 |
Писать о космосе трудно. . .
|
|
|
|
Писать о космосе трудно. Вообразить его себе — невозможно. Поскольку космос есть — отсутствие, ничто...
Я хорошо помню день гагаринского триумфа.
Мы, студенты Ленинградского университета, шагаем по Невскому. Размахиваем самодельными транспарантами. Что-то возбужденно кричим.
И только мой друг, знаменитый фарцовщик Белуга, язвительно повторяет:
— Ликуйте, жлобы! Динамо в космосе!.. «Динамо» по-блатному означает—жульническая махинация. Причем с оттенком дешевого шика.
Видимо, Белуга раньше других ощутил наступление грандиозной пропагандистской кампании. Увидел первые гримасы советского космического блефа...
У Гагарина было на редкость симпатичное лицо. Его наградили, увенчали и возвеличили. Превратили в одушевленный символ. В улыбающуюся политическую идею.
Временами Гагарин становился человеком. И тогда он сильно запивал. Видно, ему не хотелось быть идеей. И он пил все больше.
Сначала разбился в машине. На лице его, которое продолжало быть общественным достоянием, возник глубокий шрам.
Затем Гагарин угнал самолет и разбился окончательно...
Космическая эра продолжалась. Летающих идей становилось все больше. Для их бесчисленных портретов уже не хватало кремлевской стены.
Число космонавтов росло и росло. У них возникла своя футбольная команда.
Затем произошла трагедия. Несколько космонавтов погибло. (Не помню — трое или четверо.) Это был печальный, траурный день. Моя дочка спросила:
— Отчего ты не плачешь? Я ответил:
— Плачут те, кто их знал. Для меня они были летающими идеями. Я не могу рыдать о погибших идеях.
Прошло много лет. В космос по очереди слетали народные демократы. Вьетнамец, болгарин, поляк. Честно говоря, я перестал интересоваться этими делами. Я давно уже не интересуюсь пропагандой. Давно уже пытаюсь руководствоваться не чужими, а собственными идеями...
И вот мы узнали про космический челнок. (Можно назвать его космическим автобусом. Космическим маршрутным такси.)
Машина вернулась на Землю. Вернулись затраченные миллионы. Вернулись потрясающие механизмы. Вернулись люди.
Читая газетные сообщения, мы думаем не об идеях, летающих в космосе. Мы думаем о космических заводах. О космическом туризме. То есть — о космической перспективе.
Мы убеждаемся — человечеству есть куда идти, куда лететь, куда стремиться. Более того:
Если Запад полностью уступит Советам, будет куда эмигрировать дальше...
|
|
|
ВСЕ МЫ ГОТОВИЛИСЬ...
Все мы готовились к отъезду на Запад, Каждый по-своему.
Самые дальновидные занимались английским. Самые практичные обзаводились кораллами и Хохломой.
Кто-то учился водить автомобиль. Кто-то фотографировал свои рукописи...
Мой сосед Григорович вывез два ратиновых отреза на пальто. (В результате, говорят, сшил из них чехол для микроавтобуса...)
Лично я собирал информацию. Мне хотелось трезво и объективно представлять себе будущую жизнь.
Я знал, что литература в Америке источником существования не является. Что тиражи русских книг — ничтожны. Что людям моего склада очень трудно найти работу. Что американская преступность достигла устрашающих размеров...
Мне хотелось знать правду. Я желал навсегда покончить с иллюзиями.
Многое из того, что я узнавал, внушало ощущение страха. Я боялся одиночества и немоты. Меня ужасала перспектива второго рождения. Пугала неизбежная языковая изоляция.
Я не был уверен, что смогу писать. А тогда все остальное не имело бы значения.
Кроме того, я опасался ностальгии. Я так много слышал об этом. Я читал письма Бунина, Цветаевой, Куприна. Я не мог сомневаться в искренности этих писем...
Конечно, мне и раньше случалось надолго покидать Ленинград. Но тогда я знал, что могу вернуться. И все равно умирал от тоски...
В армии у нас было такое печальное развлечение. Собирались бывшие ленинградцы и начинали вспоминать... дома. По улице Ракова, скажем. Один за другим. Какого цвета, сколько этажей?.. Что там было внизу— закусочная, ателье проката?..
Заканчивалось это дело мрачной попойкой, слезами, бессонницей...
И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились.
Действительно, грабят. Действительно, работу найти трудно. Действительно, тиражи ничтожные.
А вот ностальгия отсутствует.
Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет...
Лишь иногда, среди ночи... В самую неподходящую минуту... Без причины... Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!
Но это так, иногда... И говорить не стоит... Да и газета наша — принципиально оптимистическая...
|
|
|
С ДЕТСТВА НАС УБЕЖДАЛИ...
С детства нас убеждали, что мы — лучше всех. Внушали нам ощущение полного и безграничного совершенства.
Советское — значит, отличное! Наше учение — самое верное! Наши луга—самые заливные! Наши морозы — самые трескучие! Наша колбаса — самая отдельная! И так далее...
Самовлюбленный человек производит жалкое впечатление. «Я—умный, добрый и хороший!»—звучит неприлично.
Коллективное самолюбование выглядит не менее глупо, чем персональное. «Мы — умные, добрые и хорошие!» — тоже не звучит.
Видимо, многие думают иначе. Кричать о себе: «Я — хороший!»—не решаются. А вот утверждать: «Мы— хорошие!» — считается нормальным...
Народ — есть совокупность человеческих личностей. История народа — совокупность человеческих биографий. Культура, религия — необозримая совокупность человеческих деяний и помыслов.
Повышенное расположение к себе — есть нескромность. Повышенное расположение к своему народу — шовинизм.
Заниматься самовосхвалением — непристойно. Восхвалять свой народ, принижая другие, — так же глупо и стыдно.
Прославить человека могут лишь его дела. Так и слава народа — в его деяниях. В его истории, религии, культуре...
Мы создали первую в Америке еврейскую газету на русском языке. Не потому, что мы — лучше. И не потому, что мы — хуже. А потому, что мы — есть. И будем...
В Ленинграде у меня был знакомый — Гриша Певзнер. При слове «еврей» — лез драться. Гриша считал, что «еврей» — оскорбление.
Например, его спрашивали:
— Вы — еврей?
И Гриша становился в позицию. На его лице вспыхивали багровые пятна. На скулах появлялись желваки. Он говорил:
— Что ты хочешь этим сказать?!.
Гриша был уверен, что защищает свое национальное достоинство. Расписываясь при этом в своей неполноценности.
У мировых знаменитостей Гриша выискивал наличие еврейской крови. Считал евреями Пушкина и Блока. Но при этом утверждал, что марксизм выдумал Энгельс — гой и забулдыга...
Гришу можно понять. Гриша настрадался от антисемитизма.
Но ведь мы-то уехали. (Кстати, Гриша тоже.) Так давайте чуточку расслабимся. Давайте при слове «еврей» не размахивать кулаками.
Любовь к своему народу — естественное чувство. Да и любовь к себе — естественна. Люби на здоровье. Люби, но помалкивай...
Чтобы не получилось — «Еврейское — значит, отличное!»...
|
|
|
Я ДУМАЮ, РЭЙГЕН...
Я думаю, Рэйген очень популярен среди новых эмигрантов. Я не имею специальных данных, просто мне так кажется.
Мы знаем, что на коммунистических лидеров оказывает воздействие только сила. Что любые мирные переговоры они используют в корыстных и неблаговидных целях. Что любое соглашение может быть нарушено в удобной для большевиков позиции.
Кремлевские правители уважают только силу. Рэйген производит впечатление сильного человека. Недаром ему так хорошо удавались роли ковбоев.
Рэйген тверд и практичен. Он последовательно внедряет свои идеи. Уверенно навязывает свою волю конгрессу. На международном уровне высказывается твердо и жестко.
И вдруг — неожиданная отмена зернового эмбарго. Признаюсь, меня несколько озадачило это решение.
Рэйген мотивирует его следующим образом:
«Эмбарго затрагивает интересы американских фермеров. Желая наказать большевиков, мы наказываем себя, И наконец, коммунисты покупают зерно в других странах. То есть эмбарго не достигает своей цели».
Мне кажется, в этом случае здравомыслие Рэйгена граничит с цинизмом.
Да, американские фермеры заинтересованы в том, чтобы продавать излишки своего хлеба. Эмбарго действительно причиняет им некоторый материальный ущерб.
Но ведь существует и этическая сторона дела. Существует понятие гражданского и нравственного долга.
Американское зерно в данном случае — понятие условное. Это вовсе не блины и пампушки для советских людей.
Обеспечив себя зерном, большевики увеличат военные расходы. Высвободят средства для осуществления новых милитаристских планов.
Зачем же укреплять позиции врага, не скрывающего своих глобальных экспансионистских целей.
Возможно, Рэйген считает эмбарго не принципиальной мерой. Рассматривает его как побочный и несколько женственный дипломатический ход в манере господина Картера. Собирается противопоставить ему какие-то более жесткие и недвусмысленные методы давления. Компенсировать отмену зернового эмбарго более действенными политическими акциями.
Возможно, это так. Будем надеяться, что это так.
И все-таки остается чувство досады. Этика и мораль начинаются с готовности жертвовать личными интересами ради достойной цели. А государственные принципы требуют определенных и неизменных критериев.
Не всякое дело может быть предметом компромисса.
|
|
|
В СОЮЗЕ НАМ КАЗАЛОСЬ...
В Союзе нам казалось, что мы — демократы. Еще бы! Ведь здоровались с уборщицами. Пили с электромонтерами. И как положено—тихо ненавидели руководство...
Тоталитарный строй нам претил. Мы ощущали себя демократами.
И наконец сделали окончательный выбор. Подали документы на выезд.
Приехали. Осмотрелись.
И оказалось, что выбрать демократию — недостаточно. Как недостаточно выбрать хорошую творческую профессию.
Профессией надо овладеть. То есть—учиться. Осваивать навыки. Постигать законы мастерства.
Мы учимся демократии подобно тому, как учились ходить. Робко и неуверенно делаем первые шаги. Естественно, не обходится без падений и ушибов...
Скоро мы будем отмечать юбилей «Нового американца». За это время газета изменилась самым радикальным образом.
Я говорю не о количестве страниц. Не о принципах верстки. И даже не о качестве публикуемых материалов.
Произошло нечто более важное. Изменились мы сами.
Чего только не происходило за эти месяцы в редакции! То делались попытки установить непререкаемое единовластие. То, наоборот—увести газету в дебри анархии и безответственности.
Часы напряженных дискуссий сменялись периодами расслабленного умиротворения. Турниры уязвленных амбиций чередовались с припадками взаимного обожания.
Шаг за шагом мы избавлялись от пережитков тоталитаризма. И процесс этот далеко не завершен. Но уже сейчас можно говорить о торжестве демократических принципов.
Есть обязанности у президента корпорации. И есть обязанности у наборщицы. Спорные вопросы обсуждаются на редакционных летучках. Если не удается прийти к общему мнению — голосуем. Последняя статья Глезера обсуждалась четыре раза. И все-таки была отвергнута. Большинство голосовало против. За—только двое. Президент и главный редактор...
Разумеется, количественный принцип — не идеален. Истина далеко не всегда принадлежит большинству. Но меньшинству она принадлежит еще реже...
Любое учреждение представляет собой крошечную модель государства. У тоталитарной модели есть свои преимущества — оперативность, дисциплина, безоговорочная исполнительность. Но во имя этого приходится жертвовать главным — человеческим достоинством.
И потому мы — убежденные демократы...
Конечно, мы — не только сослуживцы. Не только — единомышленники. Есть у меня в редакции близкие друзья. Люди, которыми я восхищаюсь. Мнением которых чрезвычайно дорожу.
Стоит ли выделять их фамилии? Пожалуй—нет. Ведь это будет не демократично...
|
|
|
ЕЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ...
Еще в Ленинграде мне часто приходилось слышать:
«Все русские на Западе жестоко перессорились! Евреи с православными. Монархисты с демократами. Либералы с почвенниками. Первая эмиграция с третьей. И так далее...»
Наконец я приехал и убедился: действительно, ругани хватает. И в прессе, и на частном уровне...
Поводов бесчисленное множество. Эстетические, политические, философские, религиозные... Цель одна
— скомпрометировать идейного противника как личность. Повторяю: не убедить, не опровергнуть, а именно
— скомпрометировать...
В какой-то степени нас можно понять. За спиной — десятилетия вынужденной немоты. Печать на устах. Кляп во рту. Амбарный замок на губе.
Десятилетия мы безмолвствовали. Раскланивались с негодяями. Улыбались стукачам. Мирились с любыми гнусностями.
И вот мы здесь. Кругом свобода, демократия и плюрализм!
Нам скомандовали — можно! Можно все. Можно думать, читать, говорить!
Какое это счастье — говорить что думаешь! Какая это мука — думать что говоришь! Говорить умеет всякий. (На Четырнадцатой улице есть попугай в зоомагазине. Говорит по-английски втрое лучше меня.)
А думать — не каждый умеет. Слушать — и то разучились.
Казалось бы—свобода мнений! Очень хорошо. Да здравствует свобода мнений! Для тех, чьи мнения я разделяю.
А как быть с теми, чье мнение я не разделяю?! Заткнуть им рот! Заставить их молчать! Скомпрометировать как личность!..
Дома бытовало всеобъемлющее ругательство «еврей». Что не так — евреи виноваты.
Здесь — «агенты КГБ». Все плохое — дело рук госбезопасности. Происки товарища Андропова.
Пожар случился—КГБ тому виной. Издательство рукопись вернуло—под нажимом КГБ. Жена сбежала — не иначе как Андропов ее ублудил. Холода наступили — знаем, откуда ветер дует!
Слов нет, КГБ — зловещая организация. Но и мы порой бываем хороши. И если мы ленивы, глупы и бездарны, то Андропов ни при чем. У него своих грехов достаточно. Так давайте же взглянем на себя критически И беспристрастно. Будем учиться выслушивать своих противников. Терпимо относиться к чужому мнению. Соблюдать элементарные приличия.
Давайте учиться жить по-человечески! И учтите, если кто-то возражает, я буду считать этого человека агентом КГБ...
Я ЧАСТО ВСПОМИНАЮ...
Я часто вспоминаю лагерную зону под Иоссером, Перекур на лесоповале. Потомственный скокарь Мурашка рассуждает у тлеющего костра:
— Хорошо, начальник, в лагере! Можно не думать. За нас опер думает...
А теперь мне хочется задать читателям вопрос:
— Не уподобляемся ли мы этому тюремному философу? Живем мы или тянем срок?
И вообще, кто мы такие? Безответственные малолетки или взрослые люди? Способны ориентироваться в мире идей? Или нужен милиционер-регулировщик? Желаем думать самостоятельно? Или пусть думает начальство?..
Мы объявили газету независимой и свободной трибуной. Стараемся выражать различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Доверяем читателю. Предоставляем ему возможность думать и рассуждать.
В ответ то и дело раздается:
— Не хотим! Не желаем свободных дискуссий! Не интересуемся различными точками зрения! Хотим единственно верное учение! Единственную правильную дорогу! Хотим нести единственный, идеологически выдержанный транспарант!
Зачем нам яркие, праздничные одежды самостоятельной мысли? Хотим быть серыми и одинаковыми, как новобранцы...
Зачем нам колебаться, меняться и перестраиваться?! Хотим быть твердыми, как шанкр!
Хотим, чтобы все было просто.
Были коммунистами, стали антикоммунистами. Сменили ворота, как на футбольном поле.
А если мир сложнее таблицы умножения? Если кроме «дважды два — четыре» существуют логарифмы?
Нет! Не желаем споров! Не хотим разногласий! Отказываемся выражать собственное мнение! За нас думает академик Сахаров.
Не желаем спорить и возражать. Пусть все будет чинно и спокойно. Как в морге...
Видел я раз случайно пекинскую кинохронику. Торжественный митинг, центральная площадь. Полмиллиона китайцев в одинаковых синих робах. Главный что-то пискнул, и китайцы дружно пискнули в ответ. И одновременно протянули вверх сжатые кулаки.
Тут я, честно говоря, перепугался. Вот это машина! Полмиллиона шурупов и винтиков! И все заодно. Да это пострашнее водородной бомбы!..
Настанет ли конец бараньему единодушию?! Проснется ли в нас думающий, колеблющийся, свободный человек?!
ПРОТИВ МОЕГО ДОМА...
Против моего дома есть небольшой супермаркет. Вы заходите, накладываете продукты. Затем рассчитываетесь у прилавка.
Миловидная девица укладывает содержимое тележки в коричневый бумажный пакет.
Вы слышите приветливое:
— Thank you! Have a nice day!
Там же имеются в продаже целлофановые мешки. Стоят — десять центов.
Вы покупаете этот мешок. Платите десять центов. Однако в целлофановый мешок девица содержимое тележки не укладывает. Протягивает этот самый мешок, и все. А положить в мешок товар не удосуживается. И уже не говорит вам приятных слов.
Потому что это — лишняя работа. Лишнее движение. Не предусмотренное стандартами здешнего обслуживания.
Меня это, честно говоря, поразило. Казалось бы, так естественно оказывать пустяковую дополнительную услугу. Так — нет.
В бумажный мешок — пожалуйста! А в целлофановый — ни за что!
Ну что ты скажешь?! Может, действительно — хваленая американская вежливость формальна. И дружелюбие — формально. И благородство. И любовь к свободе...
Еду в метро, охваченный грустными размышлениями. Обращаюсь к прилично одетому господину. Спрашиваю нужную остановку.
—А куда вы направляетесь? — интересуется господин.
Я объяснил.
Так он, представьте себе, вылез из метро раньше, чем ему было нужно. Отправился меня провожать. Всю дорогу звал мое семейство пожить у него. Прощаясь, сунул мне визитную карточку.
— Я, — говорит — адвокат. Понадобится консультация—звоните...
Ну что ты будешь делать с этой Америкой?! Любить ее или ненавидеть?!
ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД...
Четыре года назад японский журналист задал академику Сахарову вопрос:
— Может ли измениться советский режим? Реально ли это в обозримом будущем?
— Боюсь, что нет, — ответил Сахаров. Тогда журналист спросил:
— Значит, все безнадежно? Ради чего же вы занимаетесь правозащитной деятельностью? Зачем рискуете собой?
Сахаров ответил:
— Тогда вообще не стоило бы жить. Без надежды жизнь лишается смысла. Я не верю... И все-таки надеюсь.
Это соображение может показаться наивным. Однако — лишь на первый взгляд. Правда существует во имя правды. Не преследуя каких-либо иных, материальных целей.
Надежда существует во имя надежды.
Пусть все ужасно. Газету утром раскрывать боимся. Военная угроза, Польша, терроризм...
Казалось бы, семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились... И впереди—конь бледный... И всадник, которому имя — смерть...
И все-таки мы говорим друг другу:
— Счастливого Нового года!
Все было. Всякое бывало. Но дружба уцелела. Хоть и сокращается порою круг друзей. Но телефон звонит. И почтальонам есть работа. И вечно рядом какие-то симпатичные люди...
— Надейтесь, друзья! Врагам мы тоже говорим:
— Счастливого Нового года!
Чем бы их таким порадовать, врагов? Может, окочуриться им на радость?
Что ж, со временем, как говорится, — не исключено.
Надейтесь, враги!
Я все еще надеюсь. Не от слепоты. Не от бессилия. Во имя самой надежды. Без каких-либо иных материальных целей.
Сама надежда является целью. Она же является средством.
БЫЛ У МЕНЯ В ЛЕНИНГРАДЕ...
Был у меня в Ленинграде знакомый фарцовщик. Громадными партиями скупал у иностранцев всяческое барахло. Занимался также валютой и антиквариатом...
Позавчера встречаю его на Квинс-бульваре. Обнялись, разговорились.
— Ну как, — спрашиваю, — чем занимаешься?
— Кручу баранку, — отвечает, — вкалываю с утра до ночи.
Я удивился:
— Ты же был деловой, предприимчивый?! Мой друг усмехнулся:
— Америка показала, кто деловой, а кто не очень. Действительно, Америка многое заставила пересмотреть в себе и в жизни.
Здесь все по-другому. Здесь понятия «бизнесмен» и «мошенник» не совпадают. Говоря проще, здесь надо работать.
Вот мой знакомый и превратился в честного труженика...
Мне возразят:
«Ну, хорошо — ремесленники, инженеры, ученые. А как быть с музыкантами и литераторами?»
Хорошие музыканты играют. Я не говорю о Ростроповиче. Пономарев играет. Сермакашев играет. Батицкий играет. (Причем речь идет только о моих личных знакомых.)
Литераторов поддерживает государство. У Поповского — стипендия. У Парамонова — стипендия. У Соловьева, Клепиковой — такая же история. Даже Алешковский грант получил...
Мне возразят:
«А как же быть с писателями на велфейре? С музыкантами за баранкой? С кинорежиссерами, переквалифицировавшимися в управдомы?»
А вы присмотритесь. Может, они большего и не стоили. Может, это их настоящее призвание?!
Короче, либо это временно, либо справедливо...
Америка — не рай. И не распределитель ЦК. Америка не только вознаграждает одаренных и работящих. Америка жестоко отрезвляет самонадеянных и заблуждающихся.
Причем выигрывают и те, и другие. Одаренным и работящим воздается по заслугам. Самонадеянные и заблуждающиеся утрачивают вредные иллюзии. И то, и другое — благо.
Мои товарищи Вайль и Генис сменили десятки профессий. Насколько я знаю, вершина их советской биографии — пожарная команда. А теперь — уважаемые люди. Критики. Попробуй тронь!
Меттер заведовал поломанной радиостанцией и сочинял телепередачи о животноводах. А теперь, что ни говори, — президент корпорации.
И так далее.
Лично я стал тем, кем был, наверное, и раньше. (Просто окружающие этого не знали.) То есть—литератором и журналистом. Увы, далеко не первым. И, к счастью, далеко не последним.
КАК-ТО БЕСЕДОВАЛ Я...
Как-то беседовал я с приятелем. Приятель выпил, закусил и говорит:
«С американцами дружить невозможно. Это холодные, черствые, меркантильные люди. Главное для них — практический расчёт...
Помнишь, как было в Союзе? Звонит тебе друг среди ночи:
«Толик! У меня—депрессия! С Алкой полаялся!»
Ты хватаешь пузырь — и к нему. И потом до утра керосините... Он для тебя последнюю рубаху снимет... И ты для него... Вот это дружба! Навзрыд! До упора!..»
Все это мой приятель говорил абсолютно серьезно. И я задумался...
Есть в Ленинграде писатель. Общительный, способный, добродушный человек. Как выяснилось — давний осведомитель ГБ. Взял и посадил своего друга Михаила Хейфеца. А ведь дружили. И до утра беседовали. И последними рубахами торжественно обменивались...
Есть в Союзе такой романист—Пикуль... Размашистый, широкий человек. И водку пить мастак, и драться лезет, если что... Взял и посадил своего (и моего) друга Кирилла Успенского...
И так далее.
Есть в российском надрыве опасное свойство. Униженные, пуганые, глухонемые—ищем мы забвения в случайной дружбе. Выпьем, закусим, и начинается:
«Вася! Друг любезный! Режь последний огурец!..»
Дружба — это, конечно, хорошо. Да и в пьянстве я большого греха не вижу. Меня интересует другое. Я хочу спросить:
— А кто в Союзе за 60 лет написал 15 миллионов доносов?! Друзья или враги?
Да, американцы сдержаннее нас.
В душу не лезут. Здесь это не принято.
Если разводятся с женой, идут к юристу. (А не к Толику — водку жрать.)
О болезнях рассказывают врачу.
Сновидения излагают психоаналитику.
Идейного противника стараются убедить. А не бегут жаловаться в первый отдел...
Да и так ли уж они практичны?
Часть моих рукописей вывез из Ленинграда американец Данкер. Кстати, интеллигентный негр. Совершенно бескорыстно. Более того, с риском для карьеры. Поскольку работает в американо-советской торговле.
Издал мою книгу американец Проффер. И тоже — совершенно бескорыстно. Более того, претерпевая убытки на многих русских изданиях.
Переводят мои сочинения две американки. И обе работают бесплатно. В сомнительном расчете на грядущие барыши.
В одном мой друг прав. Последней рубашкой здесь со мной не делились. И слава Богу! Зачем мне последняя рубашка? У меня своих хватает.
Я уж не говорю про огурцы...
В ДЕТСТВЕ Я БЫЛ...
В детстве я был невероятным оптимистом. В дневнике и на обложках школьных тетрадей я рисовал портреты Сталина. И других вождей мирового пролетариата. Особенно хорошо получался Карл Маркс. Обыкновенную кляксу размазал—уже похоже...
Маршируя в пионерских рядах, я не щадил голосовых связок.
Я рос оптимистом. Мне говорили:
«Жить стало лучше, жить стало веселее!»
Я верил.
Вспоминается такой задорный марш:
Мы будем петь и смеяться, как дети, Среди всеобщей борьбы и труда...
Эти слова я выкрикивал десятки раз. Выкрикивал, выкрикивал, а потом задумался. Что же это получается? Все кругом работают, а мы поем и хохочем, как слабоумные...
В общем, стал мой оптимизм таять. Все шло — одно к одному. Деда расстреляли. Отца выгнали с работы. Потом меня — из комсомола. Потом — из университета. Потом — из Союза журналистов. И так далее. Потом оказалось, что далее—некуда... И пессимизм мой все крепчал.
Окружение мое тоже состояло из людей печальных. Весельчаков я что-то не припомню. Весельчаков мои друзья остерегались — не стукач ли?..
Наконец мы эмигрировали. Живем в Америке. Присматриваемся к окружающей действительности. Спросишь у любого американца:
— Как дела?
— Фаин! — отвечает.
Вроде бы — не дурак. И уж, как минимум, — не стукач.
Может, у него и в самом деле — файн? Почему бы и нет? Говорит, что думает. Живет, как считает нужным. Молится, кому хочет. Сыт, одет, обут... Каждому, что называется, по труду...
Так наметился у меня поворот к оптимизму. Теперь уже на мрачных людей смотрю подозрительно. Чего это они такие мрачные? Как бы галоши не украли? А может, КГБ их сюда засылает для увеличения напряженности?..
И коллеги у меня подобрались соответствующие. То и дело — улыбаются. Порой смеются. Изредка даже хохочут.
И газету делают — принципиально оптимистическую!
Конечно, бывают и у нас огорчения. То анонимное письмецо от какого-нибудь уязвленного дурака. То из Союза придут дурные вести. Или дочь презрением обдаст за то, что не умеешь водить автомобиль...
Но главная проблема решена. Будущее наших детей — прекрасно. То есть — наше будущее.
Поэтому наша газета взывает к мужеству и оптимизму.
А истинное мужество в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду!
|
|
|
