Отрывки из неизвестных источников 3 глава

стыдно ли физикам так говорить? Пусть даже есть в природе вещей некое взаимодействие, я допускаю это, и стоики в подтверждение этого приводят мно­жество примеров. Говорят, что у мышей зимой, ког­да самые короткие дни, увеличиваются печенки; что мята болотная (puleium avidum) начинает расцве­тать как раз в день зимнего солнцестояния, причем маленькие раздутые пузырьки, содержащие ее семе­на, лопаются, и семена разлетаются в разные сторо­ны; что даже на лире, если тронуть одни струны, то отзовутся другие; что устрицы и вообще все мол­люски увеличиваются и уменьшаются в размерах вместе с луной; что деревья в зимнее время лучше подрезать, когда луна в ущербе: они как бы заодно с луной усыхают. (34) Нечего и говорить о морских приливах и отливах, которыми управляет луна. Мож­но привести тысячи примеров подобного рода, об­наруживающих наличие сстсчтпсипого взаимодей­ствия (cognatio naturalis) между вещами весьма дале­кими одна от другой. Согласен с этим. Против этого нет возражений. Но следует ли из этого также, что то или иное состояние выемки в печени предвещает прибыль? <...>

LVJI. (117) Но что главное — это почему подоб­ным образом в Дельфах уже не выдаются прорица­ния не только в наше время, но и давно. Почему к этому оракулу стали относиться с величайшим пренебрежением? Когда защитников дивинации прижимают этим вопросом, то они говорят: исто­щилась, мол, от старости, сила этого места, откуда исходили земные испарения, под влиянием кото­рых Пифия вдохновлялась, изрекая оракулы. Можно подумать, что речь идет о вине или рассоле каком-то, который выдыхается и слабеет со временем. Но в данном случае мы имеем дело со свойством оп­ределенной местности, и не только естественным, но и божественным. Каким образом истощилась эта сила? Скажешь — от старости. Но что это за ста­рость, которая смогла истощить божественную си­лу? Силу настолько божественную, что, вырвавшись из-под земли, она приводила душу Пифии в такое

состояние, что та могла^чне только задолго провидеть будущее, но даже изрекать свои предсказания в бла­гозвучных стихах. Когда же эта сила истощилась? Не после того ли, как люди стали менее легковерными? (118) Демосфен, живший около трехсот лет тому на­зад, уже тогда говорил, что Пифия «филиппствует», т. е. как бы заодно с Филиппом. Он имел в виду, что она подкуплена Филиппом. Можно считать, что и другие дельфийские оракулы тоже были кое в чем нечестны.

Я не знаю, почему эти ваши суеверные и почти фанатичные философы как будто предпочитают ид­ти на все, лишь бы не выглядеть глупыми. Вы пред­почитаете верить, что истощилась, перестала суще­ствовать та сила, которая если только она действи­тельно существовала когда-нибудь, то определенно была вечной, чем не верить в то, во что вовсе не сле­дует верить.

LVHI. (119) Сходным образом эти философы ошибаются и относительно снов, в защиту которых они выступают издалека. Они считают, что наши ду­ши (animi) божественны (divini), что они заимство­ваны извне, что мир заполнен множеством сочувст­вующих душ. Благодаря этой божественности ума и самой души и благодаря се связи с внешними ума­ми можно определять, какопо будущее. А Зепон, на­против, полагает, что когда человек спит, то его ду­ша как бы съеживается, угнетена, испытывает упа­док сил и сама засыпает. Даже Пифагор и Платон, авторы авторитетнейшие, указывают, что для того, чтобы во сне увидеть более истинное, нужно, гото­вясь ко сну, соблюдать умеренность в образе жизни и в еде. А пифагорейцы даже рекомендуют совсем отказаться от употребления в пищу бобов, как будто от этой пищи раздувается не желудок, а душа. Право же, какую можно высказать еще нелепость, которая бы уже не была высказана кем-нибудь из фило­софов!

(120) Будем ли мы считать, что души спящих са* ми собой приходят в движение и видят сны или, кац считал Демокрит, их к этому понуждает поступают-

щий извне образ (visio), так или иначе спящие могут увидеть во сне много ложного под видом истинного. Так ведь и плывущему на корабле кажется, что непо­движные предметы на берегу движутся; так, особым образом скосив глаза, можно увидеть вместо одного светильника два. А что говорить о людях в горячке или пьяных? — много они видят ложного. Но если не следует верить в такого рода видения, то я уж не знаю, почему следует верить в сны. Ведь если захотеть, то можно и эти ошибки зрения толковать, как толку­ют сны: то, что неподвижное двигалось, истолковать, как предзнаменование землетрясения или неожи­данного бегства, а раздвоение пламени свечи объя­вить как знамение, предвещающее раздоры или вос­стание.

UX. (121) Даже и:» пилений безумцев или пьяных можно путем толкопш шя иинлсчь много такого, что будет выглядеть как суп к >oi i цссся к будущему.

Если человек целый день бросает и цель копье, он когда-нибудь да попадет. Мы целыми ночами видим сны, и почти каждую ночь спим, так чтб удивительно­го, если иногда сон сбывается? Что может быть более ненадежным, чем бросание игральных костей? И од­нако, каждому, кто часто бросал, выпадал когда-ни­будь самый удачный, «венерин» бросок, а иногда да­же два или три раза. Так что же, мы предпочтем ска­зать по-глупому, что в этом приняла участие Венера, а не простой случай?

Если в других случаях не следует верить ложным видениям, то я не вижу, какое преимущество у сна, по­чему ложному во сне следует придавать значение ис­тинного? (122) Да если бы природа так устроила, что спящие действительно совершали бы те поступки, ко­торые они совершают в сновидениях, то всех отправ­ляющихся спать пришлось бы связывать, так как во сне люди ведут себя хуже, чем сумасшедшие. Так если нельзя придавать веры видениям безумцев, потому что они ложны, почему следует верить снам, которые еще сумасброднее, не понимаю! Только потому, что безумные о своих видениях не рассказывают толко­вателям, а видевшие сны — рассказывают?

И еще спрашиваю: если я захочу что-что написать, или прочитать, или спеть, или сыграть на музыкаль­ном инструменте, или выяснить какой-нибудь во­прос из геометрии, или физики, или диалектики, то что же, мне следует ждать, когда я увижу сон, или следует применить искусство, без которого в этих де­лах ничего не достигнешь? А если захочу пуститься в плавание, то я не буду ведь управлять кораблем, ру­ководствуясь снами, иначе наказание меня постиг­нет тут же. (123) Разве Эскулап или Серапис могут нам прописать во сне лекарство от болезни, а Неп­тун — сделать из нас хороших кормчих? Не может! Или, если Минерва может без врача исцелить, то по­чему бы музам, — также в сновидениях, — не научить писать, читать и другим искусствам? Если бы могли помочь при болезни, то могли бы и в других случаях. А если не могут в других случаях, то и при болезни не помогут, а раз так, то вообще не может быть никакого доверия снам.

LX. (124) После этих предварительных замечаний рассмотрим вопрос поглубже. Можно предполо­жить, что либо посылает предзнаменование во сне некая божественная сила, заботящаяся о нас, либо что те, кто толкует сны, основываясь на существова­нии в природе некоего согласия и взаимосвязи, по­нимают, какое событие должно последовать за тем, что мы видели во сне. А может быть, ни то, ни другое, а постоянные и каждодневные наблюдения показа­ли, что после какого-то определенного сновидения огедует определенное событие.

(125) Прежде всего следует уяснить себе, что нет такой божественной силы, которая производит сно­видения, и ни одно сновидение, очевидно, не исхо­дит от Бога. Если бы боги это делали ради нас, чтобы мы могли предвидеть будущее, то почему так мало людей, которые повинуются снам? Которые понима- '• ют их? Которые помнят? А как много таких, которые пренебрегают снами и считают веру в сны суевери­ем, что пристало лишь для малодушных и старух? По­чему Бог, заботящийся о людях, наставляет сновиде­ниями тех, кто считает их недостойными не только

внимания, но даже запоминания? Не может ведь Бог не знать образа мыслей каждого человека, и ведь не­достойно Бога делать что-то попусту и без причины. Это противно даже для человека, если он последова­телен в своих поступках. Стало быть, если сны по большей части либо забывают, либо пренебрегают ими, то или Бог об этом не знает, или напрасно поль­зуется этим способом — давать нам предзнаменова­ния во сне. Но ни то, ни другое для Бога не подходит. Значит, не следует верить, что Бог посылает предзна­менования в виде сновидений.

LXI. (126) Я спрашиваю также, если Бог дает нам эти видения для предвидения будущего, почему он предпочитает их посылать спящим, а не бодрствую­щим? Возбуждаются ли души спящих посторонним воздействием, извне, или души возбуждаются сами собой, или есть какая-нибудь другая причина, поче­му нам во сне кажется, что мы что-то видим, слы­шим, делаем, ведь та же причина могла бы сказаться и на бодрствующих. И то же, что ради нас боги дела­ют с нами, когда мы спим, пусть бы они сделали с бодрствующими. Тем более что и Хрисипп, опро-вергатель академиков, признает, что бодрствующие видят в более ясном и четком виде то, что спящие видят во сне. Было бы поэтому более достойным благодетельных богов, коли они заботятся о нас, по­сылать более ясные видения бодрствующему, чем бо­лее темные во сне. А так как этого не происходит, то не следует считать сны божественными. (121)\\. по­том, к чему эти обиняки и околичности, которые вы­нуждают нас обращаться к толкователям? Лучше бы Бог, если он только когда-нибудь заботился о нас, ска­зал прямо: «Это делайте! Этого не делайте!» И пусть бы он дал это видение лучше бодрствующему, чем спя­щему.

Ведь кто осмелится сказать, что все сны сбывают­ся? «Некоторые сны верные, — говорит Энний, — но все — не обязательно».

LXII. Как же можно отличить верный сон от не­верного? И если верные посылает Бог, то откуда про­исходят неверные? Если и они также божественного

''" •*«•-*-. 575

происхождения, то что может быть непостояннее Бога? Что может быть безрассуднее, чем тревожить души смертных пустыми и обманчивыми видения­ми? Если только правдивые сновидения божествен­ны, а ложные и пустые человеческого происхожде­ния, то что это за произвольное распределение, что одно делает Бог, другое природа? Не лучше ли было бы, чтобы или Бог посылал все сны (что вы отрицае­те), или природа? Так как вы первое отрицаете, то по необходимости будете вынуждены признать второе. (128) Под природой же я понимаю то, по причине чего душа никогда, даже в состоянии покоя, не мо­жет быть в бездействии и без движения. И вот когда тело покоится и душа не может пользоваться ни чле­нами его, ни чувствами, то она оказывается во власти разных и случайных видений, которые, как говорит Аристотель, являются не чем иным, как отпечатками того, что человек делал или о чем думал в состоянии бодрствования. И так как отпечатки эти бывают пе­репутаны, то и образы в сновидении бывают подчас самые странные. Так что если среди сновидений часть лживых, часть правдивых, то я очень хотел бы знать, по какому признаку их можно распознать? Ес­ли такого признака нет, то какой смысл прислуши­ваться к толкователям? А если есть какой-то, очень хочу услышать — какой? Но на это они не найдутся, что ответить.

LXUI. (129) Весь спор, в сущности, сводится к сле­дующему: что более вероятно — то, что бессмертные боги, превосходящие все в мире своим совершенст­вом, сбегаются ко всем не только [мягким] ложам, но даже [жестким] койкам всех смертных, где бы они ни были, и как только заметят, кто стал похрапывать, тотчас подбрасывают тому несколько непонятных и темных видений, чтобы таким образом заставить его утром в страхе от сновидения бежать к толкова­телю за разъяснением; или то, что сны имеют есте­ственное происхождение — легко возбуждающейся душе во время сна кажется, что она видит то, что на­яву она действительно видела. Так что же более до­стойно философии: обратиться к суеверным толко-

ваниям вещих старух или обратиться за объяснени­ем к природе?

А если даже правильное толкование снов и воз­можно, то тс, кто берется за это дело, сделать ничего не MOiyr это ведь обычно люди самого презренного и невежественного типа. (130) Стоики же твои сами утверждают, что только мудрец может быть прори­цателем. Так, например, Хрисипп дает следующее определение дивинации: это способность распозна­вать, видеть и объяснять знаки, которые боги посы­лают людям. Обязанность дивинации — заранее по этим знакам разузнавать, каковы намерения богов в отношении людей, каков смысл знаков и каким об­разом богов следует смягчить и умилостивить. Он же искусство толкования снов определяет таким об­разом: это способность понимать и объяснять те знаки, которые даются людям богами во сне. Так ведь это же задача не для посредственного, а для са­мого выдающегося и образованного ума. Л я такого не встречал ни разу.

LXIV. (131) Наметь, стало быть, что если я даже со­глашусь с тобой, что дивинация существует (чего я никогда не сделаю), то мы не смогли бы найти прори­цателя (divinus), достойного этого названия. Непо­стижимы намерения богов (mens deorum), если они нам не посылают во сне ни таких знаков, которых мы могли бы сами самостоятельно понять, ни таких, для которых мы могли бы найти соответствующих толкователей. Если бы боги обращались к нам с по­добными знаками, которые мы и сами не понимаем, и нет такого, кто бы нам объяснил их смысл, то это было бы похоже на то, как если бы карфагеняне или испанцы стали говорить в нашем сенате без перевод­чика. (132) Какая цель этой темноты и загадочности сновидений? Боги должны бы желать, чтобы нам бы­ло понятно то, о чем они ради нас же предупреждают нас! Скажешь, а не бывает разве, что поэт или физик непонятен? Да, Евфорион бывает даже чересчур не­понятным. (133) Но — не Гомер! А кто из них лучший поэт? Очень темен Гераклит. Менее всего — Демо­крит. Но разве можно их поставить рядом? Если ты

Античность

убеждаешь меня в чем-то для моей же пользы так, что я не понимаю, — какой мне прок от твоего старания? Это как если бы какой-нибудь врач велел больному взять

Землей рожденное, в траве возросшее, свой дом несущее, крови лишенное

вместо того, чтобы сказать, как все люди, — улитку. У Па-кувия Амфион, обращаясь к афинянам, выражался по­добным образом:

Четвероногое, тихоходяшее, низкое, грубое,

С шеей змеиной, короткой головкой, видом противное,

выпотрошенное и неживое, но с живым голосом.

(Пакувий. Антиопа)

Так как он говорил очень темно, то афиняне сказа­ли ему: «Не понимаем, говори понятно». И он объяс­нил одним словом: «черепаха». — «Так что ж ты, кифа-рист, сразу не мог так сказать?»

LXV. (134) В книге Хрисиппа о сновидениях при­водится такой случай: к снотолкователю обратился некто за советом: ему приснилось, что на ремне под его кроватью висит яйцо. Толкователь ответил: под кроватью зарыт клад. Тот копает и находит i icko-торое количество золота, которое кругом обложено серебром. Он посылает толкователю немного сереб­ра. Тот спрашивает: «А от желтка — нисколько?» По­тому что, по его толкованию, желток яйца указывает на золото, а белок — на серебро.

Что же, разве помимо этого человека, никто дру­гой никогда не видел во сне яйца? Так почему же только один этот неизвестный нашел клад? Сколь много бедняков, вполне заслуживающих помощи от богов, так и не получили от них во сне указания, где найти клад? И почему сообщение о кладе было дано в такой скрытой форме, через сходство с яй­цом? Разве не лучше было открыто указать, где надо искать этот клад, как Симониду было открыто за­прещено пускаться в плавание? (135) Ведь темнота

I

сновидения никак не согласуется с величием богов.

LXVJ. А теперь перейдем к ясным и понятным снам вроде того, что приснился аркадянину, чей друг был убит трактирщиком в Мегарах; или вроде сновидения Симонида, в котором похороненный им покойник предупреждал поэта не пускаться в плавание; или того сна, который приснился однажды Александру, — я удивляюсь, почему ты о нем умол­чал. Птолемей, его близкий друг, в одном из сраже­ний был ранен отравленной стрелой и очень стра­дал от этой раны. А Александр сидел около него, и его одолел сон. И во сне ему, говорят, привиделась змея, которую вскормила мать Александра Олимпи­ада. Эта змея несла во рту корешок растения и вмес­те с тем говорила. Она сказала Александру, где рас­тет мтот корешок (недалеко от того места, где они находились) и что у корми такая сила, что Птолемей от него сразу выздоровеет. Когда проснувшийся Александр рассказал друзьям спой сон, послали лю­дей искан, тот корешок. И его нашли, и, говорят, от него пылсчилсн и Птолемей, и многие воины, ра­ненные того же рода оружием. (136) Ты еще многое рассказывал о сновидениях, вычитанное у разных историков, о снах, которые видели матери Фалари-да, Кира-старшего, мать Дионисия, карфагенянина Гамилькара, Ганнибала, П. Деция. Известный сон о переднем танцоре, сон Гракха и недавний — Цеци­лии, дочери Метелла Балеарского. Но это чужие сны, и нам поэтому трудно судить о них. Некоторые, мо­жет быть, даже выдуманы, кто их знает кем? А что сказать о наших с тобою снах? О твоем, в котором я упал вместе с конем в реку у берега; о моем, в кото­ром Марий с фасциями, увитыми лаврами, повелел отвести меня в свой храм.

LXVIL Все сны, Квинт, имеют одно разумное объ­яснение, и, клянусь богами бессмертными, важно уберечься, чтобы наше суеверие и легковерие не взяли верх над разумом. (137) Как ты думаешь, како­го Мария я видел? Я уверен, что Демокриту показалось бы, что я видел призрак или образ Мария. А откуда взялся этот образ? По Демокриту, от плотных и имею-

щих определенные формы тел истекают «образы» (imagines). А какое тело было тогда у Мария? От того тела, говорит Демокрит, которое у него было [при жизни]; все полно образами, и вот такой образ Мария и следовал за мной на Атинейской равнине, ибо никакой призрак невозможно себе представить без воздействия образов извне. (138) Выходит, эти «образы» настолько послушны нам, что, как только захотим, они прибегают к нам? И даже от таких предметов, которые вовсе не существуют? Ведь душа может вообразить себе такое, что она никогда не видела, о чем только слышала, напри­мер расположение города или человеческую фи­гуру. (139) Так что же, если я мысленно представ­ляю себе стены Вавилона или лицо Гомера, то это потому, что на меня подействовал какой-то образ от них? Но в таком случае мы могли бы знать все, что хотим, потому что думать мы можем обо всем? Нет! Никакие образы не прокрадываются извне в души спящих, и вообще никакие образы не те­кут. И я не знаю другого такого человека, который бы так авторитетно говорил самые пустые вещи. Такова уж сила, такова природа самих душ, что в состоянии бодрствования они движутся без вся­кого внешнего воздействия, но собственным сво­им движением и с невероятной скоростью. С по­мощью членов тела и самого тела и чувств души все очень ясно видят, мыслят, чувствуют. Но когда душа лишена этой поддержки со стороны тела, когда тело спит, тогда душа приходит в движение сама собой, и в ней возникают и мечутся разные образы (formae) и действия, и ей кажется, что она многое слышит, многое говорит. (140) Разумеет­ся, все это в душе расслабленной и предоставлен­ной самой себе проносится в беспорядке, перепу­танное и измененное на все лады. И все это по большей части происходит в душе как следы того, о чем мы в бодрствующем состоянии думали или что делали. Так получилось и с моим сном. В те времена я много думал о Марии, вспоминал, как он неустрашимо и стойко переносил все преврат-

ности своей судьбы. Это, я уверен, и было причи­ной того сновидения.

LXVIII. А тебе, так как ты с тревогой думал обо мне, я вдруг приснился вынырнувшим из реки. Потому что у обоих у нас в душах были следы тех дум, кото­рые владели нами, когда мы бодрствовали. Да еще кое-что к этому добавилось: мне — о храме Мария, а тебе — что конь, на котором я ехал, тоже вместе со мной упал в воду и затем снова появился из воды. (141) Но найдется ли, по-твоему, такая безумная ста­руха, которая бы верила во сны, если б они случайно иногда не сбывались?

Александр увидел во сне говорящую змею. Может быть, все это выдумка про сон, может быть, — правда. В любом случае ничего тут удивительного нет. Ведь он и действительности не слышал говорящую змею, и только видел во сне, что слышит. И более того, что змея говорили, держа во рту корень. Но для спящего нет ничего невозможного. Л и спрошу тебя, почему Александр, который видел этот сои, такой ясный, определенный, больше ни разу не видел ничего по­добного? Что касается меня, то, кроме того сна о Ма­рии, я решительно ни одного не помню. Напрасно, значит, я проспал столько ночей за свою долгую жизнь. (142) А ныне, поскольку мне пришлось отой­ти от общественных дел, я и сократил свои занятия по ночам и стал спать днем после обеда (раньше я так обычно не поступал), но, хотя сплю так много, ни в одном сне не получал я предупреждения о тех в особенности важных событиях. И мне кажется те­перь, что я не вижу во сне ничего лучшего, чем когда я вижу магистратов на форуме или сенаторов в ку­рии. (143)

LXJX. А если говорить о второй части нашего деле­ния, то что это за непрерывность и взаимосвязь в природе, которую, как я уже сказал, греки называют и в силу которой под яйцом надо понимать клад? Ме­дики, те по некоторым признакам узнают и о наступ­лении болезней, и об обострении их. Говорят, что указания на состояние здоровья можно получить по некоторого рода сновидениям, например предстоит

ли нам поправиться или похудеть. Но что общего, ка­кая естественная связь (cognatio naturalis) между сна­ми и кладом, или наследством, или почестью, или по­бедой, и многим другим в том же роде? Говорят, что если человеку приснилось, что он совокупился с женщиной, то это значит, что у него выделились камни. Тут я улавливаю эту «симпатию», ибо спящий видит во сне то, что дает результат, связанный с есте­ственной причиной (vis naturae), а не иллюзорной. Но какая естественная причина породила тот при­зрак, который повелел Симоииду не пускаться в пла­вание? Или какая имелась связь между природой и описанным некоторыми авторами сном Ллкивиа-да? Ему незадолго до его гибели приснилось, что он надел на себя одежду своей любовницы. Когда же он, убитый и брошенный без погребения, лежал всеми покинутый, то его подруга прикрыла труп своим пла­щом. Так что же, все это уже заключалось в будущем и имело естественные причины или и в том, что ему привиделось, и в том, что произошло, сыграл свою роль случай?

LXX. (144) Неужели не ясно, что догадки самих ис­толкователей более обнаруживают остроту их ума, чем силу и согласие природы? Бегун, задумавший вы-ступить на Олимпийских состязаниях, увидел себя во сне едущим на колеснице, запряженной четырьмя лошадьми. Утром он — сразу к толкователю. Тот: «По­бедишь, — говорит, — именно это означает скорость и сила лошадей». После этого он — к Антифонту. А тот. «Быть тебе побежденным! Разве не понятно, что четверо прибежали раньше тебя?»

А вот другой бегун (рассказами об этих снах пол­ны книги и Хрисиппа и Антипатра, но вернусь к бе­гуну) сообщил толкователю, что он во сне сделался орлом. Тот: «Ты победишь! Ведь ни одна птица не ле­тает быстрее орла». А Антифонт тому же бегуну рас­толковал по-другому: «Простофиля ты, — говорит, — разве сам не понимаешь, что будешь побежден? Ведь эта птица, преследуя других птиц в полете, всегда са­ма оказывается позади».

(145) Некая матрона, желавшая родить и бывшая

в сомнении, беременна она или нет, увидела во сне, будто у нее наложена печать на детородные части. Обратилась к толкователю. Один сказал, что не могла она забеременегь, так как ведь была запечатана. А дру­гой: «Беременна, — говорит, — ведь iгустое никогда не бывает запечатано». Каково искусство толкователя с его игрой ума? И что иное обнаруживают рассказан­ные мною сны и еще бесчисленное количество дру­гих, собранных стоиками, как не хитрость людей, ко­торые, основываясь на некотором сходстве, толкуют то так, то этак?

Врачи получают некоторые указания о болезни по пульсу, по дыханию больного и по многому друго­му предвидят будущее. Кормчие на кораблях, когда видят кальмаров, выскакивающих из воды, или дель-финон, наплывающих и порт, соображают, что это предвещает бурю. I [о»ти приметы можно разумно объяснить, их можно легко сообразовать с приро­дой. Тоже, о чем я немного ранее говорил, — никоим образом.

LXXI. (146) Осталось рассмотреть еще один до­вод. Говорят, продолжительные наблюдения над за­мечательными явлениями и записи их сложились в искусство. Но разве можно наблюдать сны? Каким образом? Их ведь бесчисленные разновидности. Нам может присниться столь извращенное, нелепое, чудовищное, что невозможно и представить себе. Как же можно эти бесчисленные и постоянно новые разновидности снов собрать в памяти и собранное записать? Астрологи проследили движение планет и, вопреки прежним представлениям, открыли неиз­менный порядок в их передвижениях. Но, спрашива­ется, какой порядок, какая согласованность может быть у снов? Как можно различать между верными и неверными снами, когда за одинаковыми снами, приходящими к разным людям или даже к одному и тому же человеку, следуют разные события?

Мы обычно не верим лжецу, даже когда он гово­рит правду. Но вот что меня удивляет: если какой-то один сон оправдался, то вместо того, чтобы отказать в вере одному, поскольку множество других не оп-

равдались, поступают наоборот: считают нужным верить в бесчисленное множество, ссылаясь на то, что один оправдался.

(147) Итак, если не Бог — творец снов, и нет у них ничего общего с природой, и не могла из наблюде­ний открыться наука снотолкования, то этим доказа­но, что снам совершенно не следует придавать зна­чения. В особенности еще и потому, что те, кто видят сны, сами не сведущи в дишniai;ии, а те, которые тол­куют чужие сны, основы каются лишь на догадках, а не на естественных причинах — случай же в тече­ние почти бесчисленных веков порождая много бо­лее удивительного наяву, чем в сновидениях, — и, на­конец, потому, что нет ничего более ненадежного, чем толкования [снов], когда один и тот же сон может быть истолкован по-разному, а иногда даже в прямо противоположном смысле.

LXXII. (148) Таким образом, наравне с другими видами дивинации следует отвергнуть и этот — ди-винацию по сновидениям. Ибо, по правде сказать, это суеверие, распространившись среди народов, сковало почти все души и держится оно на челове­ческой слабости. Об этом уже говорилось в моих книгах о природе богов, и в теперешнем обсужде­нии я как только мог старался это показать, так как мне казалось, что и нам самим и нашим согражда­нам мы этим принесем большую пользу. Но (я хочу, чтобы это было правильно понято) если суеверие следует отбросить, то этим вовсе не отбрасывается религия. Ведь мудрому свойственно сохранять и со­блюдать установления предков и священные обря­ды. А красота мира и порядок, который царит на не­бесах, побуждают род человеческий признать суще­ствование некоей вечной превосходной природы и преклоняться перед ней. (149) Поэтому, так же как следует распространять и поддерживать рели­гию, которая сочетается с познанием природы, так суеверие следует вырывать со всеми его корнями. Ибо оно, суеверие, на нас наступает, нам угрожает, нас, куда ни повернись, преследует, — слушаешь ли ты прорицателя или заклинание (omen), соверша-

ешь ли жертвоприношение или наблюдаешь за пти­цей, встречаешь ли халдея или гаруспика, сверкает ли молния, или прогремит гром, или молния во что-то ударит, или что-то похожее на чудо родится или произойдет. А так как подобные факты неизбежно происходят, то никогда наш разум не пребывает в покое. (150) И сон, который, казалось, должен был бы быть для нас прибежищем от всех тягостен и за­бот, сам порождает множество забот и ужасов. Эти ужасы, сами по себе пустые и бессмысленные, и не обратили бы на себя внимания, если бы их не взяли под свое покровительство философы, да не из са­мых последних, а люди острого ума, понимающие, где правильно заключение и где противоречие, счи­тающиеся даже исключительными, превосходными философами. Нсли бы Кариеад не оказал сопротив­ление их произволу, то, право, не знаю, пожалуй, только их и считали бы философами. С ними-то у меня в основном и идет спор и состязание, не по­тому, что я их более всего презираю, а потому, что они как раз особенно умело и умно защищают свои мнения.

А так как Академии свойственно не выдвигать ни­какого своего решения, а одобрять то, что выглядит наиболее похожим на истину, сопоставлять доводы, выставлять то, что можно сказать о каждом из мне­ний, отнюдь не пуская в ход свой авторитет, но пре­доставляя слушателям полную свободу выбора меж­ду ними, то и мы будем придерживаться этого обы­чая, который передан Сократом. Этим методом мы с тобой, брат Квинт, если тебе угодно, и будем как можно чаще пользоваться.

«Для меня, — сказал Квинт, — не может быть ни­чего более приятного».

После этих слов мы поднялись.

«О СУДЬБЕ»

1(1) <...> В других моих книгах — «О природе бо­гов», а также «О дивинации» — я поступал таким обра-

зом, чтобы дать возможность каждой из сторон без перерыва высказать свои мнения, а читателю чтобы легче было одобрить то, что ему покажется наиболее заслуживающим одобрения. Но в этом рассуждении о судьбе некоторое случайное обстоятельство послу­жило мне помехой к применению этого метода.

(2) Случилось так, что, когда я находился в своем Путеоланском имении, в тех местах в то же время на­ходился и Гирций, незадолго до того избранный кон­сулом и один из лучших моих друзей, человек чрез­вычайно увлекшийся теми же занятиями, которым и я с юных лет предавался. Мы много времени проводи­ли вместе, чаще всего обсуждая разные планы, как до­биться установления мира и согласия между гражда­нами. После гибели Цезаря, казалось, везде появились семена новых волнений, и мы считали, что их необ­ходимо было избежать. Почти все наши беседы сво­дились к обсуждению этих вопросов, и это продолжа­лось ряд дней. Но как-то Гирций пришел ко мне в та­кой день, который оказался свободней обычного от посетителей. Сперва мы поговорили о том, что было предметом наших разговоров ежедневно и как бы узаконено — о мире и спокойствии.

⇐ Предыдущая32333435363738394041Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: