 |
«Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства»
|
|
|
|
Имущественные различия внутри аристократии были огромны. Среднее помещичье семейство владело сотней душ, беспоместные дворяне могли вообще не иметь «живой собственности», а, скажем, у известного сибарита и покровителя искусств графа Петра Борисовича Шереметева (сына петровского фельдмаршала), имелось почти сто тысяч крепостных – больше, чем подданных у иного германского государя. И все же пропасть между последним прапорщиком и графом Шереметевым была неизмеримо меньше, чем между прапорщиком и его денщиком. Потому что граф и мелкий дворянчик перед законом были личностями с одинаковым набором прав, а денщик – живой вещью и никакими правами не обладал.
При Екатерине самодержавная форма правления преобразовалась в самодержавно-дворянскую. Из людей подневольных и, в общем, бесправных, какими они были в Московском царстве, а тем более при Петре I, дворяне фактически стали соправителями империи – во всяком случае на уровне провинций. Выражаясь языком современного бизнеса, они превратились из наемной рабочей силы в «миноритарных акционеров» корпорации, хотя «контрольный пакет» по-прежнему оставался у главного собственника.
В короткой перспективе эта реформа безусловно укрепила империю, но это была бомба замедленного действия, которая сдетонирует позднее. Наличие лично свободного, обладающего некими незыблемыми правами сословия нарушило два коренных условия «ордынской» модели. Во-первых, этот тип государства не предполагает никаких прав личности, ибо воля «великого хана» всегда должна быть выше закона, а во-вторых, все жители классической «ордынской» империи обязаны быть слугами государства.
С конца XVIII века самый деятельный и образованный класс перестает вписываться в эту систему координат. Сама идея свободы выбора (служить или не служить), право не подвергаться произволу и унижению, наконец просто праздность, которая людям умственно активным давала время для образования и размышления, пробудили – пусть у крошечной части населения – тягу к еще большей свободе. В XIX веке именно в дворянском классе зародятся ростки движения, которое в конце концов погубит самодержавную монархию.
|
|
|
Но, по меньшей мере, девять из десяти россиян были крестьянами, и для этих людей жизнь менялась в прямо противоположном направлении: становилась еще несвободней и бесправней. Государственные, то есть лично свободные землепашцы по прихоти щедрой царицы раздаривались частным лицам, то есть переходили в крепостное состояние (она сделала 800 тысяч таких «живых подарков»); помещичьи же «души» все больше превращались в движимое имущество.
Этот процесс в глазах народа выглядел вопиюще несправедливым по контрасту с тем, как облегчилось существование господ. В прежние времена в тотальной несвободе, пронизывавшей общество сверху донизу, была своя логика: крестьяне служили своим барам, потому что те так же безропотно и пожизненно служили государству.
Ученица Вольтера и Дидро, желавшая облагодетельствовать русский народ (то есть, собственно, крестьян, которые и были русским народом), на всем протяжении своего царствования последовательно и неумолимо затягивала крепостнический ошейник.
В 1765 году помещики получили право отправлять своих крепостных «за предерзостное состояние» без суда на каторгу.
Еще через два года было воспрещено жаловаться на господ властям под угрозой кнута и Сибири, то есть отменялся древний обычай челобитных на высочайшее имя, единственная возможность сыскать управу на помещика.
Когда-то молодой крестьянин, желавший вырваться из рабства, мог добровольно записаться в солдаты – закрыли и эту возможность.
|
|
|
Обычной практикой стала продажа крепостных как любой другой собственности, в том числе и без земли – «на вывоз». Официально эта практика осуждалась, но газеты были полны объявлений о продаже людей, причем цена все время возрастала – товар пользовался высоким спросом. В начале царствования средняя стоимость «души» с землей составляла тридцать рублей, в конце – не меньше ста. Цена на слуг, в зависимости от их здоровья и умений, могла быть как много ниже, так и много выше – точно так же, как по-разному стоили рысак и простая кляча.
Чтобы оправдать крепостничество в глазах иностранцев, а возможно, и в собственных (она ведь любила самообманываться), Екатерина поздних лет изображала его в виде некоей патриархальной идиллии, которую впоследствии логически обосновали русские юристы. «…Общество гражданское не вдруг достигает своего совершенства, – писал один из них, доктор права М. Грибовский. – Бывает время, что часть членов его находится в состоянии, подобном детству; и пока государство не достигнет той степени совершенства, что действия всех членов его не могут уже поколебать общественного порядка, до тех пор рабство и власть господ необходимы».
Отзвук разглагольствований императрицы на эту тему можно услышать и в глубокомысленных рефлексиях французского посла де Сегюра, часто внимавшего императрице: «Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов». То есть, выходило, что нищета является следствием просвещения.
Не будем касаться нравственной стороны дела, которая очевидна. Но и с точки зрения государственной целесообразности, экономической конкурентоспособности, укрепление рабства в конце XVIII века, когда по всей Европе происходил или подготавливался процесс прямо противоположный, было чудовищным анахронизмом. Оно сулило огромные проблемы в будущем – и с дефицитом рабочей силы, и с производительностью труда, и с развитием частной инициативы. Пока западные страны рвались к индустриальной революции и капитализму, Россия все прочнее увязала в архаике.
|
|
|
Не многим лучше была ситуация и в городах, которые в Европе той эпохи повсеместно становились локомотивами экономического и социального прогресса. В России они оставались всего лишь административными центрами. Из намерения молодой Екатерины завести собственное сословие «среднего рода людей» мало что вышло, да и не могло выйти. Уездная реформа переписала из крестьян в мещане несколько сотен тысяч человек, но большинство новоиспеченных горожан никак не относились к «среднему классу», это были все те же старомосковские «посадские».
«Грамота на права и выгоды городам Российской империи» 1785 года, определившая новое устройство городской жизни, наделила некоторыми правами лишь людей состоятельных: имевших капитал, владевших недвижимостью или занимавшихся какой-нибудь респектабельной профессией (медиков, архитекторов, художников и так далее). Они теперь заседали в городской думе, выбирали городского голову и пользовались рядом почетных привилегий. Но в количественном отношении это была очень малочисленная группа, не имевшая общественного веса. С европейской буржуазией ее нечего было и сравнивать. К тому же объявленное городское самоуправление носило скорее декоративный характер, как при Петре I, и истинным хозяином города являлся чиновник-городничий.
По-настоящему больших городов в империи было только два: Москва и Санкт-Петербург. В первой к концу века насчитывалось 250 тысяч жителей, во втором – 220 тысяч. Третьей по размеру была недавно присоединенная литовская Вильна, но там проживало всего 50 тысяч.
Иными словами, Россия по-прежнему была страной деревень и маленьких городов.
С точки зрения российского народонаселения, самая значительная перемена заключалась в том, что в результате экспансии страна окончательно превратилась в транснациональную империю, где иноязычные, инокультурные и иноконфессиональные элементы начали составлять изрядную часть подданных.
|
|
|
Обрусевшей немке Екатерине хотелось, чтобы все российские народности стали как-то пооднообразнее. Она говорила, что их надобно «привести к тому, чтоб они обрусели бы и перестали бы глядеть, как волки в лесу». В этом духе царица и действовала.
Прибалтийские провинции постепенно утрачивали всякие признаки автономности, сделавшись Лифляндия – Рижским наместничеством, а Эстляндия – Ревельским.
На Украине императрица тоже решила больше не изображать, будто это некий протекторат. В 1764 году послушный гетман Кирилл Разумовский подал прошение об отставке – «о снятии столь тяжелой и опасной должности». Екатерина постановила, что гетманское правление «с интересом государственным весьма несходно», упразднила его, и Украиной стало руководить обычное государственное ведомство – Малороссийская коллегия. В 1775 году прекратила свое существование и некогда прославленная, но давно захиревшая Запорожская Сечь.
В результате разделов Польши держава приобрела новых подданных в лице правобережных украинцев, белоруссов, литовцев и поляков. Крестьяне этих новых земель тоже попали в крепостную зависимость, записанные в ревизские ведомости и потерявшие право свободного перемещения.
Присоединение обширных земель Речи Посполитой привело в российское подданство издавна обитавших там евреев, и русское правительство долго не могло придумать, как себя вести с этим народом, упорно державшимся за свою веру и обычаи. Обрусевать евреи совершенно не желали.
С этих времен постоянной головной болью российского правительства делается «национальный вопрос», вернее целый букет национальных вопросов: и еврейский, и польский, и украинский.
Но самый болезненный национальный конфликт екатерининской эпохи остался почти незамечен современниками.
В степях к востоку от нижнего течения Волги обитали калмыки, скотоводческий народ монгольского корня – довольно большой, около четверти миллиона человек. Они жили своим укладом, исповедовали буддизм, имели собственных правителей-ханов, вассальных по отношению к России. Калмыцкая конница исправно участвовала во всех больших войнах русских царей в качестве иррегулярных частей, охраняла юго-восточные границы от набегов степных разбойников.
В XVIII веке положение подобных национальных анклавов все время ухудшалось. Причиной тому были бесцеремонные попытки христианизации, постепенный захват земельных угодий русскими переселенцами и вмешательство чиновников во внутренние дела инородцев. При Анне и Елизавете бунтовали и пытались уйти за пределы империи башкиры. При Екатерине поднялись калмыки.
|
|
|
Этому предшествовала природная катастрофа – очень холодная зима, приведшая к падежу скота. Когда власти запретили свободную продажу хлеба, начался страшный голод.
Вместо того, чтобы нападать на царских чиновников, как это делали башкиры, кочевой народ просто решил покинуть столь неласковую страну. «Русские приставы, пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их угнетать, – пишет А. С. Пушкин, который один из первых исследовал эту трагическую историю. – Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию и тайно снестись с китайским правительством».
В 1771 году хан Убаши увел основную часть народа прочь, чтобы переселиться в далекую Джунгарию. Русские войска пытались остановить исход, но не смогли.
Поход длился семь месяцев и превратился в настоящую катастрофу. От голода, лишений, стычек с враждебными племенами, погибли девять десятых людей.
В российском подданстве осталось не более четверти калмыков, которых Екатерина в том же году лишила права иметь собственных правителей.
Очень полезным обретением для России стали иностранные, прежде всего немецкие поселенцы, которых правительство приглашало на плодородные, но малонаселенные земли южной России, ставшие безопасными после прекращения крымских набегов. Этим предложением, в частности, охотно пользовались приверженцы сект и учений, подвергавшиеся на родине гонениям (например, за отказ нести военную службу), а также просто семьи, желавшие бесплатно получить большие участки – по тридцать гектаров на семью.
Немцы селились колониями близ Волги и в Причерноморье, получая множество привилегий: тридцатилетнее освобождение от налогов и рекрутчины, денежную помощь, право жить по собственным обычаям и свободно исповедовать свою веру.
Между Волгой и Доном возникли сотни немецких колоний. Эти аграрные хозяйства, счет которых в следующем веке пойдет уже на тысячи, были зажиточными и отличались высокой производительностью труда, что и естественно, ведь там свободные люди работали сами на себя, а не на барина.
За XVIII век Россия превратилась из почти моноэтнической страны, где в 1700 году собственно русские составляли по меньшей мере три четверти населения, в многонациональную империю. Титульная народность перестала быть большинством. К концу екатерининской эпохи 51 % жителей уже инородцы, хотя тогдашняя официальная статистика вела подсчеты иначе, записывая православных украинцев и белоруссов тоже в русские. Ассимиляция, форсированное «обрусение» слишком пестрого населения станет одной из главных забот правительства в XIX веке, однако с этой задачей многонациональная евразийская империя так и не справится.
Финансы и экономика
Приоритетной заботой империи всегда является увеличение государственных доходов. Имея статус великой державы и начиная претендовать на первенство в Европе, Россия в 1760-е годы сильно отставала от лидеров, Франции и Англии, по своим материальным возможностям. Если считать в тогдашних рублях, французский король распоряжался бюджетом в девяносто миллионов, Британия – в пятьдесят миллионов, российское же государство имело чуть больше пятнадцати.
К тому же финансы страны находились в чудовищном беспорядке. Правительство даже в точности не знало, сколько денег оно получает и сколько тратит.
Придя к власти, Екатерина застала ситуацию, которую позднее описывала так:
Я нашла сухопутную армию в Пруссии, за две трети жалования не получившею. В статс-конторе именные указы на выдачу семнадцати миллионов рублей не выполненные. Монетный двор со времени царя Алексея Михайловича считал денег в обращении сто миллионов, из которых сорок миллионов почитали вышедшими из империи вон. Почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополии. Таможни всей империи сенатом даны были на откуп за два миллиона…
Одним словом, денег ни на что не хватало.
Новой государыне очень хотелось поразить народ своим великодушием, и начала она с того, что понизила цену на казенную соль, а образовавшуюся от этого недостачу бюджета велела покрыть из собственных «комнатных» денег. Кроме того Екатерина наложила временный запрет на экспорт зерна, что привело к удешевлению хлеба.
Однако скоро императрице пришлось покончить с подобного рода милостями, опустошавшими и так небогатую казну. Империя – очень дорогая государственная модель, требующая огромных средств на вооруженные силы, на бюрократию, на оплату казенных военных заказов, на содержание пышного двора, сакрального атрибута высшей власти.
И в екатерининскую эпоху бюджет рос год от года. В 1763 году он составлял 16, 5 миллионов; в 1765 году – 21, 6 миллиона; в 1766 – 23, 7 миллиона и так далее. В конце правления Екатерины государственная казна получала уже 68 миллионов, то есть доходы выросли вчетверо.
До некоторой степени столь колоссальный прирост объяснялся присоединением новых территорий и увеличением податного населения, но дело было не только в этом.
Милостивая государыня норовила выжать из своего нищего народа всё больше и больше денег. Подушевая подать увеличилась, хотя крестьяне с посадскими богаче не стали. Еще больше, в три с лишним раза, вырос «питейный сбор», то есть, по выражению В. Ключевского, «каждая душа в сложности стала пить в пользу казны более чем в три раза, это значит, что она во столько же раз стала менее способной работать и платить». Официальная цена ведра вина (до продажи в розлив) на 71, 5 % состояла из налога, шедшего в казну. Спаивание народа приносило государству ежегодно всего четыре миллиона рублей в начале царствования Екатерины и почти семнадцать миллионов в 1790-е годы.
Новым источником доходов стал государственный кредит, придуманный еще при Петре III, но на практике введенный только в 1768 году из-за необходимости оплачивать турецкую войну. Был учрежден ассигнационный банк и – под предлогом «тягости медной монеты» – выпущены бумажные деньги. Поначалу они ходили по номиналу, но государство, не знакомое с законами инфляции, тиражировало купюры безо всякой меры. За несколько лет ассигнаций было напечатано на фантастическую сумму в 150 миллионов рублей, так что на металлические деньги их стали обменивать по курсу 2: 1.
Кроме того при Екатерине у правительства вошло в обычай брать деньги взаймы за границей, и к середине 1790-х годов внешний долг достиг 44 миллионов рублей. Общая же задолженность государства, если прибавить ассигнационный кредит, превышала четверть миллиарда. Никогда еще Россия не была в такой финансовой яме, как в эту великую эпоху.
|
|
|
