 |
Казанское ханство первой половины XVI в.
|
|
|
|
Будь Иван Васильевич здоров, Казань дорого заплатила бы за эту авантюру, но государь умирал, а его преемнику, озабоченному укреплением власти, было не до татар. Только весной следующего года Василий снарядил карательную экспедицию, но организована она была весьма бестолково. Часть войска под командованием государева брата Дмитрия Ивановича плыла на кораблях, а конница князя Александра Ростовского следовала отдельно и прибыла сильно позже. Полководец из Дмитрия был никудышный. Он полез в сражение, не дожидаясь подхода кавалерии, и был наголову разгромлен. Василий отправил вдогонку третью рать, с князем Василием Холмским, однако Дмитрию не терпелось взять реванш за поражение. Едва подошла конница князя Ростовского, Дмитрий снова ринулся в бой – и казанцы опять его разбили, причем захватили всю русскую артиллерию. Пришлось бесславно отступать.
На следующий год Василий собрал такую большую армию, против которой Казани было бы трудно устоять, поэтому Мухаммед-Эмин запросил мира, обещая отпустить весь полон и впредь вести себя послушно. Этим великий князь и удовлетворился – войска были ему нужны на западе. Лицо вроде бы удалось сохранить, мятеж был подавлен, но в отношении казанцев к Москве произошла опасная перемена: они увидели, что можно резать русских купцов, можно побеждать русское войско и потом оставаться безнаказанными.
Точно такую же ошибку Василий вскоре совершил применительно к Крымскому ханству.
Отношения начали портиться еще с тех пор, как окончательно распалась Большая Орда (1502), общий враг Москвы и Крыма. Теперь союз утратил для крымцев былой смысл. К тому же им не понравилось, что северские земли, куда они привыкли наведываться за добычей, теперь перешли к Руси и стали недоступны.
|
|
|
Возникла ситуация, в которой Москва по-прежнему нуждалась в помощи Крыма для борьбы с Литвой, а ханству эта дружба стала ни к чему. Пока не умер Иван Васильевич, которому хан Менгли-Гирей был многим обязан, мир сохранялся, но перед Василием у крымского властителя никаких моральных обязательств не было.
Сигизмунд Литовский слал хану щедрые дары, стараясь переманить его на свою сторону. То же самое следовало сделать и Василию – ведь его казна была намного богаче. Но помешала скупость. Москва слала подношения и хану, и всем видным мурзам, но такие жалкие, что татары обижались. Сигизмунд давал больше, да еще согласился принять от хана ярлык – то есть как бы признать себя крымским вассалом. Денег этот жест не стоил, и король, должно быть, не придавал ему особенного значения. Сигизмунд ссылался на византийский прецедент: откупались же василевсы от варваров, не считая это для себя зазорным? Этот политический трюк сработал. Крымцам показалось правильней грабить земли не исправно платящего литовского данника, а скупого северного соседа.
Конечно, в последующие годы от крымских набегов доставалось и литовцам, но главной мишенью разбойных нападений отныне становится Русь.
Первое зловещее предзнаменование новой беды случилось летом 1507 года, когда какие-то крымские мурзы напали на южные русские области. Силы были, видимо, небольшие, и московские воеводы отразили удар, а захваченных пленников отбили. Но начало вражде было положено.
А в 1512 году на те же области напали уже сыновья самого Менгли-Гирея и, что хуже, беспрепятственно ушли с добычей. Никаких карательных мер за эту агрессию не последовало – руки Василия были связаны очередной литовской войной.
Это было большой ошибкой. Теперь крымские набеги стали постоянными.
Периоды обострения сменялись затишьями, когда шел активный торг: кто перекупит крымцев – Москва или Литва. Раз за разом Сигизмунд оказывался щедрее, и хищные орды шли грабить Русь. Так было в 1516 и в 1517 годах.
|
|
|
Однако настоящая беда пришла, когда два ханства, Крымское и Казанское, договорились объединить свои силы. Произошло это после очередного поражения московской политики в Казани, где в 1521 году власть захватил Сахиб-Гирей, родной брат нового крымского хана Мехмед-Гирея.
Братья соединили войска близ Коломны, и произошло то, что Карамзин называет «самым несчастнейшим случаем Василиева государствования». Русская армия под предводительством князя Дмитрия Бельского была разбита. Татары шли прямо на Москву. В этой тяжелой ситуации Василий поступил так же негероически, как в 1480 году его отец: бросил столицу на мужа сестры, крещеного татарского царевича Петра, а сам отступил в безопасное место.
Гиреи штурмовать крепкие городские стены не собирались, но и уходить не торопились. Они разоряли окрестности Москвы, охотились на людей, чтобы угнать их в неволю. Великокняжеский казначей привез в татарский стан богатые подношения, чтобы умилостивить Мехмед-Гирея. Тот сказал, что уйдет, только если получит от Василия письменное обязательство данничества. Только через две недели затребованную грамоту доставили, и тогда победители неторопливо отправились восвояси.
Такой беды от татар на Руси не бывало со времен нашествия Едигея в 1408 году. Летопись пишет, что в рабство угнали 800 тысяч русских, и хоть это несомненное преувеличение, однако людей действительно пропало очень много. Казанцы продавали своих невольников в Астрахани, крымцы – в Кафе.
Еще горше был позор: государь «Третьего Рима» признал себя подданным крымского хана, который, в свою очередь, был вассалом турецкого султана!
А дальше произошел совершенно поразительный эпизод, который с большим удовольствием пересказывают отечественные историки.
От Москвы татары пошли к Рязани, где воеводствовал уже знакомый нам Иван Симский-Хабар, человек отважный и предприимчивый, переведенный из Нижнего Новгорода на новое место службы. Он запер перед Мехмед-Гиреем ворота. Хан возмутился: как же так, ведь твой государь признал мое верховенство? Хабар выразил сомнение, что такое возможно. Ему сказали: приезжай в наш лагерь и посмотри сам. Воевода ехать отказался, но пообещал покориться, если ему привезут грамоту и он убедится в ее подлинности. Татарам были очень нужны запасы продовольствия, хранившиеся в Рязани, поэтому они отправили государеву присягу Хабару, чтобы он не упрямился, а сами встали перед воротами, ожидая, что их сейчас откроют. Вместо этого со стен ударили пушки, и орда в панике рассеялась. Без осадных орудий взять город было невозможно, и татары убрались в степь, а злосчастный документ остался у русских. Так было аннулировано юридическое последствие проигранной войны.
|
|
|
На следующий год, боясь, что нашествие повторится, Василий собрал огромное войско и встал на Оке, но крымцы не любили нападать на подготовленного противника и в поход не вышли. Однако последствия все равно были печальными: из-за опасения за южную границу Василию пришлось заключить с Литвой менее выгодный мир, чем рассчитывала Москва.
Вскоре после потрясений 1521–1522 годов татарские дела несколько изменились к лучшему, но произошло это не по заслуге Василия, а по счастливой для Руси случайности.
Татарский мир не был единым. Объединение сил – казанцев и ногайцев, как в 1506 году, или казанцев и крымцев, как в 1521-м – никогда не бывало прочным. (В конечном итоге именно по этой причине централизованное русское государство и одолело татарские царства одно за другим. ) В 1523 году Мехмед-Гирей вместе с ногайской ордой пошел походом на Астраханское ханство. Город они взяли, захватили богатую добычу, но после победы ногайские мурзы заманили крымского хана и его сына-наследника в западню и обоих убили. Затем ногайцы устремились в Крым и разорили весь полуостров. На некоторое время Крымское царство ослабело, и Москва получила передышку.
Надо отдать Василию должное – он сумел воспользоваться выгодной ситуацией. Сначала не поддался на вымогательство нового крымского царя Саадат-Гирея, обещавшего прочный мир за выплату мзды в 1800 рублей. Деньги были совсем небольшие, но русские, хорошо осведомленные о татарских событиях, знали, что крымцы сейчас неопасны.
|
|
|
В том же 1523 году Василий снарядил карательный поход на Казань, оставшуюся в одиночестве. Помимо обычного грабежа и разорения татарских владений русские построили на реке Суре, всего в 200 километрах от Казани, крепость Васильев-Новгород (впоследствии Васильсурск), чтобы и в будущем иметь плацдарм для подобных экспедиций. Здесь Василий проявил необычную для него предусмотрительность, впоследствии, уже во времена Ивана IV, облегчившую Москве окончательное покорение Казани.
На следующий год русские пошли с еще большими силами уже прямо на Казань, намереваясь изгнать оттуда враждебную крымскую партию.
Неудачный поход 1506 года великого князя ничему не научил. Войско снова двигалось двумя отрядами, разной скоростью. Конницу вел Иван Симский-Хабар, князь Иван Бельский с пешей силой плыл на судах, причем припасы и пушки почему-то следовали отдельно, с отставанием. Хабар, как обычно, оказался на высоте положения – в бою на реке Свияге разбил посланные против него татарские отряды, но идти сушей занимало гораздо больше времени, чем плыть рекой, и Бельский подошел к Казани много раньше.
Хан Сахиб-Гирей к тому времени убежал в Крым за подмогой, оставив вместо себя тринадцатилетнего племянника Сафа-Гирея. Бельский стоял под городом несколько недель, дожидаясь, когда подойдет караван с осадными орудиями и провизией. Но на этот плавучий обоз, не имевший достаточной охраны, напали враги и почти весь его уничтожили. В русском лагере начался голод, уцелевших пушек было недостаточно для штурма стен. Не дождались помощи из Крыма и казанцы. Поэтому они прислали сказать, что готовы повиниться перед Москвой и отказаться от Сахиб-Гирея, если ханом станет Сафа-Гирей.
Положение осаждающих было тяжелым, и русские охотно согласились, хотя это вряд ли можно было назвать успехом: Казань уцелела, а вместо одного Гирея престол занял другой. Ради такого результата вряд ли стоило затевать грандиозный поход.
Через шесть лет, в 1530 году, отношения с повзрослевшим Сафа-Гиреем настолько обострились, что пришлось снова снаряжать большую армию. Ее опять вели двое полководцев: всё тот же недаровитый, но родовитый Иван Федорович Бельский и литовский выходец знаменитый князь Михаил Глинский, о котором будет рассказано в следующей главе. На сей раз обеим половинам войска удалось благополучно соединиться и начать осаду Казани, шедшую вполне успешно. В какой-то момент огонь русских пушек даже согнал защитников со стен, и часа три они были пусты. Но тут сказалась другая беда русского военного уклада – местничество. Полководцы заспорили между собой, кто из них главнее и кому достанется честь взятия Казани. Бельский приходился государю двоюродным племянником и считал себя выше. Глинский же, чуждый московским порядкам, был уверен, что он как родной дядя великой княгини имеет больше прав на первенство. Пока они препирались, татары оправились и вернулись на боевые позиции. Шанс был упущен.
|
|
|
Тем не менее цель похода была достигнута, хоть и не военным путем. В Казани произошел переворот, и мурзы прогнали Сафа-Гирея. Ханом стал московский назначенец царевич Еналей (Джан-Али).
Но власть русской партии была непрочной. Едва лишь Василий III умер, как Еналея свергли, и в Казань вернулся Сафа-Гирей, враг Москвы.
Недолгой получилась и передышка в противостоянии с Крымом. Вскоре возобновилось дипломатическое состязание между Русью и Литвой – кому удастся натравить на соперника крымского хана. Сигизмунд придумал хитроумный и действенный порядок: он платил хану ежегодно 7 500 золотых деньгами и на такую же сумму присылал тканей, но выплата производилась, так сказать, по итогам отчетного периода – лишь в том случае, если не было набегов. Василий же скряжничал, и в результате это обходилось много дороже. В 1527 году хан Ислам-Гирей едва не взял Москву. В 1533 году снова случился большой набег. Урон в людях и имуществе всякий раз был огромен, к тому же приходилось сильно тратиться на строительство приграничных крепостей и содержание там постоянной рати.
Со времен Василия III крымская проблема становится тяжелой хронической болезнью московского царства, излечить которую не удастся ни «второму», ни «третьему» русскому государству.
Поскольку Крым являлся протекторатом османской империи, Москве пришлось развивать дипломатические отношения с турками. Василий несколько раз отправлял к султану послов, добивавшихся одного и того же: управы на крымцев и защиты для русских купцов, торговавших на Черном море. При этом государь очень заботился о том, чтобы его представители ни в коем случае не выглядели униженными просителями. Посланнику Михаилу Алексееву (1513) было строго наказано «поклониться султану, руки пригнув к себе выше пояса, по их обычаю, а на колени ему не становиться и в землю челом не бить». Впрочем, если бы посол и бил челом в землю, это вряд ли что-нибудь изменило. Стамбул по-прежнему, как и во времена Ивана III, обращал мало внимания на далекую северную страну. Селима I (1512–1520) больше занимали персидские и египетские дела, Сулеймана Великолепного (1520–1566) – европейские. Впрочем, защиту русским купцам турки обещали и даже иногда бранили своих крымских вассалов за разбой, но те не очень-то слушались.
Если суммировать общее впечатление от русской политики этого периода, совершенно очевидно, что главный интерес Москвы перемещается на запад, в сторону Европы, Азия же воспринимается как нечто досадное и мешающее, утягивающее в прошлое.
ДЕЛА ЕВРОПЕЙСКИЕ
Василий III, хоть и менее успешно, чем отец, продолжал собирать русские земли, оказавшиеся под властью польско-литовской монархии. Отбиваясь от крымцев и пытаясь подчинить казанцев, великий князь теснил западного соседа. Эту политику лаконично и точно охарактеризовал Карамзин: «В сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно и явно». Когда же складывалась удобная ситуация, Москва переходила от худого мира к войне.
Литовские неурядицы
Состояние дел внутри Ягеллонской монархии продолжало оставаться скверным, и Литва не всегда могла дать серьезный отпор московским притязаниям. В войнах с Русью ей приходилось довольствоваться собственными ресурсами: обе части большой, но плохо устроенной державы по-прежнему существовали разными интересами.
В 1506 году, вскоре после смерти Ивана III, скончался и его зять король Александр. Если на Руси смена государя произошла без внутренних потрясений, то в польско-литовском государстве началась обычная в таких случаях смута.
У Василия, должно быть, по молодости и неопытности, даже возникла идея разом, безо всяких войн, сделаться действительным государем «всея Руси» – он предложил себя в великие князья литовские: написал вдовствующей королеве Елене, своей сестре, и магнатам, чтобы «пожелали его на государство Литовское». При враждебности отношений и православии Василия это была, конечно, совершенно утопическая затея.
Великим князем литовским, а вскоре и королем польским стал уже немолодой, опытный в государственном управлении Сигизмунд I, брат Александра. Однако новому монарху досталось весьма неспокойное наследство. В Литве, в ее восточных областях, соседствующих с Русью, зрел региональный мятеж – то есть возникла ситуация, которую Москва уже не раз обращала себе на пользу. На сей раз очагом недовольства стали обширные владения, принадлежавшие могущественному роду князей Глинских.
Род был татарского происхождения, вел начало от Мамая, но исповедовал православие и держался русской культуры. Во главе его стоял честолюбивый Михаил Львович Глинский (1470–1534), одна из самых ярких фигур эпохи. Он был хорошо образован, много лет прожил в Германии, Италии и Испании, побывал на военной службе у саксонского курфюрста. Герберштейн пишет: «Он был крепкого телосложения и изворотливого ума, умел дать хороший совет, был равно способен к серьезным делам и к шуткам и во всякое время был, как говорится, приятный человек. Этими душевными качествами он везде приобретал себе расположение и влияние, в особенности же у германцев, у которых получил воспитание…»
Глинский пользовался огромным влиянием среди русских жителей Литвы, не было препятствий и его придворной карьере, потому что во время европейских странствий он перешел в католичество. У Александра князь занимал ключевую придворную должность земского маршалка. В 1506 году он стяжал воинскую славу, разгромив нагрянувших в украинские земли крымцев, и после смерти короля многие стали говорить, что Глинский метит в великие князья.
Хотя Михаил Глинский заявил, что не имеет притязаний на престол, и присягнул Сигизмунду на верность, новый монарх относился к слишком сильному магнату с подозрением и приблизил к себе его недоброжелателей.
Глинский чувствовал себя уязвленным, требовал суда над магнатом Яном Заберезинским, предводителем враждебной ему партии. Король медлил и тянул время.
Тогда Глинский вступил в секретную переписку с Москвой, прося у Василия поддержки и обещая перейти на его сторону. Сигизмунд, кажется, об этих контактах не догадывался.
Малая война
У короля, наоборот, возникло ощущение, что он может укрепить свою пока еще шаткую власть, взяв реванш над московитами.
Из Вильно казалось, что момент очень удобный. Молодой государь не чета Ивану III, крымский хан Москве больше не союзник, а русское войско только что потерпело поражение от Казани.
Сигизмунд отправил в Москву послов с требованием вернуть все земли, захваченные Русью в правление Ивана Васильевича.
Но к этому времени Василий уже замирился с казанским ханом и сговорился с Михаилом Глинским, поэтому был не прочь повоевать.
В феврале 1508 года князь Глинский поднял мятеж. Начал он с того, что напал на своего заклятого врага Заберезинского и утопил его отрубленную голову в озере, без христианского погребения. Потом стал расправляться с другими врагами, которых у него накопилось немало. Попутно занял для Василия несколько городов и волостей.
С русской территории уже шло войско. Соединившись с силами Глинского, оно осадило важную крепость Оршу, но взять ее не сумело. Тут подошел с армией Сигизмунд. Стороны постояли некоторое время на противоположных берегах Днепра. Глинский рвался в бой, но осторожные московские воеводы рисковать не хотели, да и Сигизмунд сражения побаивался. Военная неудача могла стоить ему короны, и без того непрочно державшейся на его голове.
Битвы так и не произошло. Русская армия вернулась на свою территорию, а Сигизмунд стал просить мира. Ему пришлось согласиться на то, что все прежние завоевания Ивана III теперь станут законным московским владением.
Победа для Руси была невеликая, но всё же это была победа, к тому же доставшаяся без особенных потерь.
Большая война
Мир 1508 года был объявлен «вечным», но продолжался он недолго. Москва не собиралась отступаться от своих планов по объединению всех русских земель.
Глинскому, ушедшему с московскими полками, Василий в виде компенсации за потерянные вотчины дал два городка, но князю хотелось большего: он надеялся с помощью Василия отвоевать и получить во владение всю русскую часть Литвы. Михаил Львович, с его образованием, знанием Европы и польско-литовской ситуации, стал ближайшим советником государя и всячески подбивал его на новую войну.
В 1512 году в Москве решили, что пора. У Сигизмунда начался конфликт с обоими немецкими орденами, Тевтонским и Ливонским, и испортились отношения с германским императором; к тому же стало известно, что недавний крымский набег на Русь был спровоцирован литовскими интригами.
Целью новой войны было присоединение старинного русского города Смоленска с прилегающими к нему областями. Это был крепкий орешек – с прочными укреплениями и сильным гарнизоном.
Подступались к нему трижды.
Сначала зимой 1512–1513 годов сам Василий с братьями Юрием и Дмитрием полтора месяца простоял под стенами Смоленска, но взять его не сумел.
Летом 1513 года пришли снова и даже нанесли смоленской рати поражение в открытом поле, но занять город не вышло. Попробовали взять приступом, но штурмовать большие крепости русские войска в ту пору умели плохо. Василий придумал, как ему показалось, удачное средство повысить боевой дух воинов.
Для ободрения людей выкатили несколько бочек крепкого меду: пил, кто и сколько хотел, – рассказывает Карамзин. – Сие средство оказалось весьма неудачным. Шум и крик пьяных возвестил городу нечто чрезвычайное: там удвоили осторожность. Они [53] бросились смело на укрепления; но хмель не устоял против ужасов смерти. Встреченные ядрами и мечами, Россияне бежали, и Великий Князь чрез два месяца возвратился в Москву, не взяв Смоленска, разорив только села и пленив их жителей.
На следующее лето Василий появился под Смоленском уже с мощными пушками. Осажденные несли тяжелые потери, но еще действеннее оказались переговоры, которые вел Михаил Глинский с наместником Юрием Сологубом, православным владыкой Варсонофием и городской знатью. Он сулил им всяческие милости от государя, и в конце концов руководители обороны капитулировали – ведь за все три осадные кампании подмоги от своего короля они так и не получили.
Василий сдержал слово. Он не только пощадил город, но и наградил видных смолян кого шубой, кого серебряным кубком. Всех желающих отпустил к Сигизмунду, велев остаться лишь тем, кто готов служить Москве по доброй воле. Жителей привели к присяге, которая предписывала «быть за великим князем и добра ему хотеть, за короля не думать и добра ему не хотеть». Юрий Сологуб служить Василию отказался и уехал к Сигизмунду, который предал наместника казни, расценив сдачу города как измену.
Взятие твердыни, которая так долго не доставалась Москве, стала главным военным достижением и самой большой удачей Василия в Литве.
Дальше дела пошли хуже.
Михаил Глинский в награду за свои заслуги рассчитывал по меньшей мере стать князем Смоленским, что полностью противоречило государственной политике самодержавной Руси, не для того избавлявшейся от старых удельных княжеств, чтобы заводить новые. Поняв, что его планам не суждено осуществиться, Глинский обиделся на Василия и вступил в тайные сношения с Сигизмундом, который, конечно, был очень этому рад. Михаил Львович тайно покинул расположение русских войск и бежал, однако его настигли и схватили.
От казни изменника спасло только то, что он отрекся от католичества и вернулся в православие. Однако больше чем на десять лет Михаил Глинский исчезает со сцены: князя держали в заточении. Вновь его звезда взошла только в 1526 году, когда Василий, женившись на Елене Глинской, простил ее дядю и вновь сделал его одним из первых бояр державы.
В 1514 году, вскоре после неприятного инцидента с Глинским, произошло событие во сто крат худшее.
Навстречу русской армии наконец выступило с большим трудом набранное литовское войско. Оно было меньше московского, но командовал им князь Константин Острожский, человек русский и православный, очень хорошо знавший все сильные и слабые стороны неприятельской армии. Напомню, что в 1500 году в битве на реке Ведроше Острожский был взят в плен и перешел на службу к Ивану III, однако Василий этого опытного полководца чем-то обидел, и тот убежал назад, на родину.
Довольно подробное описание сражения, произошедшего 8 сентября 1514 года под Оршей, оставил Герберштейн, собравший информацию с обеих сторон (он даже расспросил пленных русских воевод).
Литовская армия, насчитывавшая около 35 тысяч воинов, шла возвращать Смоленск. Московский воевода Иван Челяднин вел навстречу 80-тысячную рать и был совершенно уверен в победе, уповая на численное превосходство. Он даже нарочно отошел от Днепра, чтобы литовцы могли спокойно переправиться, и не захотел начинать битвы, пока к Острожскому не подойдут подкрепления – собирался разом уничтожить всю вражескую армию.
Русские использовали обычную тактику – предприняли обходной маневр, чтобы обойти неприятеля с обоих флангов. Острожский ожидал этого и построил войска так, чтобы не дать себя окружить.
Некоторое время с переменным успехом продолжался рукопашный бой, причем с русской стороны постоянно прибывали подкрепления, так что масса войск все время увеличивалась. И тут Острожский применил новаторский тактический прием. Он имитировал отступление, чтобы выманить неприятеля на заранее пристрелянное пушками место, а потом его артиллерия открыла навесной огонь по задним рядам русских, поверх голов сражающихся. Не видя того, что происходит впереди, и решив, что бой проигран, замыкающие отряды обратились в бегство, а за ними побежала и вся армия.
Литовская конница преследовала и рубила бегущих. На их пути оказалась река Кропивна с крутым берегом, и там утонуло так много народу, что поток был запружен.
Убитых никто не сосчитал, но в плен, по разному счету, попало то ли шестнадцать, то ли даже тридцать тысяч. Точно известно, что из одиннадцати русских «больших воевод» двое погибли и шестеро, включая командующего, сдались, а уйти сумели только трое. В плену оказались более шестисот детей боярских.
После такого разгрома Острожский взял несколько городов и беспрепятственно подошел к Смоленску, где немедленно подняли голову литовские сторонники, в том числе и горожане, недавно присягнувшие Василию и получившие от него за это награды. К их числу относился даже епископ Варсонофий. Они обещали впустить королевское войско в город. Но наместник Василий Шуйский раскрыл этот замысел, и, когда Острожский приблизился к стенам, там были развешаны все заговорщики: кто в подаренной Василием шубе, кто с наградным кубком на шее. Пощадили только владыку, но лишили сана и сослали в дальний монастырь.
У Острожского не было тяжелой артиллерии, и ему пришлось отступить. Таким образом, несмотря на Оршинское поражение, Смоленск остался у русских.
Война после этого длилась еще долго, но ничего значительного на театре боевых действий больше не происходило.
Дипломатическая война
Главные события теперь разворачивались на дипломатическом фронте. С 1517 года, при посредстве германского императора, которого представлял Сигизмунд фон Герберштейн, начались долгие, неоднократно прерывавшиеся переговоры о мире или хотя бы перемирии.
Василий, взяв Смоленск, на большее пока не претендовал; у короля не хватало сил, чтобы отобрать эту твердыню. При этом обе стороны не оставляли надежду взять верх с помощью привлечения внешних сил, поэтому торговля велась неспешно.
Первоначальные требования и русских, и литовцев были заведомо невыполнимы. Москва требовала отдать ей все исконно русские земли, включая Киев, Полоцк и Витебск (то есть бó льшую часть литовской территории), потому что король «держит их неправдою»; Сигизмунд с таким же упорством добивался возвращения Смоленска. Главным козырем литовцев были захваченные под Оршей пленные. Простолюдины Василия, кажется, мало интересовали, но у знатных людей в Москве имелись родственники, и с ними нельзя было не считаться.
Время от времени то русские, то литовцы (но чаще русские, у которых было больше войск) предпринимали военные демонстрации – исключительно чтобы понудить противную сторону к уступчивости.
Судьба войны тем временем решалась не на русско-литовских переговорах и не в мелких стычках, а далеко на юге и на севере. Дипломаты обеих сторон пытались перекупить крымского хана и тевтонского магистра. На обоих направлениях Москва потерпела поражение, причиной чему была злосчастная скупость Василия.
Мы уже знаем, чем закончилась его попытка натравить на литовцев магистра Альбрехта Гогенцоллерна: ему дали денег всего на две тысячи солдат, и в результате тевтонцы перешли в польское подданство.
Крымский хан тоже, как было рассказано, склонился на сторону Сигизмунда, и в 1521 году едва не взял Москву, оставив Русь разоренной и обезлюдевшей. Эта катастрофа наконец побудила Василия к большей сговорчивости. Сигизмунд тоже устал от нескончаемой войны, дорого обходившейся его казне.
В сентябре 1522 года подписали не мир, а перемирие сроком на пять лет. Смоленск остался за Русью, но пленных бросили на произвол судьбы (выжившие вернутся домой только тридцать лет спустя). Еще болезненнее для Василия была политическая уступка: он официально отказывался от прав на Киев, Полоцк и Витебск, то есть от претензий на «всю Русь».
Такое решение, конечно, являлось временным компромиссом, и всем было ясно, что впереди будут новые войны.
Все прочие европейские дипломатические контакты Москвы были так или иначе связаны с русско-литовским противостоянием.
Со Швецией старались не ссориться, трижды продлевая мирный договор. Удерживались от прямых столкновений с вечно враждебным Ливонским орденом. Помирились с Ганзой, которую Иван III изгнал из Новгорода, чтобы торговать с Европой без посредников. Дружили с Данией, предоставляли всякого рода льготы датским купцам.
Оживились связи с германским императором, но опять-таки исключительно в связи с польско-литовской проблемой. Габсбургская империя, в зависимости от своих отношений с польским королем, то поддерживала Москву в ее борьбе, то начинала уговаривать помириться.
Римский папа вновь пытался подбить московитов к союзу против турок, взамен предлагая великому князю королевское звание, но Василий, как и его отец, от этой сомнительной чести отказался.
Любопытным эпизодом русской внешней политики было предпринятое в 1525 году посольство ко двору испанского Карла V, куда московский посол князь Иван Ярославский-Засекин добирался целых восемь месяцев. Путешествие было затеяно, потому что король был еще и германским императором, и Василий рассчитывал на его поддержку в отношениях с Литвой, однако Карла мало интересовали восточно-европейские дела, и проку из поездки не вышло.
В целом же контакты Москвы с Западной Европой при Василии III были эпизодическими, на постоянной основе они не велись. В восприятии западноевропейцев «Московия» по-прежнему оставалась страной далекой, малопонятной и еще более дикой, чем Литва, где, по крайней мере, жили не «схизматики», а «настоящие христиане».
1505–1533 Оценка и итоги
Большинство историков отзываются о правлении Василия Ивановича положительно, считая, что он был верным, хоть и не всегда эффективным продолжателем политики великого отца. В сущности, этот распространенный взгляд совпадает с оценкой, которую Василию III в свое время дал еще Герберштейн:
Он во многом подражал своему отцу, сохранил в целости доставшееся ему и присоединил к своим владениям многие области не столько войною, в которой был весьма несчастлив, сколько хитростью.
Карамзин и вовсе провожает Василия III прочувствованным панегириком:
Василий стоит с честию в памятниках нашей Истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; …он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не Гением, но добрым Правителем; любил Государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие Венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают Державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны Провидению.
При этом создается ощущение, что авторы так благожелательны к этому государю, потому что его эпоха предстает истинным золотым веком по сравнению с ужасами следующего царствования. Если бы мрачная тень Ивана IV не затмевала фигуру его отца, то пришлось бы сравнивать Василия с Иваном III. Сияние предшествующего правления выставило бы период 1505–1533 годов совсем в ином свете: как потерянное время.
Страна продолжала расти и богатеть, население увеличивалось, росли города и развивались ремесла, но все эти позитивные явления были инерционным продолжением импульса, порожденного мощной энергией национального объединения и централизации.
Иван III достиг очень многого. Он заложил фундамент государства, но само здание еще нужно было построить. Василий ничего для этого не сделал. Он правил по старинке, не провел ни одной важной реформы: ни административной, ни судебной, ни местной. Государь заседал с ближними боярами, ездил на богомолья, охотился, устраивал свою семейную жизнь, а между тем в эту эпоху движение истории невероятно ускорилось, в Европе происходили огромные перемены. Это было время великих географических открытий, невиданного рывка науки, техники, культуры. Происходила настоящая революция в мореплавании, военном деле, мировой торговле. Запад эволюционировал все быстрее, Москва же, наоборот, замедлила темп, взятый Иваном III. Русь и прежде сильно отставала от Европы, теперь этот разрыв сделался еще заметнее.
Результаты не замедлили сказаться. Если в начале правления Василия баланс сил в конфликте с Литвой был явно не в пользу последней, то во второй половине периода ситуация начинает меняться. К моменту смерти Василия III положение Московской Руси заметно ухудшилось по сравнению со временем его восшествия на престол – а только по этому критерию, наверное, и следует давать оценку деятельности правителя.
В обмен на Смоленск пришлось пойти на формальный отказ от присоединения малороссийских и белорусских территорий; конфликты с татарскими ханствами истощали ресурсы страны, причем усилившийся Крым стал представлять для Руси нешуточную опасность.
Выход на балтийские берега, произошедший при Иване III, естественным образом вводил Русь в сферу большой европейской политики и торговли, но Василий, всецело занятый литовскими и татарскими проблемами, кажется, совершенно не занимался этим стратегическим направлением. Однако без твердого положения на Балтике страна была обречена оставаться европейским захолустьем, доступ которого к торговле и новым технологиям контролировали враждебные страны: Ливонский орден и польско-литовское королевство.
Все эти колоссальные проблемы – внутриполитическую, татарскую, литовскую, балтийскую – Василий III оставил своему наследнику, трехлетнему Ивану.
ВРЕМЯ ИВАНА ГРОЗНОГО
(1533–1584)
Пожалуй, никто в русской истории кроме разве что Сталина не вызывал столько ожесточенных споров, как Иван IV Васильевич. Оно и неудивительно, поскольку это царствование, очень долгое и изобиловавшее драматическими событиями, сопровождалось грандиозными победами и катастрофическими поражениями, великими свершениями и ужасающими злодеяниями. Государственная модель, заложенная Иваном III, предполагала абсолютную, бесконтрольную власть самодержца над всеми сферами общественно-политической жизни, и в правление внука великого объединителя все плюсы и минусы этой системы проявились в полной мере.
Иван Грозный, казалось, совмещал в себе не одну личность, а две, притом несовместимые. Этот русский Джекилл-Хайд был, с одной стороны, реформатором и строителем, с другой – разрушителем государства и разорителем отечества; блестящим триумфатором – и жалким неудачником; истовым христианином – и сатанинским отродьем. А кроме того, он был еще книжником, красноречивым оратором, ярким писателем и музыкантом. Как всё это уживалось в одном человеке – загадка.
Царствование Ивана IV – проявление самодержавия в самой крайней его форме. Московское государство словно превратилось в огромное тело при крошечной и не всегда здоровой голове. Когда эта голова хорошо соображала и не болела, тело было здоровым и крепким; когда же у головы случалось помутнение или начиналась же
|
|
|
