 |
Номер «Колокола»
|
|
|
|
Верховная власть исполнила все три условия: пообещала освободить крестьян, ослабила цензуру и стала отменять порку. Герцен в восторге нарек императора Освободителем и провозгласил: «Ты победил, Галилеянин! ». В статье говорилось:
Мы имеем дело уже не со случайным преемником Николая, – а с мощным деятелем, открывающим новую эру для России, он столько же наследник 14 декабря, как Николая. Он работает с нами – для великого будущего.
Однако этот медовый месяц скоро закончился, потому что эйфория долгой не бывает. При всякой «революции сверху» быстро выясняется, что правительство вовсе не собиралось заходить так далеко, как мечталось передовой части общества. Сталкиваются два непонимания, два взаимных негодования. Снизу кричат: «Сказали А, говорите и Б! » Сверху отвечают: «Посади свинью за стол, она и ноги на стол! » В результате правительство решает, что дало смутьянам слишком много воли, и пытается отыграть обратно. Прогрессисты разочаровываются во вчера еще обожаемом Освободителе и переходят в оппозицию. При этом в правящих кругах происходит разделение на либералов, добивающихся продолжения реформ, и «охранителей», которые указывают на опасность этого курса. Общество тоже делится на умеренных и радикалов, причем последние еще и начинают соревноваться между собой в радикальности.
Начинается следующий этап: общественного брожения.
Вот Герцен уже нападает на царя за медлительность и непоследовательность, больше уже не считает Александра победившим Христом. Однако это не спасает самого Александра Ивановича от критики слева. К началу шестидесятых годов лондонский пропагандист становится для нового поколения оппозиционеров слишком старым и слишком умеренным.
|
|
|
Появляются иные властители дум – все молодые и, в отличие от Герцена, живущие на родине. Они лучше чувствуют общественное настроение своей среды и пульс русской жизни. А настроение это нетерпеливое и нервное, пульс лихорадочный.
Поскольку единственным способом публичного высказывания была печать, голосом общества стали люди пишущие – литераторы. Конечно, не следует преувеличивать масштаб бурь, которые эти публицисты и литературные критики устраивали своими смелыми статьями – на пике популярности тираж «Современника» составлял всего семь тысяч экземпляров. Но ведь численно невелика была и вся активная часть русского общества, однако же она в значительной степени определяла политический курс государства – не напрямую, а косвенно, ибо правительство реагировало на давление снизу то уступками, то, наоборот, строгостями. Этот сложный баланс между сильным государством и напористым общественным мнением отныне становится константой российской жизни. По реакции отечественных властей на течения и импульсы, возникающие в «активной фракции» населения, можно было бы составить учебник на тему о том, что продуктивно и что контрпродуктивно для сохранения стабильности общества. Правительство Александра Второго, бывало, добивалось на этом поприще успехов, но чаще совершало ошибки.
Первой ошибкой была чрезмерно растянувшаяся подготовка крестьянского освобождения. Во всякой «революции сверху» существует один железный закон. Взяв на себя инициативу перемен, правительство ни в коем случае не должно ее упускать. Оно должно быть впереди общества, не отставать от него, само определять повестку ключевых событий и тем. Но за несколько лет, в течение которых чиновники корпели над бумагами в своих комиссиях, передовые люди устали радоваться грядущей реформе и начали задавать вопросы: а что будет дальше? Не остановимся же мы на одной только эмансипации? Надо ведь менять всю устарелую систему. На что? Как? И главное – скоро ли?
|
|
|
Самые нетерпеливые даже стали сами на эти вопросы отвечать – и эти ответы были совершенно в духе современных западных идей, ведь по Европе в ту эпоху уже вовсю бродил призрак коммунизма.
Это были максималисты, вознамерившиеся переделать весь уклад традиционной жизни: не только государство и общество, но и семейные отношения, этику, философию. Их называли «нигилистами», от латинского nihil, «ничего», поскольку они отвергали все прежние ценности. Верили только в прагматизм, рациональность, утилитарность. Набор в сущности очень простых идей потрясал современников своей новизной.
Тургенев несколько пугливо, не без подобострастия перед передовой молодежью изобразил человека небывалой прежде формации в романе «Отцы и дети», создав образ самоуверенного врача-разночинца Базарова. Герой с его примитивным материализмом («Рафаэль гроша медного не стоит», «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта») может показаться карикатурным, но не так далеки от базаровских сентенций были призывы модного публициста Дмитрия Писарева (1840–1868), в двадцать один год ставшего ведущим автором влиятельной газеты «Русское слово». Писарев пугал приличное общество заявлениями вроде: «Относитесь к базаровщине как угодно – это ваше дело; а остановить ее – не остановите; это – та же холера».
Писарев ратовал за освобождение от религии, «семейных пут» и прочих «предрассудков». Простой народ он считал «пассивным материалом», нуждающимся в «переработке». Искусству, «праздной забаве ничтожного меньшинства», и в особенности почему-то Пушкину от задиристого критика доставалось больше всего.
Вот несколько образчиков этого задорного иконоборчества:
Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия…
…Пушкин так красиво описывает мелкие чувства, дрянные мысли и пошлые поступки.
Ну и назидательно-поучительное, о практической пользе искусства, которой недоумок Пушкин не понимал:
|
|
|
Возвышая таким образом в глазах читающей массы те типы и те черты характера, которые сами по себе низки, пошлы и ничтожны, Пушкин всеми силами своего таланта усыпляет то общественное самосознание, которое истинный поэт должен пробуждать и воспитывать своими произведениями.
С такой же лихостью Писарев наскакивал и на государственные устои:
Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России, – писал он в нелегально изданной брошюре.
Но государство, в отличие от Пушкина, имело возможность себя защитить и отправило автора в крепость. Времена, однако, были мягкие, и узник продолжал печататься даже из заключения, что делало его статьи куда более востребованными, чем если бы он писал их на свободе.
Другой голос эпохи, такой же юный Николай Добролюбов (1836–1861) писал только литературно-критические статьи, но почти каждая из них касалась актуальных вопросов русской общественной жизни. Он тоже призывал перейти от красивостей к деятельному труду:
Во всем нашем обществе заметно теперь только еще пробудившееся желание приняться за настоящее дело, сознание пошлости разных красивых игрушек, возвышенных рассуждений и недвижимых форм, которыми мы так долго себя тешили и дурачили.
Однако, если нигилизм Писарева был подчеркнуто индивидуалистичен, то Добролюбов стоял у истоков совершенно иного течения общественной мысли – той, что считала своим долгом откликаться на «стон и вопль несчастных братьев». Эта линия, которая скоро станет в России магистральной, неминуемо привела бы Добролюбова от литературы к революции, но Николай Александрович болел чахоткой и очень рано умер.
Переход от отвлеченных рассуждений к прямой политизации произошел уже после смерти Добролюбова, когда идейным лидером демократов, которые вскоре станут революционерами, сделался Н. Чернышевский (1828–1889).
|
|
|
Николай Гаврилович, как и Добролюбов, сын провинциального священника, был разумеется, атеист и материалист, но кроме того еще и первый в России социалист. Эмансипационная реформа ему нравилась прежде всего своей общинной составляющей – то есть как раз тем, против чего возражали либералы, видя в общине препятствие для превращения крестьян в самостоятельных хозяев. Но это-то Чернышевского и устраивало. Он был врагом капитализма и надеялся, что совместное владение землей приучит бывших крепостных к коллективному труду и естественным путем создаст по всей стране ячейки социализма – что-то вроде будущих колхозов.
При несомненном уме и насмешливо-скептическом стиле письма Чернышевский был большой мечтатель. В его знаменитом романе «Что делать? » описана коммунистическая утопия будущего, где все добровольно трудятся, вместе предаются возвышенным досугам, дети «делают почти все по хозяйству, они очень любят это», «а стариков и старух очень мало потому, что здесь очень поздно становятся ими» (и очевидно сразу после этого помирают).
Всем этим блаженством человечество будет обязано некоей Старшей Сестре – Революции, благодаря которой «люди будут прекрасны телом и чисты сердцем», а на земле установится атеистический рай. Представление о нем лучше всего сформулировано в восторженном восклицании: «Но как же все это богато! Везде алюминий и алюминий! »
Будущего Чернышевский не угадал, а о человеческой природе и общественных законах имел примерно такое же представление, как об универсальности алюминия, но роль, которую он сыграл в эволюции русского протестного движения, была очень важной. Отныне оно делится на два враждующих лагеря. Когда читаешь статьи Чернышевского, возникает странное ощущение, что главным его оппонентом является не царизм, а либеральные «баре», и дело здесь не только в цензурных ограничениях. Для человека, свято верящего в Старшую Сестру, сторонники диалога с правительством опаснее любого жандарма, поскольку замедляют приход Революции и могут даже вовсе ее похоронить.
Либералы отвечали радикалам точно такой же неприязнью. Вспоминая начало шестидесятых, Б. Чичерин с негодованием пишет о революционерах:
Сверху на Россию сыпались неоценимые блага, занималась заря новой жизни, а внизу копошились уже расплодившиеся во тьме прошедшего царствования гады, готовые загубить великое историческое дело, заразить в самом корне едва пробивающиеся из земли свежие силы.
Среди передовых людей происходит решительное размежевание. Даже Герцен для Чернышевского оказывается нехорош, потому что не отвергает эволюционный путь. Специально съездив в Лондон встретиться с великим эмигрантом, Чернышевский разочарованно говорит: «Присмотришься – у него все еще в нутре московский барин сидит! »
|
|
|
«Колокол», пытающийся не допустить раскола, утрачивает свою популярность в среде молодежи, всегда тяготеющей к радикализму. Поддержку либералов Герцен тоже утрачивает, когда во время польского кризиса выступает с «антирусскими» заявлениями в поддержку повстанцев. Лондонская газета сначала сокращает тираж, потом закрывается. Наступают новые времена, когда всем не до компромисса и не до консенсуса.
Про «эволюционистское» направление русской общественной жизни долго рассказывать незачем, ибо его – в том числе из-за непродуманной политики властей – вскоре совершенно затмит революционная «линия Чернышевского». Самым ярким демаршем либерального крыла были уже поминавшиеся петиции двух дворянских собраний, сначала тверского, а затем московского с просьбой о «созвании выборных людей Земли Русской». Справиться с этим верноподданническим бунтом было нетрудно. Главная деятельность смело мыслящих, но робко действующих либералов сосредоточилась на местном самоуправлении и цивилизаторстве. Это была работа очень важная, но рутинная и малозаметная.
Вниманием общества всецело завладели люди прямого действия – революционеры.
Как потушить пожар
Выход долгожданного манифеста об эмансипации вызвал у радикальных кругов разочарование своей продворянской направленностью. Вполне ожидаемо раздались голоса протеста, но в них зазвучала новая нота: прямого призыва к свержению строя. В столице повсюду были разбросаны «прокламации возмутительного содержания» – рамки легальной прессы для подобного рода агитации были непригодны.
В одной из самых первых листовок (она имела весьма характерное название «К молодому поколению») говорилось:
…Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно.
Правительству показалось, что назревает то самое, чего оно опасалось – мятеж, но не крестьянский и не дворянский, а молодежный, студенческий. К этому времени высшие учебные заведения действительно стали очагами политического возбуждения. Во-первых, потому что молодежь всегда склонна к радикализму и подвержена массовым увлечениям, а во-вторых, потому что университетские и институтские аудитории за годы обсуждения реформы превратились в дискуссионные площадки, где свободно высказывались самые смелые суждения.
Чрезвычайно обеспокоенная расцветом всякого рода собраний, кружков и митингов, власть совершила классическую ошибку: начала «не допущать». Новый министр просвещения адмирал (! ) Путятин с военно-морской строгостью запретил любые студенческие организации, ввел обязательное посещение лекций, велел исключать учащихся за нарушения дисциплины. В ответ, конечно, начались демонстрации и манифестации. Полиция их разгоняла. В знак протеста студенты главного университета страны, санкт-петербургского, отказались посещать лекции. Волнения разворачивались все шире. В конце концов, указом императора университет временно закрыли. Почти половина студентов была исключена, многие арестованы и высланы под надзор полиции, авторов подрывных прокламаций выловили и отправили на каторгу.
Результатом репрессий было то, что с этого момента учащаяся молодежь идейно и эмоционально переходит в лагерь противников самодержавия. Неумными действиями правительство настроило против себя этот численно небольшой, но очень важный сегмент общества.
Революционные или во всяком случае оппозиционные взгляды утвердятся в университетской среде прочно, навсегда. Хуже того: возникает противостояние между «старой» и «молодой» Россией, причем первая отныне ассоциируется с установленным порядком, а вторая с его разрушением. Подобная интерпретация политической борьбы была весьма невыгодна для правящего режима.
Другим опасным следствием административных кар стала дальнейшая радикализация революционной риторики. Много шума в следующем, 1862 году наделала прокламация, которая называлась: «Молодая Россия». Там говорилось уже безо всяких «если», что России необходима «революция кровавая и неумолимая»:
Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление; мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!
Зажигательный текст был сочинен юным фантазером-студентом и никакой революционной организации не существовало, но как раз в это время в Петербурге начались страшные события, перебаламутившие весь город. За одну неделю в столице один за другим произошло несколько больших пожаров, причем в основном в бедных кварталах. Горели рынки, лавки, обывательские дома, дровяные склады.
В тогдашней общественной атмосфере подозреваемый мог быть только один – нигилисты. Кто на самом деле устраивал поджоги, в конце концов так и не выяснилось. Вероятно, действительно существовала некая экстремистская группа, надеявшаяся подобным образом вызвать народные волнения. В советские времена выдвигалась версия, что пожары были устроены самой полицией, нуждавшейся в поводе для разгрома революционного движения. Но в то время российская полиция до провокационной активности еще не дозрела (мы увидим, когда это произойдет), не нуждалась она и в дополнительных мотивах для арестов. В общем, это историческая загадка.
Так или иначе, поползли панические слухи, а поскольку самым известным деятелем революционного лагеря считался Чернышевский, молва раздула значение его фигуры до демонических размеров.
Впечатлительный Ф. М. Достоевский под влиянием пожарной эпидемии, да еще обнаружив в почте ужасную листовку «Молодая Россия», помчался к Чернышевскому, с которым не был знаком, чтобы уговорить его прекратить этот кошмар.
Чернышевский вспоминает этот эпизод с юмором: «Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора «Бедных людей». Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: «Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими». Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: «Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание». Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город».
На самом деле Чернышевскому в это время было не до юмора. Полиция, может быть, и не имела отношения к пожарам, но у нее хватило ума воспользоваться удобной ситуацией. Связать публициста с поджогами и прокламацией «Молодая Россия» не получилось, но Чернышевскому вменили авторство другой «возмутительной» листовки, появившейся еще два года назад: «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Этот текст, написанный в псевдонародном стиле, извещал народ о существовании некоей таинственной организации, которая в должный час «пришлет объявление», «что пора, люди русские, доброе дело начинать» – «волю добыть». Совершенно не факт, что именно Чернышевский сочинил эту довольно заковыристую бумагу, в которой вряд ли разобрался бы простой крестьянин. Сам Николай Гаврилович авторство отрицал. Тем не менее, его арестовали, судили и приговорили к каторге, а перед тем еще выставили на площади прикованным к столбу на всеобщее обозрение – это называлось «гражданская казнь».
Показательной расправой над духовным лидером демократов дело, конечно, не ограничилось. Специально учрежденная следственная комиссия обнаружила «вредное направление» преподавания в воскресных школах для рабочих и связь с лондонскими эмигрантами «многих сотрудников некоторых журналов», то есть вещи, известные и без специальных изысканий. Но суть была не в расследовании, а в его результатах.
Воскресные школы закрыли, а тех, кто там преподавал, выслали из столицы. «Некоторые журналы» (а именно «Современник» и «Русское слово») запретили.
После этих суровостей наметившаяся в обществе тенденция к революционному повороту временно притормозилась. У правительства создалось ошибочное и даже опасное убеждение, что это было результатом вовремя принятых строгих мер.
На самом же деле «пожар» затух, потому что как раз в это время начались важные события, целиком завладевшие вниманием активной части общества.
Сначала это было польское восстание, которое своим антирусским пафосом вызвало в метрополии ответную волну русского национализма. Это было вдвойне на руку власти. Она получила не только широкую поддержку своих карательных действий, но еще и дополнительный бонус в виде раскола оппозиции на «патриотов России» и «патриотов Свободы» (к числу которых, в частности, относились сторонники Герцена).
Затем стартовал второй этап преобразований: судебная, земская, городская реформы. Повестку дня опять задавало правительство, увлекая за собой общество. Множество неравнодушных, активных людей, озабоченных общественным благом, занялись живым делом, нашли себя в повседневной работе.
Через некоторое время власти уже могли себе позволить вновь открыть университет и даже возобновить издание запрещенных журналов. Настроение общества переменилось.
Второй период «гражданского согласия» продолжался несколько лет. Правда, он не был столь единодушным, как первый. Некоторая часть молодежи, увлеченная революционными идеями, уже не могла довольствоваться «умеренным прогрессом».
Еще при Чернышевском его последователи создали группу «Земля и воля», которая намеревалась превратиться в тайную организацию, способную дать крестьянам сигнал «доброе дело начинать». Члены группы были уверены, что в 1863 году начнется революция. Вид это пока имело несерьезный и ограничилось одними намерениями. Когда Чернышевского арестовали, а вместо революции все передовое общество увлеклось «польским вопросом», организация прекратила свое существование. Но осталось несколько упорных борцов, которые решили продолжить дело революции. Их предводителем был 23-летний разночинец Николай Ишутин. Сначала ишутинцы пробовали заниматься революционной пропагандой в народе, но дело шло плохо. Тогда один из членов кружка, бывший студент Дмитрий Каракозов, решил, что быстрее всего перевернет общество террористический акт: надо убить царя. В пояснительном письме он объяснял свой поступок тем, что «цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед».
Попытка цареубийства, совершенная членом маленькой организации, по сути дела была жестом отчаяния: приверженцы революции видели, что они потеряли общественное влияние.
|
|
|
