 |
Глава 3. Первый триместр. Часть вторая
|
|
|
|
Саундтрек к главе от переводчика: Шопен. Колыбельная – исполняет Хелен Гримо.
От автора: Уточняю – просто на всякий случай – что «акушерский срок беременности» отсчитывается от первого дня последних месячных. В этой главе акушерский срок беременности Беллы – восемь недель, но зачала она шесть недель назад («эмбриональный срок беременности»).
Эсме, мать Эдварда, всегда относилась ко мне лучше, чем я заслуживала. Пережив первоначальный шок от того, что её сын встречается с женщиной, которая на восемь лет его старше, да к тому же ещё и преподаёт в той школе, что он закончил лишь две недели назад, она приняла меня в свою семью. Хотя позже она признавалась, что в связи с нашими с Эдвардом отношениями в душé чувствовала себя далеко не так непринуждённо, как показывала внешне, в конечном счете, она была реалисткой и понимала, что не сможет помешать ему встречаться со мной. Желая лучше понять, чтó подтолкнуло двадцатичетырёхлетнюю женщину вступить в романтические отношения с её семнадцатилетним сыном, на праздничные выходные четвертого июля [прим. переводчика: День независимости США] она пригласила меня в свой загородный дом на атлантическом побережье. К концу лета я обрела не только её одобрение, но и её любовь. Она была мне почти как мать, вот только если бы я рассталась с Эдвардом, то и с ней мне тоже пришлось бы расстаться.
Несколько месяцев спустя я действительно с ним рассталась. Точнее будет сказать: поскольку до того никто не делал выбор в пользу того, чтобы остаться со мной, я была уверена, что и в будущем этого никто не сделает. Однажды в кратком приступе эгоизма я убедила себя, что расстаться с Эдвардом – дать ему уйти – будет с моей стороны бескорыстным поступком. Я помню тот момент, когда поняла, чтó я натворила. Дверь моего дома закрылась за ним со скрипом, напомнившим стон, старый замок щёлкнул язычком, и звук этот эхом отдался в моей пустой гостиной.
|
|
|
Я почти услышала, как разбилось его сердце.
Как бы ни хотела я броситься вслед за ним и сказать, что люблю его и поступила так только из-за страха, я не могла. Я знала, что лишь снова причиню ему боль.
В последовавший за этим год я скучала по Эсме так же сильно, как по Эдварду. Я бывала одинока и раньше, но на этот раз всё было иначе. Теперь я знала, что любовь – и романтическая, и семейная – на самом деле существует. Я жаждала её с невообразимой силой, но знала, что не заслуживаю такой любви от другого, пока сама не научусь отвечать любовью на любовь. Я пошла на психотерапию, работала над собой и поняла: то, что я не представляла никакой ценности для родившей меня женщины, ещё не повод считать себя никчёмной. Также я осознала, что, пытаясь спастись от боли, я лишь увековечиваю её, ходя по замкнутому кругу.
Я написала Эдварду, что люблю его и сожалею о разрыве. В конце концов, мы помирились. К чести Эсме, она не ставила мне в вину всё, что я натворила.
– Материнская любовь безусловна, – сказала она, – а я считаю тебя своей дочерью.
Для Эсме не было ничего важнее нашего с Эдвардом счастья, и она ни разу не приставала к нам с расспросами о том, когда же в нашем семействе будет прибавление. Она предлагала советы, только когда я их спрашивала. Несмотря на весь свой немалый профессиональный успех, материнство она считала одной из важнейших вещей в своей жизни и сомневалась, что чувствовала бы себя полностью реализовавшейся, не пережив опыт воспитания Эдварда. Тем не менее, она никогда – ни на мгновение – не предполагала, что я обязана чувствовать себя так же, как она; ведь, в конце концов, несмотря на наше несомненное сходство во многом, мы были двумя разными людьми. Эсме ясно дала понять, что если я никогда не захочу иметь детей, значит, для меня это совершенно правильный выбор. Воспитание детей – тяжелый труд, и я не должна позволять никому – ни обществу, ни своим друзьям, ни даже её сыну – давить на меня в этом, пока сама не буду уверена, что готова.
|
|
|
И я была готова. В день, когда извлекала ВМС, я была в этом уверена. Чего я не понимала, так это почему, несмотря на желанную и благополучно протекающую беременность, у меня так плохо на душе. Зная, что Эсме способна в достаточной мере понять мои опасения, я очень хотела обсудить их с ней. Вот только это было невозможно, потому что Эдвард мне не позволял.
Потому что Эсме не знала, что я беременна.
Потому что он, чтоб его черти взяли, отказывался просто сообщить ей об этом, как нормальный человек.
Потому что это же был Эдвард, для которого, видите ли, просто сказать о чём-то словами – это слишком скучно.
С того момента, как в крошечном пластиковом окошечке теста на беременность появился знак «плюс», он сочинял всякие остроумные способы сообщить своей матери, что мы ждём ребёнка. В конце концов, он остановился на том, чтобы вставить копию ультразвука в рамку для фотографий и незаметно добавить её к другим семейным снимкам, украшавшим музыкальную гостиную Эсме. В воскресенье после моего первого визита к гинекологу он реализовал свой план. Рамочка была помещена в нужное место, а мы, пообедав, собрались у рояля. Эдвард наигрывал «Колыбельную» Шопена. Единственное, что оставалось – чтобы Эсме заметила рамку.
Вот только она не заметила.
По дороге домой я предложила вернуться и просто сказать ей, но Эдвард об этом и слышать не хотел.
– Я поставил её в той комнате, где она больше всего любит бывать, – настаивал он. – Очень скоро она попадётся ей на глаза. Я имею в виду – распечатка ультразвукового изображения не похожа на фотографию. Максимум день или два. Надо просто подождать.
Именно это мы и делали.
Мы ждали.
И ждали.
Через неделю, когда ничего не случилось, моё терпение было на исходе.
– Неужели мы не можем просто сказать ей?
– Нет.
Я знала, выходя за Эдварда замуж, что для него детали имеют значение. Это одна из причин, по которым я его любила. Или, по крайней мере, любила шесть недель назад. Но затем я зачала ребёнка, и теперь его маленькие причуды, обычно казавшиеся такими очаровательными, приводили меня в ярость. Моя подруга Роуз предупреждала меня, что так и будет. Она называла это «комплексом гестационной [т.е. имеющей отношение к беременности] кастрации» и утверждала, что каждая беременная женщина хотя бы раз в день испытывает желание оторвать своему мужу член. В то время я думала, что она всё это выдумывает. Я слишком сильно любила член Эдварда, чтобы захотеть лишить его этой части тела, а Роуз была склонна к преувеличениям. Вот только в этом случае она оказалась права.
|
|
|
– Почему нет, чёрт побери? – воскликнула я.
– Это наш первый ребёнок. Я хочу немного позабавиться, чтобы потом было о чём вспоминать.
Я закатила глаза.
– Что? – спросил он.
Он сел рядом со мной на диван и положил мои ноги себе на колени. Когда он начал большими пальцами растирать мне свод стопы, делая расслабляющий массаж, я практически забыла, почему так зла на него.
– Прекрати. Это слишком приятно.
– Не понимаю, почему мне не позволено делать тебе приятно.
– Потому что ты делаешь это намеренно.
Он действительно начинал меня бесить, но у меня не хватало смелости сказать ему, что для него это чертовски опасная вещь – соседство моей ноги с его мужским хозяйством.
– Ну... в общем-то, да. В том смысле, что массаж ног ведь нельзя сделать непреднамеренно.
– Это меня отвлекает.
Он сложил руки как школьник и постарался принять виноватый вид.
– Прости.
– Ты же должен понимать, что мне трудно разговаривать с твоей матерью и при этом не упоминать самую важную вещь в нашей жизни. Я имею в виду, одно дело было ждать официального подтверждения – увидеть сердцебиение и всё такое – это ещё понятно из соображений осторожности. А теперь я чувствую, что с Эсме это ложь через умолчание…
– Постой-ка, а разве ты разговаривала с моей мамой на этой неделе? Я, например, в принципе не мог до неё дозвониться.
– Вообще-то нет, но…
|
|
|
– Тогда с твоей стороны это чисто теоретический аргумент. Почему бы нам не подождать, когда кое-что обнаружится само собой?
– Может быть, я хочу, чтобы кое-что обнаружилось поскорее.
– Детка, нужно совсем немного, чтобы кое-что обнаружилось. – Он за лодыжку притянул мою ногу к своей промежности. – Скользни ножкой на пару дюймов в сторону, и ты почувствуешь, что конкретно я имею в виду.
Я убрала ноги с его коленей – от греха подальше.
– Я серьёзно, Эдвард. Есть определённые вещи, которые я хотела бы обсудить с твоей матерью, но не могу, потому что она не знает, что я беременна.
– И она узнает – в ближайшее время. А пока ты можешь обсуждать это со мной.
– Я знаю, – ответила я, но больше не сказала ничего. Не хотела его обижать.
– Давай договоримся так. Если к концу недели она ничего не заметит, мы ей просто скажем. Столько ты подождать сможешь?
– Да.
Это была одна из многих причин, по которым я его любила. Он знал, что не может в одиночку быть всем, что мне нужно, и не стремился к этому. Во всём, что было связано со мной, его терпение было бесконечным – доказательством стала длительность нашей помолвки.
Сделав мне предложение, он сказал, что не хочет давить на меня или торопить, и что я могу назначить любую дату свадьбы, какую захочу. Однако он и представить себе не мог, насколько долго я с этим протяну. Все валили вину за ту задержку на мою боязнь обязательств, но на самом деле причины, по которым я провела три года в качестве его не-совсем-жены, были гораздо сложнее. Несомненно, моё детство вызвало у меня недоверие к браку как общественному институту – и это чувство лишь усилилось, когда в какой-то статье я наткнулась на рассуждения о том, почему среди врачей у психиатров самый высокий процент разводов. Хоть я и сказала Эдварду: я счастлива тем, что мы вместе и не хочу делать ничего, что могло бы пошатнуть существующее положение дел – это была не вся правда. Больше всего на свете я боялась не того, как брак изменит нас, а того, как он изменит меня.
Мне нравилась работа преподавателя, но постепенно я стала всё сильнее разочаровываться в том, что делала в школе того района, где жила. Подавляющее большинство учеников отличались потребительским отношением к учёбе и вообще к жизни. Знание своих прав сочеталось у них с поразительным отсутствием понимания своих обязанностей и ответственности. Казалось, при этом из моей работы исчезало то, чем я больше всего дорожила. Моё удовольствие от работы включало не только возможность обеспечивать себя материально, но и чувство морального удовлетворения, ощущение, что я что-то меняю в этом мире в лучшую сторону. Когда последнее исчезло, осталась лишь возможность зарабатывать на жизнь – и ей тоже предстояло уйти в тот момент, когда Эдвард и я, вступив в брак, объединим наши активы. После долгих душевных терзаний я поняла, что не против того, чтобы стать замужней женщиной – мне лишь не хотелось быть «женщиной, удачно выскочившей замуж». Так как я обещала Эдварду, что позволю ему оплачивать счета после официального бракосочетания, не существовало никакой реальной причины оставаться на работе, которая мне не нравилась. Я теряла и чувство собственного достоинства, и свою финансовую автономию, не говоря уже об удовольствии от того, что делаю.
|
|
|
Тридцати лет от роду я вновь принялась выяснять, «кем хочу быть, когда вырасту». Я решила, что ответ не изменился, однако появилось небольшое дополнение. Я могу чувствовать удовлетворение от работы преподавателем, но лишь тогда, когда мои ученики хотят учиться. Понимая, что мне и самой нужно учиться дальше, я поступила в магистратуру. Получив степень магистра, я продолжила преподавать английский, но вместо незаинтересованных девятиклассников стала учить тех, для кого английский язык был неродным. Они хотели начать новую жизнь так отчаянно, что их не волновало, скольких это потребует усилий или в какой мере вероятен успех. Да, с их стороны это была авантюра, но они делали ставку на самих себя и верили, что смогут преодолеть все препятствия.
Следующим летом я поступила точно так же, как они. Однажды в среду, безо всякой шумихи, мы с Эдвардом приехали к Эсме в её загородный дом на побережье. В тот же вечер я надела длинное белое платье, вышла на пляж, где в лицо мне подул свежий ветер, и отдала свою руку Эдварду. Я боялась и нервничала, хотя при этом присутствовали только мы с Эдвардом, Эсме и мировой судья. Когда пришло время обменяться кольцами, мои пальцы дрожали так сильно, что я уронила кольцо в песок. Мы с Эдвардом одновременно наклонились, чтобы его поднять. Нащупав кусочек гладкой платины, я немедленно надела его ему на палец. Мне так не терпелось сделать Эдварда своим, что я даже не успела встать с колен. Поднимаясь на ноги, мы смеялись – но не над моей оплошностью, а над тем, что вспомнили: когда-то раньше мы уже стояли на этом самом месте.
На сей раз, всё было иначе – я встала на колени из-за того, что спешила принять его, а не из-за жалкой попытки избежать признаний с его стороны. Спустя несколько секунд, стоя на том самом месте, где краснеющий семнадцатилетний мальчик Эдвард нашёл в себе мужество сказать, что любит меня, я нашла в себе мужество выйти за него замуж.
Я никогда об этом не жалела; лишь удивлялась, почему я так долго с этим тянула. При виде двух колец – и помолвочного, и обручального – там, где до этого было одно, меня не терзал ни парализующий страх, ни мысль – даже мимолётная – о том, что моему браку суждена неудача.
Почему с беременностью всё было по-другому?
|
|
|
