Ландшафтные языки (Landschaftssprachen).

Наши диалекты сами находятся в обращении уже больше, чем сотни лет. Урбанизация и индустриализация 19 столетия, войны того и нынешнего времени привели к перемешиванию людей из всех немецких ландшаф­тов. Служащие вместе со своими семьями странство­вали туда и обратно, рабочие были вынуждены добы­вать себе свой хлеб, уезжая далеко от родного дома вместе со своими семьями. Совершенно особое зна­чение имело здесь включение наших коммивояжеров для того, чтобы выравнять диалектные особенности. Однако, еще имеются многие области, в которых го­ворят на старых диалектах, и даже там, где диалекты утратили свое своеобразие, остались так называемые ландшафтные языки, которые отличаются от всех дру­гих немецких способов речи по тональности, формам слов, и способу построения речи. "Ick jeh nu nach Schule" говорит берлинец (и только он). "Ich gehe mal eben bei zu" - скажет бременец (и никто другой). "Wo

geiste her?" - спросил бы его, наверно, рейнландец, ко­торый не подозревает, что bei zu значит, примерно, то же самое, что берлинец обозначает, как een bißken um die Ecke. Для мюнхенских детей велосипед это не Roller, a Radirutsch; там охотно глотают безударные слоги (Gweih=Geweih) и т.д.

Медлительность восточно-немецкого, плавная ши­рота саксонского, сочная полнота швабского - все это известно каждому и каждый это слышит. Имеются ярко выраженные изящные, культивированные диа­лекты, как венский немецкий или балтийский немец­кий (кто мог бы их, однако, спутать?); имеются также грубые ландшафтные языки (берлинский или рейнско-франкский диалекты; их уж точно не спутаешь друг с другом).

Речь и мышление. - Sprechen und Denken

Мы видели историческую глубину и общественную полноту языка. Чтобы получить целостную картину, нужно осмыслить оба эти аспекта вместе, наложить их друг на друга. Только тогда можно было бы увидеть, как во все времена живые ячейки языка стремились друг к другу, взаимно обогащались и объединялись, как каждая ячейка нашего языка живет, опираясь на скры­тые пружины истории, и только благодаря им стано­вится осмысленной и понятной. Только эта картина могла бы прояснить третью особенность, которой об­ладает язык, самую важную и трудную: его отношение к мышлению.

Язык как зеркало мира

Мы говорим о том, что мы хотим beizen какой-то предмет мебели. Это слово принадлежит столярам. Но мы beizen также табак, процесс, который по внешне­му облику едва ли напоминает предыдущий. Есть также слово die Falkenbeize, означающее охоту на

птицу с соколом. Одно и то же слово живет, таким образом, в трех профессиональных языках, у столя­ров, табаководов и охотников, имея совершенно раз­личное применение. Тот, кто знает английский язык, тот припомнит, что to bait не только соответствует нашему beizen, но может означать также и "кормить (лошадь в дороге)" и даже "заезжать (во время путе­шествия)": таким образом, там это слово является ку­черским и именно оттуда оно получило новое, чуждое нашему языку значение. Тот, кто ориентируется в ис­тории языка, понимает, что слово beizen происходит от слова beiäßen и по существу означает "сделать не­что, связанное с укусом." Это объясняет многое. Охотник пускает своего сокола, чтобы "укусить" пти­цу, английский кучер заботится о том, чтобы его ло­шадь могла "укусить" овес. Когда мы обрабатываем семенной материал химикалиями, чтобы защитить его от паразитов, мы, таким образом, описываем не цель, которую хотим достигнуть, а метод, при помощи ко­торого мы добиваемся ее достижения; мы даем воз­можность химическому веществу проявить свою "едкость". То же самое происходит и с сыром, кото­рый мы помещаем в концентрированный соляной раствор (der Beize); здесь мы даем возможность соли "кусать" сыр. Аналогичное происходит с деревом, тек­стура которого должна остаться видимой (терпентиновое масло здесь должно "кусать" дерево изнутри), а также с солониной (соляной раствор дол­жен "кусать" мясо). Аналогичное применение слов на­блюдается у разных общностей (охотники, крестьяне, столяры, мясники).

Во французском языке мы наблюдаем совсем иную ситуацию. Там нашему "das Fleisch beizen" соответст­вует выражение macerer la viande. Macerer значит "делать мягким": французский оборот, таким образом,

описывает не процесс, а его цель. Для выражения "den Tabak beizen" французским эквивалентом будет saucer le tabac, что означает "макнуть табак". Хотя здесь также описывается процесс, однако не в такой образной форме, которая присуща нашему языку. Чернение мебели (ein Möbelstück schwarz beizen) по французски называется ebene, что значит превратить в эбеновое дерево, обработать его так, чтобы оно вы­глядело таким же черным, как эбеновое. Здесь мы снова имеем образ, но не процесса, а намерения, це­ли, которой мы хотим добиться. Во всех этих случаях французы видят вещи иначе, чем мы; поэтому они применяют другие образы и другие обозначения.

Однако, мы должны сделать еще один шаг: по­скольку ни немец, который сегодня применяет слово beizen в одном из многочисленных его значений, ни француз, который использует для этого свои соответ­ствия, не создают такие выражения и обороты в мо­мент, когда говорят, а черпают их из словарного запа­са своей исторически выросшей группы, постольку они оба связаны с определенными, жестко установ­ленными в языке представлениями, образами, спосо­бами видения.

Каждый язык включает в себя картину мира, в ко­торой живет тот, кто этот язык употребляет. Эта связь человека с картиной мира, содержащейся в языке, на котором он говорит, с кругом представлений, образов и понятий, которые запечатлены в языке, обуславли­вает глубочайшее действие каждого языкового явле­ния. Этого воздействия не может избежать никто, ни в одной фразе, которую человек произносит или слышит.