 |
Высочайше утвержденный образец формы
|
|
|
|
Высочайше утвержденный образец формы
студента Московского университета
Государственная паранойя, наступившая в 1848 году, болезненней всего ударила по университетам. Возник даже проект полного их закрытия. Тут уже не выдержал даже отец всей этой системы граф Уваров – он подал в отставку. Университеты закрыты не были, однако там начались вовсе чудеса. Про нового министра П. Ширинского-Шихматова говорили, что он поставил просвещению шах и мат. По мысли князя, университетское преподавание следовало основывать «не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием».
В 1849 году прекратили читать лекции по государственному праву, в 1850-м и по философии, ибо содержание этой науки неопределенно, а последствия изучения непредсказуемы. Одновременно последовал запрет на приглашение иностранных ученых и научно-учебные поездки за границу.
К концу царствования Россия вообще оказалась почти за «железным занавесом», поскольку получить паспорт стало очень трудно по процедуре и неподъемно дорого даже для людей среднего достатка. С 1851 года выездной документ подорожал впятеро – до 250 рублей.
Империя как могла баррикадировалась от зловредных иноземных влияний.
Главная религия
Став частью сакраментальной триады, православная вера была вознесена (или опущена? ) до ранга религиозной политики. Сама церковь при этом никаких дополнительных полномочий не приобрела – наоборот, заняла еще более подчиненное положение. Обер-прокурором Святейшего Синода был назначен лейб-гусар Протасов, дослужившийся на этом мирном посту до чина генерал-адъютанта. По сути дела, Синод превратился в министерство, действовавшее исключительно административными, а иногда и полицейскими методами.
|
|
|
Государственную религию возвышали главным образом за счет принижения всех других вероисповеданий. Как уже говорилось, тяжело приходилось католикам – из-за «польского вопроса» и евреям – из-за их упрямой обособленности.
Но больше всего императора, нетерпимого ко всякому неповиновению, раздражали не инородцы, а коренные славяне, подрывавшие «ненарушимость прародительской православной веры» – униаты, старообрядцы, сектанты.
С униатами правительство поступило просто, по-военному. В 1837–1838 гг. обер-прокурор Протасов с генеральской решительностью приказал собрать петиции от униатских священников о воссоединении с русской церковью. Организатором «кампании» был униатский архиерей Иосиф Семашко, давний сторонник возвращения греко-католической церкви в лоно русского православия. В следующем году в Полоцке собрали представителей, которые без лишних церемоний отреклись от унии 1596 года с Римом и обратились к Синоду и государю с прошением о принятии в лоно официальной церкви. Синод в просьбе не отказал, император одобрил, и 1600 приходов Литвы и Белоруссии вмиг стали православными. На бумаге сугубо административный акт выглядел торжеством православия. В николаевском бюрократическом царстве этого было вполне достаточно.
Много труднее пришлось с раскольниками, значительная часть которых отказывалась иметь какие бы то ни было отношения с «антихристовой церковью». По тогдашнему обыкновению для решения проблемы царь создал секретный комитет, центральный орган которого включал в себя министра внутренних дел, а в местные отделения непременно входил представитель Жандармского корпуса. Из этого уже явствовало, что методы вразумления и просветления будут не проникновенными.
На протяжении царствования раскольники подвергались всё более суровым гонениям. Сначала им воспретили открывать новые молельни и ремонтировать старые. Потом запрет распространился на старообрядческие больницы и дома призрения. С 1838 года дети беспоповцев, не признававших церковного брака, стали считаться незаконнорожденными, а их матери – «женщинами распутного поведения». Это означало, что мальчиков забирали в кантонисты, а девочек в приюты и там крестили по православному обряду. К подобному психологическому давлению прибавлялось полицейское: старообрядцев арестовывали за неповиновение, осуждали на ссылку и каторгу. В последние годы правления Николая таких приговоров выносилось в среднем более пятисот ежегодно.
|
|
|
Другой жертвой государственной борьбы за монополию православия в среде славянского населения стали члены религиозных сект. Это движение, вызванное разочарованностью в официальной церкви и в земной жизни, не сулившей человеку из низов ничего хорошего, получило широкое распространение. С точки зрения Николая, «отпавшие от православия» были духовными бунтовщиками и подлежали искоренению. В 1841 году вышел высочайший указ, в котором царь торжественно обещал защитить «ненарушимость прародительской православной веры». Во исполнение этого намерения всех «схизматиков» поделили на три категории: «вреднейших», «вредных» и «менее вредных». К последним были причислены «поповцы», то есть раскольники, имевшие священников, а стало быть, признававшие хоть какую-то власть. «Беспоповцы» считались просто «вредными», если они молились за царя и признавали церковный брак. К «вреднейшим» отнесли радикальных «беспоповцев» и сектантов, отвергавших государство: духоборцев, молокан, хлыстов, скопцов, «жидовствующих», иконоборцев и прочих.
Первые две категории надлежало ограничивать и сокращать, с представителями третьей обходиться как с преступниками. Тайных сектантов вылавливали, явных (например, живших общинами духоборцев или молокан) ссылали подальше от православных местностей, чтоб не сеяли соблазн, или же забривали в солдаты.
Подобными мерами подавить «религиозную» оппозицию можно было только на бумаге. Раскольники давно привыкли к преследованиям, ужесточение лишь вызывало подъем фанатизма. Вновь появились случаи массового протестного самоубийства, как в старинные времена.
|
|
|
Самое кровавое произошло в 1827 году в Саратовской губернии в деревне «нетовцев» (одно из направлений в беспоповстве). Крестьяне договорились умереть, «чтобы уготоваться царства небесного». Историк раскола А. Пругавин пишет: «И вот, в назначенный день, начинается резня. Крестьянин-нетовец, Александр Петров, является в избу своего соседа и единоверца, Игнатия Никитина, и убивает его жену и детей; затем с топором в руках он отправляется в овин, где его ждали лица, обрекшие себя на смерть: крестьяне Яков и Моисей Ивановы с детьми. Они ложатся на плаху, а Александр Петров рубит им головы топором. Покончивши с ними, Петров идет к крестьянке Настасье Васильевой: здесь на помощь ему является Игнатий Никитин, семью которого только что пред тем умертвил Петров. В то время, как Никитин убивал в овине Васильеву и ее товарок, Авдотью Ильину и Матрену Федорову, Александр Петров перерезал детей Васильевой. Свершив тройное убийство, Никитин бросил топор, лег на плаху и просил Петрова отрубить ему голову. Петров не замедлил исполнить эту просьбу. Затем он отправился к снохе своей, Варваре Федоровой, и начал убеждать ее подвергнуться смерти, причем сообщил ей, что дети ее уже убиты им в овине. Варвара бросилась в овин, чтобы взглянуть на трупы своих детей; следом за ней отправился и Петров. Здесь, среди человеческих трупов, плавающих в крови, стояла толпа нетовцев, ожидая «смертного часа»… Всего погибло, таким образом, тридцать пять человек».
В Поморье целым скитом сожглись «филипповцы», 38 человек, когда к ним явилась комиссия по борьбе с расколом.
В Пермской губернии крепостной проповедник Петр Холкин убедил односельчан уйти от гонений в лес и «запоститься» до смерти. Ушли с семьями. Когда голод стал невыносим, всех женщин и детей зарубили топорами, чтобы не мучились. Но мужчины умереть не успели – их нашли и отправили на каторгу.
Об эксцессах борьбы за чистоту веры подцензурная пресса не писала, и с внешней стороны Россия выглядела монолитом, прочно стоящим на треножнике сильной власти, сильной веры и народной покорности.
|
|
|
Цена стабильности
Как обычно бывает при репрессивных полицейских режимах, жестоко подавляющих малейшее возмущение, в эти примороженные годы не было политических заговоров и подпольных организаций. На поверхности русское общество выглядело апатичным, нисколько не затронутым революционными настроениями. Немногие нарушители идиллии из привилегированного сословия сразу попадали под надзор Третьего отделения и затем изолировались. С простонародьем власть разговаривала исключительно языком палки – отсюда и обидное прозвище Николая.
Император был человеком глубоко верующим, любил порассуждать о христианском милосердии и заявлял себя противником смертной казни. Даже повешение пяти декабристов выглядело «высокомонаршим милосердием» – ведь суд приговорил «осужденных вне разрядов» к четвертованию. После 1826 года смертная казнь в России формально не применялась, преступников приговаривали к порке. Осужденного по несколько раз прогоняли через две шеренги солдат, которые исполняли палаческие обязанности. Каждый должен был ударить несчастного шпицрутеном, длинным ивовым прутом, непременно до крови. Тысяча шпицрутенов считалась легким приговором. Для летального исхода вполне хватало шести тысяч, а могли назначить и двенадцать. По сути дела, с человека живьем сдирали кожу.
Не какой-нибудь Герцен, а сам начальник штаба Жандармского корпуса Дубельт в своем дневнике сетует: «Шпицрутены через 6 тысяч человек есть та же смертная казнь, но горшая, ибо преступник на виселице или расстрелянный умирает в ту же минуту, без великих страданий, тогда как под ударами шпицрутенов он также лишается жизни, но медленно, иногда через несколько дней и в муках невыразимых. Где же тут человеколюбие? Я сам был свидетелем наказания убийцы покойного князя Гагарина, его били в течение двух часов, куски мяса его летели на воздух от ударов, и потом, превращенный в кусок отвратительного мяса, без наималейшего куска кожи, он жил еще четыре дня и едва на пятый скончался в величайших страданиях».
Количество людей, умерщвленных или искалеченных этой «христолюбивой» экзекуцией, никто не подсчитывал, потому что жертвы, как правило, принадлежали к низшим сословиям и при тотальной цензуре подобные сведения до широкой публики не доходили.
Несмотря на всемерное «закручивание гаек», две широкие волны народных мятежей по стране все же прокатились – оба раза из-за чрезмерного административного рвения местных властей, спешивших отчитаться перед начальством.
|
|
|
В 1830–1831 годах на Россию обрушилась эпидемия холеры, погубившая не менее 100 тысяч человек (в числе умерших были великий князь Константин Павлович и фельдмаршал Дибич). Несчастье усугубилось мерами, которые принимались властями для локализации заболевания. И без того возбужденных, напуганных обывателей насильно блокировали в карантинах, волокли здоровых в больницы, без объяснений подвергали непонятным медицинским процедурам.
Российские власти совершенно не умели общаться с населением, никак не могли освоить эту науку и, кажется, не считали это необходимым – во всяком случае не учились на ошибках. Всего несколькими месяцами ранее драконовские меры, принятые севастопольским губернатором при одном только слухе о чуме в Турции, вызвали всегородской бунт, в ходе которого и сам губернатор, и еще несколько начальников были убиты. По этому случаю государь даже восстановил смертную казнь, поскольку город был военный: зачинщиков расстреляли. Но при распространении холеры администрация повсюду вела себя точно так же – и с теми же последствиями. Поскольку проблемная территория была много шире, чем в Севастополе, шире разлились и беспорядки. В Петербурге царю пришлось самому разговаривать с буйной толпой (вспомним рассказ Бенкендорфа). В других местах приходилось и стрелять. Хуже всего вышло в Старой Руссе, где были сосредоточены военные поселения. Тамошние жители умели обращаться с оружием. Их восстание длилось целых десять дней и было кровавым. Сначала толпа убивала командиров, чиновников и лекарей. Потом прибыли каратели, и началась расправа. Три тысячи человек были сосланы, две с половины тысячи прогнаны сквозь строй – причем сто пятьдесят от наказания умерли.
Но эпидемия – случай чрезвычайный. А в 1840 году в разных регионах около полумиллиона человек восстали по поводу совершенно нелепому. Государственные, то есть лично свободные крестьяне вдруг получили распоряжение сеять на общественных землях картофель. Идея диверсифицировать сельскохозяйственное производство принадлежала графу Киселеву и сама по себе была совершенно здравой – при неурожае зерновых новая пищевая культура спасла бы население от голода. Но вместо терпеливых разъяснений и поощрений власть, как обычно, действовала грубым принуждением. Поднялись целые губернии. Ярость крестьян прежде всего обрушилась на низовых исполнителей (которые действительно были больше всех виноваты). Государство наказало крестьян с максимальной жестокостью. Гремели выстрелы, свистели шпицрутены. Людей забивали до смерти, но волнения не стихали, и в конце концов принудительную посадку картофеля в 1843 году пришлось отменить.
Одним словом, пресловутая стабильность была одной видимостью. Маркиз де Кюстин дал николаевской России очень точное определение: «У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов». И далее у него же:
В народе – гнетущее чувство беспокойства, в армии – невероятное зверство, в администрации – террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви – низкопоклонство и шовинизм, среди знати – лицемерие и ханжество, среди низших классов – невежество и крайняя нужда.
Даже заезжий иностранец, не знавший языка и проведший в стране всего два с половиной месяца, разглядел то, чего не видел всемогущий правитель, глубоко уверенный в том, что его держава – храм спокойствия средь европейских бурь и что за такую благодать не жалко никакой платы.
ЭКОНОМИКА
Конкурируя с другой империей, Британией, в политическом отношении и первенствуя в континентальной Европе за счет пресловутого «миллиона штыков», в смысле экономическом Россия великой державой не являлась. Более того: за время правления Николая I ее позиции здесь все время ухудшались.
Отставание усугублялось по двум причинам – внешней и внутренней.
Во-первых, как раз в этот период на Западе стремительно развивались промышленность и торговля. Повсеместно происходила индустриализация, переход к преобладанию промышленности над сельским хозяйством. Быстро повышались технологичность и производительность труда, рос частный денежный капитал, население перемещалось из деревень в города, активизировалась торговля, убыстрялись и удешевлялись коммуникации.
В Англии промышленная революция, собственно, уже и заканчивалась. К 1830-м годам эта страна превратилась в огромный завод, где было сосредоточено всё тогдашнее машиностроение, 80% добычи угля и половина производства металла. Экономика развивалась со средним темпом 3, 5 % в год (в прежние века рост бывал заметен лишь в масштабе десятилетий). В 1851 году, когда в России торжественно открылось паровозное сообщение между столицами, на небольшом острове работало уже 10 000 километров железных дорог.
После окончательного изгнания архаичных Бурбонов стала быстро расти и экономика Франции, еще одного российского врага в будущей войне. Темпы были пониже английских, в среднем 2, 5 % в год, но и это для середины девятнадцатого века считалось очень высоким показателем. При Луи-Филиппе и в особенности при Луи-Наполеоне Франция превратилась в государство буржуазии. Здесь двигателем роста в первую очередь являлись банки и рынок акций. Частный капитал отлично приспосабливался к конъюнктуре. Например, будучи не в состоянии конкурировать с Англией в главных тогдашних отраслях, металлургической и ткацкой, французы поначалу сосредоточились на производстве всякой «штучной» продукции, требующей высокого мастерства. Затем английское правительство совершило ошибку: запретило экспорт машин, чтобы ослабить конкурентов, – и Франция стала успешно развивать собственное машиностроение, а это привело к строительству новых предприятий. За тридцать лет выплавка железа увеличилась втрое, добыча угля – на 350%, хлопчатобумажная промышленность – вчетверо.
В экономике капиталистические механизмы работали много лучше, чем самодержавные.
Полувоенная промышленность
Всякая армия зависит от своего тылового обеспечения. То же относится и к военной империи. Величие, держащееся на одних штыках, в девятнадцатом веке прочным быть не могло. Времена, когда Чингисхан смог завоевать пол-мира, потому что монгольские лошади умели выкапывать копытами сухую траву из-под снега, канули в прошлое.
Российская экономика николаевского времени страдала целым комплексом тяжелых проблем.
Самой злокачественной была проблема структурная: главным инвестором и заказчиком в промышленности являлось государство. Развивались только те отрасли, которые оно стимулировало. Поэтому сплошь и рядом производство получалось не прибыльным, а затратным и ложилось бременем на государственный бюджет. Из-за такого положения дел в индустрии, во-первых, перекашивались все пропорции: развивались прежде всего предприятия, обслуживающие армию и флот. Во-вторых, страдала производительность. Протекционистские меры не столько защищали отечественную промышленность, сколько оберегали ее косность. Наконец, значительная часть поступающих из казны средств бестолково расходовалась или попросту разворовывалась. Поэтому к середине века Россия, например, утратила первенство в железнорудной области и скатилась на восьмое место, хотя государство всегда вкладывалось в эту отрасль всей своей мощью. Страдало, конечно, и качество продукции – даже военной. Армейские склады были переполнены устаревшим оружием, с верфей сходили корабли, срок службы которых в среднем составлял только 12 лет, и так далее.
Другой проблемой была узость рынка рабочей силы. Почти всё трудоспособное население жило в деревнях, и значительная его часть, будучи крепостными, не могла свободно мигрировать.
Третья большая проблема состояла в дефиците частных денег. У российского промышленно-торгового сообщества, очень ограниченного в правах и возможностях, не имелось достаточно средств, чтобы по-настоящему развернуться.
В эпоху, когда Европа индустриализировалась, Россия оставалась страной аграрной. Но и сельское хозяйство велось по старинке. В земледелии сохранялось средневековое трехполье (яровые – озимые – пар), урожаи увеличивались лишь за счет распашки новых земель, производительность оставалась очень низкой. При том что 90% населения выращивало злаки, экспорт зерна был невелик (чуть больше 1 млн тонн в год). Четыре пятых хлеба съедалось, и его вечно не хватало.
Промышленное производство тем не менее увеличивалось, но в значительной степени за счет мелких крестьянских приработков: барщина становилась все более невыгодной, и многие помещики переводили крестьян на оброк. Современный исследователь Л. Муравьева пишет, что в промышленности вклад кустарных промыслов составлял 400 миллионов из 550 миллионов рублей – это 72, 7%!
Некоторым предприимчивым крестьянам удавалось разбогатеть, и они начинали строить уже настоящие фабрики, но это было скорее исключением из правил. Частный бизнес сможет себя по-настоящему проявить лишь в постниколаевскую эпоху, когда индустриальная революция с опозданием придет и в Россию.
В 1851 году во всей империи работало только 19 заводов, производивших машины и станки. Даже паровые двигатели, повсеместно распространенные в Европе, пока были редкостью.
Из «мирных» технологичных отраслей лучше всего развивались самые выгодные: сахарная, писчебумажная и в особенности текстильная. Относительная близость среднеазиатского сырья, огромный спрос, быстрый возврат инвестиций, использование вольного труда и, главное, невмешательство государства вывели хлопчатобумажную промышленность в лидеры – ее объем вырос в 30 раз.
Но это, пожалуй, единственное, чем могла похвастаться отечественная индустрия в середине столетия.
Коммуникации
В девятнадцатом веке первоочередное значение приобретают пути сообщения, по которым можно было бы быстро и недорого перемещать товары. Еще в предыдущем столетии началась прокладка шоссейных дорог, в западноевропейских странах потратили огромные средства на создание водоканальной системы. В новом столетии появились железнодорожные дороги на паровой тяге. Их было долго, дорого и трудно строить, зато потом перевозка грузов и пассажиров многократно убыстрялась и удешевлялась. Произошла настоящая транспортная революция.
Новая затея человечества, как всегда, оказалась выгодной для капиталистической экономики и разорительной для государственнической. В Европе из-за потребности в рельсах и топливе резко пошло вверх производство стали и угля, стали возникать акционерные компании, обогащаться банки. Железнодорожное строительство подтолкнуло к развитию все отрасли тяжелой промышленности.
Точно так же развивалось новое паровое кораблестроение. В морской торговле с ее колоссальными расстояниями скорость доставки имела особенное значение. Не зависящие от силы и направления ветров пароходы делали земной шар более компактным, а заморские товары менее дорогими.
В Россию западные транспортные новинки приходили по одному и тому же сценарию. Сначала их игнорировали, потом начинали понемногу экспортировать, наконец приступали к собственному производству – и оно всегда оказывалось ужасно затратным, медленным, отстающим.
К железным дорогам, которые на Западе появились еще в 1800-е годы (сначала на конной тяге), в Петербурге долго относились как к европейской блажи. Для российских условий самым рентабельным считался водный транспорт. На протяжении восемнадцатого века государство с огромными расходами рыло каналы, строило шлюзы. В николаевские времена правительство по инерции еще продолжало гидротехническое строительство. Волгу, Балтику и Белое море соединили водными системами. Но затем, оглядываясь на Европу, решили последовать ее примеру – и не только из экономических соображений.
Для обширной военной империи большой проблемой была переброска войск. В первые же годы николаевского царствования их пришлось посылать то далеко на восток, против персов и турок, то далеко на запад, против поляков. Именно военная потребность, а вовсе не коммерческая, побудила правительство наконец взяться за железные дороги.
В 1842 году торжественно учредили Департамент железных дорог. Прокладывали их мучительно, с привлечением подневольного труда и неизбежными жертвами, с гигантскими дырами в бюджете, с казенным воровством. Коротенькую экспериментальную Царскосельскую дорогу, появившуюся в 1838 году, можно не учитывать – она всего лишь соединяла летнюю и зимнюю резиденции его величества, а первая по-настоящему важная магистраль, связавшая обе столицы, открылась только через четверть века после восшествия Николая на престол.
|
|
|
