 |
Часть 1. О памяти и припоминании. 4 глава
|
|
|
|
В заключение прочтения и толкования трактата Аристотеля «О памяти и припоминании» можно попытаться определить значение этой работы для феноменологии памяти.
Часть первая. О памяти и припоминании
I
Главным вкладом является различение между тпётё и anamnesis. Мы обнаружим его в дальнейшем выраженным в других понятиях - простого вызывания в памяти и усилия по вызыванию воспоминания. Таким образом, Аристотель, проведя границу между простым присутствием воспоминания и актом вызывания в памяти, навсегда оставил пространство для дискуссии, не менее важной, чем обсуждение основополагающей апории, выявленной в «Теэтете», - апории присутствия того, что отсутствует. В целом его вклад в эту дискуссию неоднозначен. С одной стороны, признав характерной чертой воспоминания в сфере воображения соотнесенность со временем, он обострил эту загадку. В воспоминании отсутствующее получает временную печать предшествования. Зато ограничив в свою очередь дискуссию рамками категории eik?n, соединенной с категорией typos, он рискует оставить апорию в тупике. Этот тупик также имеет двоякое значение. С одной стороны, на протяжении всего нашего исследования остается трудный вопрос: существует ли между образом-воспоминанием и первичным впечатлением отношение сходства, даже копии? Платон приступил к этой задаче, избрав в качестве мишени иллюзию, касающуюся такого рода отношения, и в «Софисте» попытался четко отделить друг от друга два вида миметических искусств - фантасматическое искусство, иллюзорное по своей природе, и искусство образное, способное на достоверное отображение. Аристотель, как представляется, не замечает риска ошибки или иллюзии, связанного с понятием eik?n, сфокусированным на сходстве. Держась в стороне от злоключений воображения и памяти, он, вероятно, хотел защитить эти феномены от перебранки, провоцируемой софистикой, против которой у него, в его «Метафизике», были заготовлены возражения и аргументы, главным образом касающиеся вопроса о самоидентичности ousia (сущности)9*. Однако, не принимая в расчет степени надежности памяти, он вывел за пределы дискуссии понятие иконического сходства. Второй тупик: считая установленной связь между eik?n и typos, он добавил к трудностям рассмотрения проблемы образ-копия другие, связанные с проблемой отпечатка. Каково на деле отношение между внешней причиной - «движением», породившим отпечаток, и изначальным чувством, которое дается в воспоминании и через него? Разумеется, введя категорию отличия в сердцевину самого отношения между eik?n, истолкованным как письменное изображение, и изначальным чувством, Аристотель сумел значительно продвинуть дискуссию. Тем самым он повел наступление на понятие сходства, доселе никем не оспаривав-
|
|
|
Глава L Память и воображение
шееся. Но парадоксы отпечатка постоянно будут появляться вновь - главным образом в связи с вопросом о материальных причинах упорного сохранения воспоминания, предшествующего его вызыванию.
Что касается anamnesis, Аристотель с помощью этого слова первым дал разумное описание мнемонического феномена вызывания в воспоминании, которому противостоит простое воспоминание, приходящее на ум. Богатство и тонкость описания делают его родоначальником школ, исследующих модель интерпретации способов связи, соотносимых либо с «необходимостью», либо с «привычкой». Английские эмпиристы с их ассоцианизмом - всего лишь одна из этих школ.
Однако вызывает удивление тот факт, что Аристотель при описании того, как осуществляется вызывание в воспоминании в обычных жизненных ситуациях, сохранил одно из ключевых слов философии Платона, ставшее таковым начиная с «Менона» и других великих диалогов; слово это - anamnesis. Чем объяснить эту верность словам? Глубоким уважением к учителю? Использованием собственного авторитета, чтобы выгородить анализ, который натурализовал грандиозную проблему знания, забытого при рождении и вызванного в памяти путем научения? Или хуже того: замаскированным под верность предательством? Можно только теряться в догадках. Но ни одно из этих упомянутых предположений не выходит за рамки психологии автора. К тому же каждое из них подкрепляет свою претензию на истинность предполагаемой тематической связью, которая существовала между anamnesis Платона и Аристотеля. Эта тематическая связь двоякого рода: прежде всего в апоретическом плане это наследие eik?n и typos, идущее от «Теэте-та» и «Софиста». Считалось, что у Платона в этих категориях осмыслялись возможность софистики и само существование софиста, вопреки теории припоминания, которая может прилагаться только к таким проблемам, как хорошая память мальчика-раба из «Менона»; у Аристотеля eik?n и typos являются единственными категориями, призванными учитывать функционирование повседневной памяти; они не только обозначают собой апорию, но и указывают путь ее разрешения. Однако между Платоном и Аристотелем существует более глубокая связь, чем идущая к своему разрешению апория. Эта связь состоит в верности Сократу в употреблении двух символических терминов: «узнавать» (apprendre) и «разыскивать» (chercher). Сначала надо узнать, затем совершать трудное разыскание. Благодаря Сократу Аристотель не смог, не захотел «забыть» anamnesis Платона.
|
|
|
Часть первая. О памяти и припоминании
II. ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ПАМЯТИ
Позвольте мне начать настоящий очерк с двух замечаний.
Первое ставит своей целью предостеречь многих авторов от намерений приступить к изучению памяти с ее изъянов, то есть с нарушения функций, область правомерности которых будет определена в дальнейшем26. Я считаю важным приступить к описанию мнемонических явлений с точки зрения способностей, «удачную» реализацию которых они собой представляют27. Для этого я как можно менее заумно опишу явления, которые в обыденной речи, в речи повседневной жизни, называются памятью. Настоящий спор о «хорошей» памяти, в конечном счете, оправдывает убежденность в том, что продолжение данного исследования послужит подкреплению того тезиса, что для обращения к прошлому мы не имеем ничего другого, кроме самой памяти. С памятью связана определенная амбиция, претензия на то, чтобы хранить верность прошлому; в этом отношении изъяны, которые свидетельствуют о забвении и о которых мы поговорим подробно, когда придет время, должны пониматься не как патологические формы, не как дисфункции, а как теневая сторона освещенного пространства памяти, связывающая нас с тем, что прошло до того, как мы это запомнили. Если и можно упрекнуть память в том, что ее удостоверение не очень надежно, так это как раз потому, что она является для нас единственным и уникальным средством обозначения прошлого характера того, о чем мы, как утверждаем, помним. Никому не придет в голову направлять подобный упрек воображению, коль скоро оно в качестве своей парадигмы имеет ирреальное, вымышленное, возможное и другие вещи, которые можно назвать непозициональными. Притязание памяти на правдивость имеет свои основания, что следует признать до всякого рассмотрения ее патологических изъянов и непатологических слабостей, часть которых мы проанализируем в ближайшем разделе настоящей работы, до того, как сопоставим их с теми изъянами, о коих речь пойдет в разделе, посвященном злоупотреблению памятью.
|
|
|
26 См. часть третья, гл. 3.
27 В этом отношении данная работа находится в том же ряду, что и предпринятое мной изучение основополагающих способностей и возможностей - возможности говорить, действовать, рассказывать, считать себя ответственным за свои поступки - возможностей, которые в книге «Я-сам как другой» (Paris,?d. du Seuil, coll. «L'ordre philosophique», 1990; r??d. coll. «Points Essais», 1996) я обозначаю термином «человек могущий».
Глава 1. Память и воображение
Попросту говоря, у нас нет ничего лучшего, чем слово «память», для обозначения того, что нечто имело место, случилось, произошло до того, как мы высказались о нем в нашем воспоминании. Ложные свидетельства, о которых мы будем говорить во второй части, могут быть изобличены только благодаря критической инстанции, способной лишь противопоставить свидетельства, считающиеся надежными, тем, которые подпали под подозрение. Однако, как будет показано в дальнейшем, свидетельства представляют собой основополагающую структуру перехода от памяти к истории.
|
|
|
Второе замечание. Вопреки полисемии, которой, на первый взгляд, свойственно подавлять любую, пусть даже самую робкую, попытку упорядочения семантического поля, обозначенного словом «память», можно в общих чертах обрисовать феноменологию - подорванную, но не окончательно разрушенную, - для которой отношение ко времени остается единственной и главной путеводной нитью. Но эту нить можно будет крепко держать в руке, только если удастся показать, что отношение ко времени многочисленных мнемонических модусов, с которыми имеет дело дескрипция, само подчиняется относительно упорядоченной типологии, не исчерпываемой, например, воспоминанием о единичном событии, случившемся в прошлом. Это второе пари нашего предприятия опирается на минимальную логическую связность высказывания, с самого начала работы позаимствованного нами у Аристотеля, согласно которому память «сопряжена с прошлым». Но бытие прошлого может выражать себя многими способами (если следовать знаменитым словам из «Метафизики» Аристотеля: «бытие именуется многими способами»)10*.
Первым признаком этой подорванной феноменологии является то, что она говорит о предметном характере памяти: вспоминают о чем-то. В этом смысле в языке следует различать память как нацеленность (vis?e) и воспоминание как имеющуюся в виду вещь (chose vis?e). Обычно речь идет о памяти и о воспоминаниях. Если говорить со всей определенностью, то мы обсуждаем здесь именно феноменологию воспоминания. Греческий и латинский языки используют в этом случае форму причастия (genomenou, praeterita). Именно в этом смысле я говорю о «вещах» прошедших. В самом деле, теперь, когда в памяти-воспоминании прошлое отделено от настоящего, становится возможным отличать в рефлексии по поводу акта памяти вопрос «что?» от вопроса «как?» и от вопроса «кто?» - следуя ритму наших трех феноменологических глав. На языке
Часть первая. О памяти и припоминании
Гуссерля речь идет о различении между ноэзисом, являющимся воскрешением в памяти, и ноэмой, представляющей собой воспоминание.
Первая характерная черта порядка воспоминания: множественность воспоминаний и изменчивость уровней их различения. Слово «память» стоит в единственном числе, обозначая собой способность и осуществление; воспоминания - во множественном; у нас есть воспоминания (со злостью говорят: у старых людей больше воспоминаний, чем у молодых, но у них память короче!). В дальнейшем мы приведем превосходное описание Августином воспоминаний, которые «лягаются«на пороге памяти; воспоминания предстают либо изолированно, либо гроздьями и сообразно сложным отношениям к темам, либо цепочками, более или менее подходящими для повествования. В этом плане воспоминания могут пониматься как дискретные формы с более или менее четкими границами, выделяющиеся на фоне - скажем, на фоне памяти, позволяющем находить удовольствие в погружении в смутные фантазии.
|
|
|
Однако наиболее важной является следующая черта: речь идет о привилегии, непроизвольно приписываемой определенным событиям в раду тех, о которых вспоминают. В анализе Бергсона, который мы рассмотрим ниже, вспомненная «вещь» идентифицируется не иначе как с неповторимым единичным событием, например, с чтением выученного наизусть текста. Всегда ли так происходит? Разумеется, отметим в заключение, воспоминание-событие содержит в себе нечто парадигматическое, поскольку является феноменальным эквивалентом физического события. Событие -- это просто-напросто то, что происходит. Оно имеет место. Оно случается и проходит. Оно происходит, внезапно происходит. Именно в этом смысл третьей космологической антиномии11* из диалектики Канта: событие либо вытекает из чего-то предшествующего, следуя необходимой каузальности, либо проистекает из свободы, следуя спонтанной каузальности. В плане феноменологии, в котором мы сейчас пребываем, мы говорим, что вспоминаем о том, 'что сделали, испытали или узнали в том или ином отдельном случае. Однако вереница типичных случаев располагается между двумя полюсами - полюсом отдельных событий и полюсом обобщений, которые можно назвать «состояниями вещей». К единичному событию близки также конкретные явления (например, закат солнца летним вечером), единственные в своем роде лица наших близких, слова, слышимые так, будто их всегда произносят заново, более или менее запомнившиеся встре-
Глава 1. Память и воображение
чи (из которых в дальнейшем мы будем исходить, следуя иным критериям изменчивости). Итак, вещи и люди не только являют себя, но и повторно являют себя все теми же; благодаря этой тождественности мы их и вспоминаем. Именно так мы воспроизводим в памяти имена, адреса и номера телефонов наших близких. Запомнившиеся встречи предстают в нашей памяти благодаря не столько их неповторимому своеобразию, сколько их типичности, похожести, даже символическому характеру: самые разные образы, связанные с утренними пробуждениями, заполняют первые страницы прустовских «Поисков...». Затем наступает момент, когда «предметы» узнаются и, следовательно, становятся на свои места. Так, мы говорим, что помним таблицу спряжений и склонений в греческом и латинском языках, список неправильных английских и немецких глаголов. То, что мы их не забыли, означает, что мы можем повторить их наизусть, не заучивая заново. Именно так эти примеры приближаются к другому полюсу, к полюсу «состояния вещей», которые в платоновской и неоплатоновской традиции (к ней принадлежит и Августин) представляют собой парадигматические примеры припоминания. Каноническим произведением этой традиции остается платоновский «Менон», а в нем - известный эпизод с пере-открытием мальчиком-рабом нескольких примечательных геометрических свойств12*. На этом уровне «вспоминать» и «знать» полностью совпадают. Однако состояния вещей обозначаются не только при помощи абстрактных обобщений, понятий; прошедшие сквозь сито критики, как мы это покажем в дальнейшем, события, которые изучает документальная история, облекаются в пропозициональные формы, придающие им статус факта. Тогда речь идет о том «факте», что вещи происходили таким, а не иным образом. Эти факты могут считаться постигнутыми или, если следовать Фукидиду, возведенными в ранг «вечного владения» (possession? jamais). Таким образом, сами события в сфере исторического познания имеют тенденцию приблизиться к «состоянию вещей».
По каким же чертам эти прошлые «вещи», эти praeterita, если они столь разнообразны, узнаются как «прошлые»? Новая серия модусов дисперсии характеризует эту общую принадлежность к прошлому наших воспоминаний. В качестве руководства в нашем путешествии по пространству полисемии воспоминания я предлагаю серию оппозиционных пар, упорядочение которых могло бы создать нечто вроде упорядоченной типологии. Последняя подчиняется четкому принципу, подлежащему обоснованию, отличному °т применения, как в случае идеальных типов Макса Вебера13*.
Часть первая. О памяти и припоминании
Если я буду искать термины для сравнения, то прежде всего обращусь к аристотелевской аналогии, находящейся на полпути между простой омонимией, отсылающей к рассеиванию смысла, и полисемией, структурированной семантическим ядром, которое может выявить подлинная семиотическая редукция. Я также думаю о понятии «семейное сходство», сформулированном Витгенштейном14*. Причина относительной неопределенности эпистемологического статуса предложенной классификации вытекает из взаимопроникновения дословесного жизненного - которое я называю жизненным опытом, переводя этими словами Erlebnis гуссерлевской феноменологии, - и работы языка, которая с неизбежностью ставит феноменологию на путь интерпретации, то есть герменевтики. А понятия, связанные с «работой», служащие орудием интерпретации и руководящие упорядочением «тематических концептов», которые будут здесь предложены, не подчиняются господству смысла, какому стремится соответствовать тотальная рефлексия. Близкие самой нашей сути явления памяти более других с максимальным упорством противостоят hybris тотальной рефлексии28.
Первая оппозиция образована парой «привычка» и «память». В нашей современной философской культуре ее иллюстрирует знаменитое различение, проводимое Бергсоном между памятью-привычкой и памятью-воспоминанием. Отвлечемся на время от причин, в силу которых Бергсон представляет эту оппозицию как дихотомию. Скорее, мы будем следовать указаниям опыта, менее всего отягощенного метафизическими допущениями, для которого привычка и память образуют два полюса непрерывного потока мнемонических явлений. Единство этому спектру придает общее отношение ко времени. В этих двух крайних случаях предполагается наличие ранее приобретенного опыта; однако в случае с привычкой этот ранее приобретенный опыт включен в ныне протекающую жизнь, не обозначенную и не декларируемую как прошлое; в другом случае отсылка к ранее полученному опыту сделана именно как к опыту, достигнутому в прошлом. Следовательно, в обоих случая5с остается истинным суждение о том, что [ «память сопряжена с прошлым», но оно может двумя способами -
явным и неявным - отсылать к определенному месту во времени изначального опыта.
28 Я предваряю здесь рассуждения, которые займут свое место в третьей части данного труда на решающем повороте от эпистемологии исторического знания к герменевтике нашего исторического состояния.
Глава 1. Память и воображение
Я ставлю во главу нашего феноменологического исследования пару «привычка/память», поскольку она представляет собой первый случай применения к проблеме памяти того, что я во введении назвал обретением временной дистанции, обретением, рассмотренным с точки зрения критерия, который можно было бы назвать градиентом дистанцирования. Дескриптивная операция тогда состоит в том, чтобы классифицировать опыты по их временной глубине, начиная с тех, где прошлое, так сказать, примыкает к настоящему, и кончая теми, где прошлое узнается в его безвозратной прошлое™. Наряду с другими знаменитыми страницами из «Материи и памяти»29 напомним те, что во второй главе посвящены различению между «двумя формами памяти». Бергсон, как Августин и древние риторы, приводит в качестве примера произнесение урока, заученного наизусть. Когда мы произносим урок наизусть, не вспоминая одну за другой последовательные фазы, через которые проходили в процессе заучивания, мы приводим в действие память-привычку. Здесь заученный урок «составляет часть моего настоящего, как моя привычка ходить или писать; он скорее прожит, «проделан», чем представлен» (с. 207). Напротив, воспоминание о том или ином конкретном уроке, о той или иной фазе запоминания, например, не имеет «никаких признаков привычки» (с. 207). «Это как событие моей жизни: оно по самой своей сущности относится к определенной дате и, следовательно, не может повториться» (там же). «... Сам образ, взятый в себе, необходимо был с самого начала тем, чем неизменно остается» (там же). И еще: «Спонтанное воспоминание сразу носит законченный характер; время ничего не может прибавить к его образу, не лишив это воспоминание его природы; оно сохранит в памяти свое место и свою дату» (с. 209). Короче говоря, «воспоминание об одном определенном чтении - это представление и только представление» (с. 207); в то время как заученный урок, как мы только что сказали, скорее «проделан», чем представлен; эта привилегия воспоминания-представления позволяет нам подниматься «по склону нашей прошлой жизни, чтобы найти там какой-то определенный образ» (с. 208).
29 См.: Bergson H. Mati?re et M?moire. Essais sur la relation du corps? l'esprit (1896), in Oeuvres, introduction de H. Gouhier; textes annot?s par A. Robinet,?dition du centenaire. Paris, PUF, 1963, p. 225-235. Систематическое изучение отношений между психологией и метафизикой в данной работе будет представлено в третьей части, в рамках анализа забвения (см. ниже, с. 604-608). (Далее мы опираемся на издание: Бергсон А. Материя и память // Бергсон А. <~обр. соч. в 4-х томах. Т. 1. М., 1992). Перевод под редакцией A.B. Густыря. - Прим, перев.).
Часть первая. О памяти и припоминании
Памяти, которая повторяет, противостоит память, которая воображает: «Чтобы вызвать прошлое в виде образа, надо обладать способностью отвлекаться от действия в настоящем, надо уметь ценить бесполезное, надо хотеть помечтать. Быть может, только человек способен на усилие такого рода» (с. 208).
Этот текст необычайно богат. Со всей четкостью и ясностью в нем ставится более общая проблема - проблема отношения между действием и представлением, где запоминание является всего лишь одним из аспектов, о чем мы будем говорить в следующей главе. Поэтому Бергсон и подчеркивает родство между выученным наизусть уроком и «привычкой ходить или писать». Таким образом, ценным здесь оказывается целостность, которой принадлежит чтение наизусть, целостность «умений действовать», общей чертой которых является доступность для воспроизведения, так что нет необходимости прилагать усилия для нового заучивания; их можно использовать во многих случаях, поскольку они в известной мере способны меняться. Располагая обширными возможностями использования слова «память», мы применяем одно из принятых его значений именно к этим умениям действовать. Следовательно, феноменолог сможет отличить «вспоминать, как...» от «вспоминать, что...» (это выражение допускает другие последующие различения). Эта обширная область включает в себя самые разнообразные уровни «умений действовать». Сначала мы сталкиваемся с телесными способностями и со всеми модальностями позиции «я могу», которые я рассмотрел в своей феноменологии «человека могущего»: способность говорить, способность вторгаться в ход вещей, способность рассказывать, способность нести ответственность за действие, конституируя себя как его подлинного субъекта. К этому следует прибавить социальные обычаи, нравы, все habitus совместной жизни, часть которых используется в отправлении социальных ритуалов, связанных с явлением поминания, которые мы в дальнейшем противопоставим явлению воскрешения в памяти, соотносимому только с памятью конкретного человека. Таким образом, здесь пересекаются несколько видов полярности. С другими, не менее значимыми, мы столкнемся в рамках настоящего исследования, где акцент делается на применении критерия временного дистанцирования.
Тот факт, что в феноменологическом плане речь идет о полярности, а не о дихотомии, подтверждается заметной ролью явлений, расположенных между двумя полюсами, которые Бергсон противопоставляет друг другу, следуя используемому им методу различения.
•
Глава 1. Память и воображение
Вторая оппозиция образована парой воскрешение в памяти - вызывание в памяти.
Под воскрешением в памяти мы будем понимать непроизвольно пришедшее воспоминание. Именно для него Аристотель приберег термин тпётё, обозначая словом anamnesis то, что мы в дальнейшем будем называть разысканием, или вызыванием в памяти. Аристотель характеризовал тпётё как pathos, как чувство: бывает, что мы вспоминаем о чем-то в тех или иных обстоятельствах; в таком случае мы имеем воспоминание. Следовательно, как раз в противоположность вызыванию в памяти воскрешение в памяти является чувством. Воскрешение в памяти, как таковое, несет в себе загадку, которая отсылает к исследованиям Платона и Аристотеля, касающимся нынешнего присутствия того, что отсутствует и что ранее было воспринято, испытано, познано. Эта загадка должна быть на время отделена от вопроса об устойчивости первичного впечатления, устойчивости, иллюстрируемой знаменитой метафорой об отпечатке на воске, и, следовательно, от вопроса о том, состоит ли верность воспоминания в сходстве eik?n с первым отпечатком. Нейронауки изучают эту проблему как проблему мнесических следов. Нам не стоит перегружать наше внимание: говоря с позиции феноменологии, мы ничего не знаем о телесном, точнее, о кортикальном, субстрате воскрешения в памяти, как и не имеем ясного представления об эпистемологическом характере корреляции между образованием, сохранением и активизацией этих мнесических следов и явлений, которые попадают в сферу интереса феноменологии. Эта проблема, подведомственная категории материальной причинности, должна как можно дольше оставаться вне нашего внимания. Я предполагаю приступить к ее рассмотрению в третьей части данного труда. Зато вслед за Аристотелем на первый план нужно выдвинуть утверждение о предшествовании вызванной в памяти «вещи» ее актуальному воскрешению в памяти. Это утверждение выражает когнитивное измерение памяти, присущий ей характер знания. Как раз благодаря этой черте память может считаться сильной или слабой и в расчет принимаются собственно когнитивные ограничения, которые мы не должны поспешно относить -- как ту или иную форму амнезии - к области патологических явлений.
Рассмотрим другой полюс пары воскрешение в памяти - разыскание в памяти. Именно разыскание обозначалось греческим словом anamnesis. Платон мифологизировал его, связывая со знанием, которым мы обладали до рождения и которое утратили в силу забвения, обусловленного тем, что жизнь души начинается в
Часть первая. О памяти и припоминании
теле, понимаемом как гробница (soma-sem?), забвения, в некотором смысле прирожденного и делающего из познания воскрешение в памяти того, что было забыто. Аристотель во второй главе проанализированной выше работы несколько натурализировал анамне-сис, сблизив его с тем, что в повседневном опыте мы называем вспоминанием. Вслед за сократиками я обозначаю вспоминание символическим словом «разыскание» (z?t?sis). Оно не полностью порывает с платоновским anamnesis, поскольку ana d'anamnesis означает возвращение, возобновление, восстановление того, что было увидено, испытано или изучено ранее, то есть в некотором смысле повторение. Забвение, следовательно, означает то, против чего направлено усилие по вызыванию воспоминания. Анамнесис направляет свое действие именно против потока Леты (L?th?)15*. Ищут то, что, как опасаются, забыли - временно или навсегда, не имея при этом возможности на основе обычного опыта вспоминания провести границу между двумя гипотезами о принципах забвения: идет ли речь об окончательном стирании следов ранее приобретенных знаний или о временном препятствии, мешающем их активации, которое при случае можно преодолеть. Эта неуверенность относительно глубинной природы забвения придает исследованию оттенок беспокойства30. Тот, кто ищет, не всегда непременно находит. Усилие по вспоминанию может привести либо к успеху, либо к поражению. Успешное вспоминание - это одна из форм того, что мы называем «счастливой» памятью.
Что касается механизма вспоминания, мы, комментируя работу Аристотеля, сослались на ряд используемых приемов, начиная с квазимеханической ассоциации и кончая работой по реконструкции, которую Аристотель сближает с syllogismos, то есть с рассуждением.
Здесь я хотел бы придать древним текстам современное звучание. Я снова обращусь к помощи Бергсона, отложив пока специальное исследование основной теории, изложенной в «Материи и памяти», которая содержит в себе конкретные моменты, объясняющие то, что меня здесь интересует. Я имею в виду его очерк «Интеллектуальное усилие», включенный в работу «Духовная энергия»31, и специально остановлюсь на страницах, посвященных «усилию памяти».
30 В главе о забвении (третья часть, глава 3) мы отведем много места этой двойственности.
31 Bergson H. «Effort intellectuelle»: L'?nergie spirituelle // Bergson H. Oeuvres, op. cit., p. 930-959. (Далее мы опираемся на издание: Бергсон А. Интеллектуальное усилие // Бергсон А. Собр. соч. Т. 4. СПб., 1914. Перевод с франц. В. Флёровой. - Прим. перев.}.
Глава 1. Память и воображение
Основное различие здесь проводится между «трудным припоминанием» и «моментальным воспоминанием»; «моментальное воспоминание» можно считать нулевой отметкой в разыскании воспоминания, а «трудное воспоминание» - его явной формой. Наибольший интерес к этому очерку вызывает борьба Бергсона против осуществленного ассоцианизмом сведения всех модальностей разыскания воспоминания к самой механической из них. Различие между двумя формами вызывания в памяти включено в рамки более широкого исследования, руководствующегося единственным вопросом: «Какова интеллектуальная характеристика интеллектуального усилия?» (с. 123). Отсюда и название очерка. Необходимо подчеркнуть, во-первых, широту данного вопроса, во-вторых, точность его постановки. С одной стороны, вызывание воспоминания принадлежит к обширной семье психических фактов: «Когда мы вспоминаем прошлые события или истолковываем настоящие, когда мы слушаем произносимую речь, когда мы следим за чьей-нибудь мыслью, - одни словом, когда сложная система представлений занимает наш интеллект, мы прекрасно чувствуем, что здесь могут быть два различных состояния - состояние напряжения и состояние расслабления, - различающиеся в особенности тем, что в одном присутствует ощущение усилия, в другом оно отсутствует» (ср. с. 123). С другой стороны, точность вопроса состоит в следующем: «Будет ли одинаковой смена представлений в обоих этих случаях? Одного ли рода здесь интеллектуальные элементы и одинаковые ли их отношения между собой?» (с. 123). Как мы видим, этот вопрос небезынтересен и для современных когнитивных наук.
Если вопрос о вызывании в памяти является главным при изучении различных видов интеллектуальной деятельности, то это потому, что в нем наилучшим образом представлена градация перехода «от самой легкой, каковой является работа воспроизведения, к самой трудной - к работе творчества или изобретения» (с. 124). Более того, очерк опирается и на проводимое в «Материи и памяти» различение между «серией различных планов сознания», начиная с «чистого воспоминания», не перешедшего еще в ясные образы, до того же самого воспоминания, реализовавшегося в рождающихся ощущениях и начавшихся движениях» (там же). Именно в таком пересечении планов сознания состоит сознательное вызывание воспоминания. Предложенная модель служит выделению автоматической стороны, механического вызывания в памяти, и рефлексивной стороны, умственного воспроизведения, которые в обыденном опыте тесно переплетены. Правда, в выб-
|
|
|
