‑ка взглянуть, на кого ты похож. Я слышал, ты писателем заделался? Вот опиши случай из жизни. У меня с отдельной точки зэк катапультировался. Вывел я бригаду сантехников на отдельную точку. Поставил конвоира. Отлучился за маленькой. Возвращаюсь – нет одного зэка. Улетел… Нагнули, понимаешь, сосну. Пристегнули зэка к верхушке монтажным ремнем – и отпустили. А зэк в полете расстегнулся – и с концами. Улетел чуть не за переезд. Однако малость не рассчитал. Надеялся в снег приземлиться у лесобиржи. А получилось, что угодил во двор райвоенкомата… И еще – такая чисто литературная деталь. Когда его брали, он военкома за нос укусил…
Я познакомил Дерябина с моим братом.
– Леха,– сказал капитан, протягивая руку.
– Боб.
– Так что,– говорю,– неплохо бы это самое?..
|
|
|
Мы решили уйти из казармы в ближайший лесок. Пригласили Годеридзе и Осипенко. Вынули из портфеля четыре бутылки "Зверобоя". Сели на поваленную ель.
– Ну, за все хорошее!– сказали тюремщики.
Через пять минут брат обнимался с Дерябиным. И между делом задавал ему вопросы:
– Как с отоплением? Много ли караульных собак на блок‑постах? Соблюдается ли камерный принцип охраны?
– Не пропадешь,– заверяли его сверхсрочники. ~– Хорошая зона,– твердил Годеридзе,– поправишься, отдохнешь, богатырем станешь…
– И магазин совсем близко,– вставлял Осипенко,– за переездом… Белое, красное, пиво…
Через полчаса Дерябин говорил: – Садитесь, ребятки, пока я жив. А то уволят Леху Дерябина, и будет вам хана… Придут разные деятели с незаконченным высшим образованием… Вспомните тогда Леху Дерябина…
Боря записал его домашний телефон.
– И я твой запишу,– сказал Дерябин.
– Не имеет смысла,– ответил брат,– я через месяц приеду…
В электричке на пути домой он говорил:
– Пока что все не так уж худо.
А я чуть не плакал. Видно, на меня подействовал "Зверобой"…
Вскоре начался суд. Брата защищал все тот же адвокат Киселев. Присутствующие то и дело начинали ему аплодировать.
Любопытно, что жертвой событий он изобразил моего брата, а вовсе не покойного Коробченко. В заключение он сказал:
– Человеческая жизнь напоминает горную дорогу со множеством опасных поворотов. Один из них стал роковым для моего подзащитного.
Брату опять дали три года. Теперь уже – строгого режима.
В день суда я получил бандероль из Читы. В ней оказалось десять пачек японских сигарет "Хи лайт"…
Борю поместили в Обухове. Он написал мне, что лагерь хороший, а вохра
– довольно гуманная.
Капитан Дерябин оказался человеком слова. Он назначил Борю хлеборезом, Это была завидная номенклатурная должность.
За это время жена моего брата успела родить дочку Наташу. Как‑то раз она позвонила мне и говорит:
– Нам предоставляют общее свидание. Если ты свободен, поедем вместе. Мне одной с грудным ребенком будет трудно.
|
|
|
Мы поехали вчетвером – тетка, Лиза, двухмесячная Наташа и я.
Был жаркий августовский день. Наташа всю дорогу лакала. Лиза нервничала. У тетки разболелась голова…
Мы подъехали к вахте. Затем оказались в комнате свиданий. Кроме нас там было шестеро посетителей, включенных отделял стеклянный барьер.
Лиза распеленала дочку. Брат все не появлялся. Я подошел к дежурному сверхсрочнику:
– А где Довлатов?– спрашиваю.
Тот грубовато ответил:
– Ждите.
Я говорю:
– Позвони дневальному и вызови моего брата. И скажи Лехе Дерябину, что я велел тебя погонять!
Дежурный несколько сбавил тон:
– Я Дерябину не подчиняюсь. Я оперу подчиняюсь…
– Давай,– говорю,– звони…
Тут появился мой брат. Он был в серой лагерной робе. Стриженные под машинку волосы немного отросли. Он загорел и как будто вытянулся.
Тетка протянула ему в амбразуру яблоки, колбасу шоколад.
Лиза говорила дочке:
– Татуся, это папа. Видишь – это папа…
А брат все смотрел на меня. Потом сказал:
– На тебе отвратительные брюки. И цвет какой‑то говнистый. Хочешь, я тебе сосватаю одного еврея? Тут зоне один еврей шьет потрясающие брюки. Кстати, его фамилия – Портнов. Бывают же такие совпадения…
Я закричал:
– О чем ты говоришь?! Какое это имеет значение?!
– Не думай,– продолжал он,– это бесплатно. Я дам деньги, ты купишь материал, а он сошьет брюки… Еврей говорит: "Задница – лицо человека!" теперь посмотри на свою… Какие‑то складки…
Мне показалось, что для рецидивиста он ведет себя слишком требовательно…
– Деньги?– насторожилась тетка.– Откуда? Я знаю, что в лагере деньги иметь не положено.
– Деньги как микробы,– сказал Борис,– они есть везде. Построим коммунизм – тогда все будет иначе.
– Погляди же на дочку,– взмолилась Лиза.
– Я видел,– сказал брат,– чудная девка…
– Как,– говорю,– у вас с питанием?
– Неважно. Правда, я в столовой не бываю. Посылаем в гастроном кого‑нибудь из сверхсрочников… Бывает – и купить‑то нечего. После часу колбасы и яиц уже не достанешь… Да, загубил Никита сельское хозяйство… А было время – Европу кормили… Одна надежда – частный сектор… Реставрация нэпа…
– Потише, – сказала тетка.
Брат позвал дежурного сверхсрочника. Что‑то сказал ему вполголоса. Тот начал оправдываться. К нам долетали лишь обрывки фраз.
– Ведь я же просил,– говорил мой брат.
– Я помню,– отвечал сверхсрочник,– не волнуйся. Толик вернется через десять минут.
– Но я же просил к двенадцати тридцати.
– Возможности не было.
– Дима, я обижусь.
– Боря, ты меня знаешь. Я такой человек; обещал – сделаю… Толик вернется буквально через пять минут…
|
|
|
– Но мы хотим выпить сейчас!
Я спросил:
– В чем дело? Что такое?
Брат ответил:
– Послал тут одного деятеля за водкой, и с концами… Какой‑то бардак, а не воинское подразделение.
– Тебя посадят в карцер,– сказала Лиза.
– А в карцере что, не люди?!
Ребенок снова начал плакать. Лиза обиделась. Брат показался ей невнимательным и равнодушным. Тетка принимала одно лекарство за другим.
Время свидания истекало. Одного из зэков уводили почти насильно. Он вырывался и кричал:
– Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… Это я гарантирую… И помни, сука, Вовик тебя любит!..
– Пора идти,– сказал я,– время.
Тетка отвернулась. Лиза укачивала маленькую.
– А водка?– сказал мой брат.
– Выпейте,– говорю,– сами.
– Я хотел с тобой.
– Не стоит, брат, какое тут питье?..
– Как знаешь… А этого сверхсрочника я все равно приморю. Для меня главное н человеке – ответственность…
Вдруг появился Толик с бутылкой. Было заметно, что он спешил.
– Вот,– говорит,– рупь тридцать сдачи.
– Так, чтобы я не видел, ребята,– сказал дежурный, протягивая Боре эмалированную кружку.
Брат ее живо наполнил. И каждый сделал но глотку. В том числе – зэки, их родные, надзиратели и сверхсрочники. И сам дежурный…
Один небритый татуированный зэк, поднимая кружку, сказал:
– За нашу великую родину! За лично товарища Сталина! За победу над фашистской Германией! Из всех наземных орудий – бабах!..
– Да здравствует махрово‑реакционная клика Имре Надя!– поддержал его второй…
Дежурный тронул брата за плечо:
– Боб, извини, тебе пора…
Мы попрощались. Я пожал брату руку через амбразуру. Тетка молча глядела на сына. Лиза вдруг заплакала, разбудив уснувшую было Наташу. Та подняла крик.
Мы вышли и стали ловить такси…
Прошло около года. Брат писал, что все идет хорошо. Он работал хлеборезом, а когда Дерябин ушел на пенсию, стал электромонтером.
Затем моего брата разыскал представитель УВД. Было решено создать документальный фильм о лагерях. О том, что советские лагеря – наиболее гуманные в мире. Фильм предназначался для внутреннего использования. Назывался он суховато: "Методы охраны исправительно‑трудовых колоний строгого режима".
Брат разъезжал по отдаленным лагерным точкам. Ему предоставили казенную машину "ГАЗ‑61". Выдали соответствующую аппаратуру. Его неизменно сопровождали двое конвоиров – Годеридзе и Осипенко.
Брату удавалось часто заезжать домой. Несколько раз он побывал у меня.
К лету фильм был готов. Брат выполнял одновременно функции – кинооператора, режиссера и диктора.
В июне состоялся просмотр. В зале сидели генералы и полковники. На обсуждении фильма генерал Шурепов сказал:
– Хорошая, нужная картина… Смотрится, как "Тысяча и одна ночь"…
Борю похвалили. К сентябрю его должны были освободить.
Наконец‑то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом. Он мог действовать только в пограничных ситуациях. Карьеру делать – лишь в тюрьме. За жизнь бороться – только на краю пропасти…
Наконец, его освободили.
Дальше я вынужден повторяться. Тетка позвонила Юрию Герману. Брата взяли чернорабочим на студию документальных фильмов. Через два месяца он работал звукооператором. А через полгода – начальником отдела снабжения.
Примерно в эти же дни меня окончательно уволили с работы. Я сочинял рассказы и жил на мамину пенсию…
Когда тетка заболела и умерла, в се бумагах нашли портрет сероглазого обаятельного мужчины. Это был заместитель Кирова – Александр Иванович Угаров. Он напоминал моего брата. Хоть и выглядел значительно моложе.
Боря и раньше знал, кто его отец. Сейчас на эту тому заговорили открыто.
Брат мог попытаться отыскать своих родственников. Однако не захотел. Он сказал:
– У меня есть ты, и больше никого…
Потом задумался и добавил:
– Как странно! Я – наполовину русский. Ты – наполовину еврей. Но оба любим водку с пивом…
В семьдесят девятом году я решил эмигрировать. Брат сказал, что не поедет.
Он снова начал нить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.
Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.
Я сказал ему в последний раз:
– Уедем.
Он реагировал вяло и грустно:
– Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья – раз, и ты на Капитолийском холме…
В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться…
Четвертый год я живу в Нью‑Йорке. Четвертый год шлю посылки в Ленинград. И вдруг приходит бандероль – оттуда.
Я вскрыл ее на почте. В ней лежала голубая трикотажная фуфайка с эмблемой олимпийских игр. И еще – тяжелый металлический штопор усовершенствованной конструкции.
Я задумался – что было у меня в жизни самого дорогого? И понял: четыре куска рафинада, японские сигареты "Хи лайт", голубая фуфайка да еще вот этот штопор…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
С каждым годом она все больше похожа на человека. (А ведь не о любом из друзей это скажешь.) Когда она рядом, я уже стесняюсь переодеваться.
Мой приятель Севостьянов говорит:
– Она у вас единственный нормальный член семьи…
Принес я ее домой на ладони. Было это двенадцать лет назад. Месячный щенок‑фокстерьер по имени Глаша. Расцветкой напоминает березовую чурочку. Нос – крошечная боксерская перчатка…
Короче, Глаша была неотразима.
Примерно до года она казалась нормальной рядовой собакой. Грызла нашу обувь. Клянчила подачки.
Воспитывали мы ее довольно невнимательно. Кормили чем придется. Гуляли с ней утром и вечером минут по десять.
Никаких "Дай лапу", никаких "Тубо" и "Фас!".
Зато мы подолгу с ней беседовали. И я, и мама, и жена. А потом и дочка, когда сама научилась разговаривать…
Глаше шел тринадцатый месяц, когда появился некий Бобров.
Мы учились вместе на филфаке. Потом меня выгнали, а Леша благополучно закончил университет.
Был он вполне здоровым и даже нахальным юношей. Ухаживал за барышнями, скандалил, выпивал.
Потом женился. Жену называл английским словом – Фили (кобыла).
Год проработал в "Интуристе".
Тут им овладел крайний пессимизм. Бобров нанялся егерем в Подпорожский район. Стал жить в лесу. как Генри Торо. Охотился, мариновал грибы, построил и напряженно эксплуатировал самогонный аппарат.
Изредка он появлялся в Ленинграде. Однажды вдруг зашел ко мне. Увидел мою собаку и говорит:
– Это же норная собака. А ты ее в болонку превратил… Давай заберу ее в охотничье хозяйство. А месяца через два привезу обратно.
Мы подумали – отчего бы и нег? Должны же у собаки развиваться природные инстинкты…
Прошло два месяца, три, четыре… Бобров не появлялся. Я написал ему в охотничье хозяйство. Отчета не последовало.
Мама все повторяла:
– Без Глаши скучно.
Дочка несколько раз плакала.
Наконец, жена мне говорит:
– Поезжай и забери собаку.
Наш Друг Валерий Грубин поехал со мной.
К семи часам мы были в Подпорожье. До охотничьего хозяйства Ровское – тринадцать километров. Без всякого транспорта. И не по дороге, а по замерзшей реке Свирь.
Что делать?
Какой‑то алкаш посоветовал:
– Наймите сани за трояк.
Так мы и поступили. Двое мальчишек подрядились нас отвезти. Всю дорогу ехали молча. Кобыла медленно и осторожно ступала по льду. Попытки разговориться с мальчиками успеха не имели.
Грубин спросил одного:
– Папа и мама в колхозе работают?
Тот долго молчал. Потом многозначительно и туманно ответил:
– Эх… Поплыли муды да по глыбкой воды…
Если сани подбрасывало на ухабах, второй мальчишка глухо бормотал:
– Вот тебе и пьянки‑хуянки…
Наконец лошадка остановилась.
– Тут на горке и будет Ровское…
Мы расплатились и полезли в гору. Из темноты донеслось:
– Но‑о, блядина, я кому сказал?!..
Было совсем темно. Ни огонька кругом, ни звука. Пошли наугад вдоль реки.
Неожиданно Грубин исчез. Кричу:
– Ты где?
В ответ – загробный голос:
– Тут… Я в заброшенный колодец провалился.
Я пошел на звук. Обнаружил квадратную черную яму. Лег на снег и осторожно заглянул вниз.
В глубине ямы брезжил свет. Грубин закуривал.
– Тут сыро,– пожаловался он.
Я отполз. Выбрал трехметровое деревце. Терзал его около часа. Наконец с помощью топора изготовил шест. Вытащил приятеля наружу.
Грубин поблагодарил меня и сказал:
– Я там спички оставил…
В Ровское мы попали только утром. Оказывается, мальчишки высадили нас за четыре километра до цели…
О, крестьянские дети, воспетые Некрасовым. До чего же вы переменились! Отныне и присно нарекаю вас – колхозные дети!..
Леша Бобров стоял па пороге и застенчиво улыбался. Глаша с воем бросилась ко мне, лохматая и похудевшая.
– Замерзли?– спросил Бобров.– Хотите выпить?..
Как бы пи злился российский человек, предложи ему выпить, и он тотчас добреет…
За столом Леша рассказал:
– Я был в Ленинграде дважды. Хотел вернуть собаку – не могу. Привык…
Мы узнали, что Глаша совершила несколько подвигов. Во‑первых, спасла щенка, который тонул. Вытащила его из лужи. Кроме того, первая взяла след медведя‑шатуна. И наконец, задушила лисицу.
Мне было как‑то неприятно, что Глаша умертвила живое существо. Но что поделаешь – инстинкт…
Тут я вспомнил одну давнюю историю. Обедали мы с приятелем в ресторане "Балтика". Разговорились с официанткой. Угостили ее коньяком. И нее это дружески, без малейшей корысти. Она же затем поступила довольно странно. Обсчитала меня рублей на шесть.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Не денег, естественно, жаль – за человека обидно. А приятель говорит:
– Чему ты удивляешься?! Соловей заливается не потому, что ему весело. Он просто не может иначе… Соловей поет, официантка ворует… Просто иначе не может… Природа такая, инстинкт…
– Продай собаку,– говорит Бобров.
– Как тебе не стыдно!
– Ну тогда подари. Здесь ей будет лучше.
– Ей‑то – да. А нам?..
Мы еще немного выпили и ушли спать.
Проснулись к обеду. В столовой застали четверых незнакомых мужчин.
Леша отозвал меня в сторону:
– Эти ребята – из КГБ. Завтра на лося пойдут.
– Лось‑то при чем?– говорю.– Мало им нашего брата?
– Да они ничего,– шептал Бобров,– они после работы меняются.
– В какую сторону?
Мальчики из органов выглядели сильно. Что‑то было в них общее, типовое. Серийные, гладкие лица, проборы, шерстяная одежда. Один подсел ко мне. Заговорил отрывисто и четко:
– Ваша собака?.. Хорошо… Как зовут? Глафира? Это что. юмор? Ценю… Течка давно была? Не знаете? А кто же знает?.. Уши гноятся? Нет?.. Отлично…
– Садитесь обедать,– пригласил Бобров.
Обедали не спеша. Ребята из органов достали водку. Разговор то и дело принимал щекотливый характер.
– Свобода?!– говорил один.– Русскому человеку только дай свободу! Первым делом тещу зарежет!..
Я спросил:
– За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже не опубликовал свою работу‑
– И зря не опубликовал.– сказал второй.– Тогда не посадили бы. А так
– кому он нужен?..
– Сахаров рассуждает, как наивный младенец,– говорил третий,– его идеи бесплодны. Вроде бы грамотно изложено, с единственной поправкой. То, что рекомендует Сахаров, возможно при одном условии. Если будет арестовано Политбюро Цека…
– Запросто,– сказал Валерий Грубин.
– Нам пора ехать,– говорю.– спасибо.
Мы собрали вещи. Бобров попрощался с Глашей. Его жена Фили (настоящее имя забыл) даже тихонько поплакала.
Мы вышли на дорогу. Ребята из органов толпились на крыльце.
– Заходите,– сказал один,– у нас бесподобный музей. Не для широкой публики, конечно, Но я устрою. Координаты, телефон – я дал.
– И вы приходите,– говорю.
– Только с ордером,– добавил Грубин.
Чекист посмотрел на моего друга внимательно и говорит:
– Ордер не проблема…
Мы попрощались и зашагали вдоль реки. Глаша бежала рядом, не оглядываясь.
– Интересно, – говорю,– что у них в музее хранится?
– Черт его знает,– ответил Грубин,– может, ногти Бухарина?..
Года через два я переехал в Таллинн. Глаша была со мной. Вскоре совершила очередной подвиг.
Меня послали в командировку на острова. Собаку я отдал на это время друзьям. Жили они в квартире с печным отоплением. Как‑то раз затопили печи. Раньше времени закрыли трубу. Вся семья уснула.
В квартире запахло угарным газом. Все спали.
Но проснулась Глаша и действовала разумно. Подошла к хозяйскому ложу и стащила одеяло. Хозяин запустил в нее шлепанцем, одеяло поправил. Глаша вновь его стащила и при этом залаяла.
Наконец двуногие сообразили, что происходит. Распахнули двери, выбежали на улицу. Хозяин повалился в сугроб. Глашу долго пошатывало и тошнило.
Днем ей принесли из буфета ЦК четыреста граммов шейной вырезки. Случай уникальный. Может быть, впервые партийные льготы коснулись достойного объекта…
В Таллинне я стал подумывать о Глашином замужестве. Позвонил знакомому кинологу. Он дал несколько адресов и телефонов.
Аристократическая генеалогия моей собаки побуждала к некоторой разборчивости. Я остановился на кобельке по имени Резо. Грузинское имя предвещало телесную силу и буйство эмоций. Тем более что владелицей Резо оказалась журналистка из соседней эстонской газеты – миловидная Анечка Паю.
Любовный акт должен был состояться на пустыре возле ипподрома.
Резо выглядел прекрасно. Это был рыжеватый крепыш с нахальными глазами. Он нервно вибрировал и тихонько скулил.
Аня пришла в короткой дубленке и лакированных сапогах. Залюбовалась моей собакой. Воскликнула:
– Какая прелесть!
Добавив:
– Только очень худенькая…
Как будто усомнилась, возможен ли хозяйству прок от такой невестки.
– Сейчас это модно,– говорю.
Аня полемично шевельнула округлым бедром.
Мы обменялись документами. Родословная у Глаши, повторяю, была куда эффектнее, чем у моего друга Володи Трубецкого. Документы Резо тоже оказались в порядке.
– Ну что ж,– вздохнула Аня и отстегнула поводок.
Я тоже отпустил Глафиру.
Был солнечный зимний день. На снегу лежали розоватые тени. Резо, почувствовав свободу, несколько обезумел. С лаем отмахал три широких круга. Глаша наблюдала за ним с вялым интересом.
Побегав. Резо опрокинулся в снег. Видимо, захотел охладить свой пыл. Или показать, каких трудов ему стоит удержаться от безрассудства.
Затем отряхнулся и подбежал к нам. Глаша насторожилась и подняла хвостик.
Кобелек, хищно приглядываясь, обошел ее несколько раз. Он как будто увеличился в размерах. Он что‑то настоятельно бормотал. Мне показалось, что я расслышал:
– Вай, какая дэвушка! Стройная, как чинара. Юная, как заря… Ресторан пойдем. Шашлык будем кушать. Хванчкара будем пить…
Глашин хвостик призывно вздрагивал. Она шагнула к Резо, задев его плечом.
И тут случилось неожиданное. Визгливо тявкнув, кобелек рванулся прочь. Затем прижался к лакированным сапогам хозяйки.
Глаша брезгливо отвернулась.
Резо дрожал и повизгивал.
– Ну что ты?! Что ты?!– успокаивала его Аня.– Ну. будь же мужчиной!
Но Резо лишь повизгивал и дрожал.
Он был темпераментным импотентом, этот развязный кацо. Тип, довольно распространенный среди немолодых кавказцев.
Анечке было неловко за своего воспитанника. Она вроде бы даже захотела чем‑то компенсировать его неуспех. Прощаясь со мной, шепнула:
– Калью улетает в Минск на семинар. Я позвоню тебе в конце недели.
Аня. действительно, позвонила, но грубая Татьяна обругала ее матом…
Когда меня увольняли из редакции. Аня вызвалась писать фельетон для эстонской газеты. Даже название придумала – "Сквозь темные очки". В том смысле, что я клеветник и очернитель.
Знакомый инструктор ЦК не без усилий приостановил это дело.
Но вернемся к моей собаке. Раза три я пытался выдать ее замуж. И все три попытки рухнули.
Второй жених обладал плебейской худобой и силой. Напоминал учителя физкультуры из провинции. Был чем‑то похож на Аркадия Львова.
Он решил не тратить времени даром. Обойтись без любовной игры. Действовал, как говорится, на хапок.
Глаша его больно покусала.
А он еще и сопротивлялся, как жлоб… Так и ушел ни с чем. Веселый такой, без комплексов…
Почему же Глаша его отвергла?..
Видно, капля романтики необходима…
Третий жених беспрерывно чесался. Кроме того, у него был слабый мочевой пузырь. Да и шерсть грязноватая, с проплешинами. А родословная – я посмотрел – исключительная. Значит, вырожденец. Наподобие Володи Трубецкого.
Глаша его просто игнорировала.
Так и осталась девицей. А дальше уже было поздно. Знакомый кинолог сказал:
– А вдруг не разродится, что тогда?.. Мы имеем право рисковать своей жизнью. Рисковать чужой – порядочным людям не дано…
Сейчас Глафире двенадцать лет.
Двенадцать лет мы знакомы.
Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.
Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.
Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке…
Не печалься, все будет хорошо.
И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.
В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами… Сообща таскаем колбасу из холодильника…
|
|
|
