 |
Часть 1. О памяти и припоминании. 5 глава
|
|
|
|
Часть первая. О памяти и припоминании
ранном примере речь идет о вспоминании текста, заученного наизусть. Именно в момент заучивания происходит разделение между двумя типами чтения; аналитическому чтению, где приоритет отдается иерархии между главной идеей и идеями подчиненными, Бергсон противопоставляет свою знаменитую концепцию динамической схемы: «Под этим (динамической схемой. - И.В.) мы подразумеваем, что в этом представлении содержатся не столько сами образы, сколько указания на то, что надо сделать, чтобы восстановить эти образы» (ср. с. 130). В данном случае показателен пример с шахматистом, который может одновременно играть несколько партий, не глядя на шахматные доски: «в памяти игрока находится известная комбинация сил, или, лучше сказать, известное отношение между враждебными силами» (ср. с. 132). Каждая партия, таким образом, запоминается как целое в соответствии с ее общим рисунком. Именно в методе заучивания следует искать ключ к феномену вызывания в памяти, например такому, как беспокойное разыскание в памяти имени, которое ускользало от меня: «впечатление странности, но не странности вообще...» (с. 133). Динамическая схема действует наподобие гида, указывающего «направление усилия» (с. 134). В этом примере, как и в других, «усилие памяти, по-видимому, сводится к тому, чтобы развить если не простую, то по крайней мере сконцентрированную схему в образ с отчетливыми и более или менее независимыми одни от других элементами» (там же). Таков способ пересечения плана сознания, нисхождения от «схемы к образу» (ср. там же). В этом случае мы скажем, что «усилие вызова воспоминания состоит в обращении схематического представления, элементы которого проникают один в другие, в представление образное, части которого рядополагаются» (с. 135). Именно поэтому усилие по вызыванию воспоминания представляет собой одну из форм интеллектуального усилия и сближается с умственным усилием, рассмотренным во второй главе «Материи и памяти»: «следить ли за доказательством или читать книгу, слушать речи» (с. 137), «чувство усилия при интеллектуальной деятельности является всегда в пути от схемы к образу» (с. 142). Остается рассмотреть то, что превращает работу памяти, мышления или творчества в усилие, то есть рассмотреть задачу, решение которой характеризуется чувством затрудненности или столкновения с препятствием, и, наконец, сугубо временной аспект замедления или запаздывания. Прежние комбинации сопротивляются переделке, диктуемой как динамической схемой, так и самими образами, в которые схема стремится воплотиться. Именно привычка противится изобретательству: «Этим
|
|
|
Глава 1. Память и воображение
совершенно специальным колебанием и должно отличаться интеллектуальное усилие». И «известно, что эта нерешительность интеллекта переходит в беспокойство тела» (с. 150). Таким образом, сама трудоемкость имеет свою чувственно воспринимаемую временную отметину. В z?t?sis присутствует pathos, «разыскание» сопровождается чувством. Так перекрещиваются интеллектуальное и чувственное измерения усилия по вспоминанию - как и в любой другой форме интеллектуального усилия.
В конце этого анализа воспоминания я хотел бы кратко остановиться на отношении между усилием по вспоминанию и забвением (пока мы, как и предполагали, не обратились - в третьей части данного труда - к проблемам, связанным с забвением, с коими здесь сталкиваемся лишь время от времени).
На деле именно усилие по вызыванию воспоминания служит лучшим примером для «воспоминания о забытом», скажем мы заранее, как это делает Августин. Действительно, разыскание воспоминания свидетельствует об одной из важнейших целей акта памяти, то есть о борьбе с забыванием, об отвоевывании нескольких крупиц воспоминания у «алчности» времени (Августин), у того, что «погребено» в забвении. Не только трудоемкая работа памяти придает разысканию оттенок беспокойства, но и страх перед забвением, страх забыть о том, что завтра надо решить ту или иную задачу; ведь завтра нельзя забыть... вспомнить. То, что в дальнейшем анализе будет названо долгом памяти, по существу является долгом не забывать. Таким образом, разыскание прошлого в значительной части продиктовано задачей не забывать. В более общем смысле навязчивая идея забывания - имело ли оно место в прошлом, наблюдается ли в настоящем или подстерегает в будущем - добавляет к свету, излучаемому хорошей памятью, тень, отбрасываемую на нее плохой памятью. Для размышляющей памяти - Ged?chtnis - забывание является одновременно парадоксом и загадкой. Парадоксом - в том смысле, в каком об этом рассуждает Августин-ритор: как иначе можно говорить о забвении, если не под знаком вспоминания о забытом, как того требуют и обеспечивают возвращение и забытой «вещи», и ее узнавание? Иначе мы не знали бы, что мы о чем-то забыли. Загадкой - поскольку мы, если стоим на феноменологической точке зрения, не знаем, является ли забвение лишь препятствием для отыскания и воскрешения «утраченного времени» или оно выражает неизбежное раз-
|
|
|
http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000833/st001.shtml
Часть 3.
Часть первая. О памяти и припоминании
рушение с помощью времени, следов, которые оставили в нас происшедшие события в форме изначальных чувств. Для разрешения загадки надо было бы не только выявить в чистом виде то абсолютное забвение, на фоне которого обрисовываются «спасенные от забвения» воспоминания, но и сочленить не-знание об абсолютом забвении с внешним знанием - в частности с данными о мнесичес-ких следах, накопленными нейронауками и когнитивными науками. Мы напомним, когда придет время, об этой сложной корреляции между феноменологическим знанием и научным знанием32.
Следует отвести особое - и чрезвычайно важное - место проводимому Гуссерлем в «Лекциях по феноменологии внутреннего сознания времени»33 различению между ретенцией, или первичным воспоминанием, и репродукцией, или вторичным воспоминанием. Это различение присутствует уже во втором разделе «Лекций о внутреннем сознании времени» 1905 г., составляющих первую часть «Лекций», дополненную и расширенную в период 1905-1910 гг. Я посчитал особенно важным выделить те исследования, которые по существу направлены на предметный аспект памяти, что подтверждается переводом слова Erinnerungкак «воспоминание», и в дальнейшем в этой же главе рассмотреть рассуждения Гуссерля по поводу отношения между воспоминанием и образом. Выделяя этот раздел из основного контекста «Лекций», я освобождаю его из плена субъективистского идеализма, связанного с рефлексивным аспектом памяти (который я рассмотрю в последней главе, посвященной феноменологии памяти). Это освобождение, как я считаю, осуществляется вопреки общей динамике «Лекций» 1905 г., где с первого по третий раздел описывается ряд «уровней конституирования» (§ 34) и где последовательно устраняется предметный характер конституирования в пользу самоконсти-туирования потока сознания; «временные объекты» - иными словами, длящиеся вещи - предстают тогда как «конституируемые единства» (§ 37) в чистой рефлексивности внутреннего сознания времени. Мой аргумент здесь таков: знаменитое epokh?*, с которого начинается труд Гуссерля и из которого вытекает исключение из анализа объективного времени - того времени, которое
|
|
|
32 См. ниже, в третьей части, главу 3 о забвении, с. 580-591.
33 Husserl E. Le?ons pour une ph?nom?nologie de la conscience intime du temps. Trad. fr. de H. Dussort. Paris, PUF, coll. «Epimeth?e», 1964. (Далее мы опираемся на издание: Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени // Гуссерль Э. Собр;соч. Т. 1. М., 1994. Перевод с нем. В.И. Молчанова. - Прим. перев.).
* Остановка, задержка (греч.).
Глава 1. Память и воображение
космология, психология и другие науки о человеке считают реальностью, конечно же формальной, но взаимосвязанной с реалистс-ким статусом охватываемых ею феноменов, - изначально раскрывает не чистый поток, а временной опыт (Erfahrung), чьим предметным аспектом является воспоминание; конституирование первого уровня есть конституирование длящейся вещи, такое же минимальное, как и объективность, осуществляющееся сначала по модели звука, который продолжает звучать, затем - по модели мелодии, которую впоследствии вспоминают. Но каждый раз «нечто длится».?/?0&Аёконечноже выявляет чистые переживания, «переживания времени» (см. § 2, с. 12). Однако в этих переживаниях полагаются «объективно временные data» (данные) (см. там же). Они носят название объективности (там же) и состоят из «априорных истин», присущих «конститутивным моментам объективности» (там же). Если в начале лекций соотнесение с этим «предметным» аспектом казалось предварительным, то это потому, что был поставлен радикальный вопрос - вопрос о «происхождении времени» (§ 2), который хотят изъять из сферы психологии, не вовлекаясь, однако, в орбиту кантовского трансцендентализма. Вопрос, поставленный в связи с опытом длящегося звука и вспоминаемой мелодии, - это вопрос о своего рода устойчивости, благодаря которой «воспринимаемое остается некоторый период времени настоящим, хотя и не без модификаций» (§ 3, с. 13). Вопрос звучит так: что остается, если иметь в виду длящуюся вещь? Что такое временная длительность? Этот вопрос ничем не отличается от вопросов, поставленных Уильямом Джеймсом и Анри Бергсоном в схожих терминах: длиться, оставаться, продолжаться. О каких модификациях идет речь? О своего рода ассоциации (Брентано)? О чем-то вроде повторного сопоставления, исходя из последнего звучания (У.Штерн)? Можно отклонить эти выводы, но не саму проблему, то есть вопрос о «схватывании трансцендентных временньЬс объектов, которые распространяются по длительности» (§ 7, с. 24). Назовем «временными объектами» (Zeitobjekten) те объекты, опираясь на которые, Гуссерль в дальнейшем поставит вопрос о конституировании времени, понимаемого отныне как не дифференцируемая длящимися вещами длительность. От рассмотрения восприятия длительности чего-либо автор переходит к изучению длительности восприятия как такового. В этом случае тематизации подвергнутся не звук или мелодия, а только их необъективируемая длительность. Только при условии такого смещения акцента приобретает смысл знаменитое различение между непосредственным воспоминанием, или ретенцией (удержанием), и вторичным воспоминанием (припоминанием), или репродукцией.
|
|
|
Часть первая. О памяти и припоминании
Описанный опыт имеет опору - это настоящее, настоящее теперь звучащего звука: «Когда раздается звук, я слышу его как теперь, при дальнейшем звучании он обладает постоянно новым «теперь», и каждое предыдущее «теперь» превращается в прошлое» (§ 7, с. 26). Именно это изменение является темой описания. Существует «теперь». В этом отношении описанная ситуация не отличается от ситуации, рассмотренной Августином в Книге XI «Исповеди»: модификации подвергается настоящее. Разумеется, Августину неведомы исключение из анализа всякого трансцендентного тезиса и сведение звука к «чисто гилетическому данному» (см. § 8, с. 26). Однако мысль о том, что та или иная вещь имеет начало и конец, начинается и в конце «падает» во все более отдаленное прошлое, является общей для обоих мыслителей. В таком случае напрашивается идея об «удержании»: в ходе «этого падения» я еще «удерживаю» ее, я обладаю ею в «удержании», и поскольку она сохраняется, «она обладает собственной временностью, она та же самая, ее длительность та же самая» (см. там же). На этой стадии анализа два высказывания совпадают друг с другом: звук тот же самый, его длительность та же самая. Позже второе высказывание включит в себя первое. Тогда мы перейдем от феноменологии воспоминания к феноменологии внутреннего сознания времени. Этот переход подготовлен замечанием о том, что я могу направить внимание на модусы его «данности» (см. § 8, с. 26). Тогда на первый план выйдут «модусы» и их непрерывность в их «постоянном потоке». Однако не будет устранена отсылка к «теперь», которое в начале анализа, где мы сейчас и пребываем, является фазой звука, той фазой, что носит название «сознание начинающегося звука» (см. там же): «звук дан, то есть я осознаю его как теперешний» (см. там же). На последней стадии анализа можно будет увидеть в упорной ссылке на настоящее господство того, что Хайдеггер и те, кто испытал его влияние, разоблачают как «метафизику присутствия»34. На той же стадии анализа, на какой мы сейчас находимся, ссылка на настоящее соединяется с нашим повседневным опытом относительно вещей, которые начинаются, длятся и исчезают. Опыт начала неопровержим. Без него мы не поняли бы, что значит продолжаться, длиться, оставаться, прекращаться. Ведь всегда нечто начинается и прекращается. Впрочем, у настоящего нет такого места, где оно могло бы быть идентифицировано с присутствием - в
|
|
|
34 В третьей главе мы рассмотрим важные исследования Р. Бернета, посвященные гуссерлевской феноменологии времени.
Глава 1. Память и воображение
каком бы то ни было метафизическом смысле. Феноменология восприятия не обладает никаким исключительным правом на описание настоящего. Настоящее есть настоящее наслаждения и страдания и - в более значимом для изучения исторического познания смысле - настоящее инициативы. В чем можно было бы с полным основанием упрекнуть Гуссерля на этой начальной стадии его анализа, так это в том, что он ограничил феноменологию настоящего объективностью восприятия в ущерб объективности чувства и деятельности. В этих границах его мысль звучит всего-навсего так: восприятие не является мгновенным, удержание не есть форма воображения, оно состоит в модификации восприятия. Восприятие чего-либо длится. Удаление актуального мгновения «теперь» (§ 9, с. 28) является феноменом восприятия, а не воображения. Именно о некоей вещи говорят, что она длится: «Сознание», «переживание» относятся к своему объекту посредством явления, в котором предстает именно «объект в определенном модусе» (§ 9, с. 29). Феноменология памяти изначально есть феноменология воспоминания, если под этим понимать «объект в определенном модусе». То, что называют настоящим, прошлым, суть «характеристики протекания» (см. § 10, с. 30), суть в высшей степени имманентные феномены (в смысле трансценденции, сведенной к гилетическому статусу).
Если в гуссерлевском анализе еще до выхода на сцену различения между удержанием и припоминанием ощущается некая напряженность, то это напряженность между остановкой на актуально настоящем и неделимостью на фрагменты феномена протекания. Но Гуссерля нельзя упрекать за это несоответствие, усматривая в нем непоследовательность, вытекающую из некоего метафизического попустительства: оно конститутивно для описываемого феномена. На деле можно, как это свойственно самому времени, идти без остановки от одной фазы длительности одного и того же объекта к другой или делать остановку только на одной фазе: начало - это просто самая примечательная из таких остановок; но таковой является и конечная точка. Так, мы начинаем и прекращаем что-то делать. Действие, в частности, имеет свои суставы и полости, разрывы, скачки; действие «мускулисто». И в более плавной последовательности восприятия вполне ощутимо различие между началом, продолжением и завершением. Именно в качестве начала настоящее задает направление, а длительность равнозначна модификации: «поскольку приходит постоянно новое Теперь, изменяется это Теперь в прошлое, и при этом вся непрерывность протекания прошлых моментов предшествующей точки движется равномерно «вниз», в глубину прошлого» (см. § 10, с. 31). Идет ли
Часть первая. О памяти и припоминании
речь о «точке-источнике» (см. § 11, с. 32) - именно в рамках отношения «начинать-продолжаться-заканчиваться». Впечатление изначально - в неметафизическом смысле, в том смысле, что нечто просто начинается и делает так, что существуют «до» и «после». Настоящее постоянно меняется, но так же постоянно и возникает: это то, что называют словом «происходить». А потому любое протекание есть лишь «удержание удержаний» (см. там же). Однако различение «начинать - длиться» все еще имеет значение, так что непрерывность может концентрироваться в «моменте актуальности, которая оттеняется ретенциально» (см. там же), - это то, что Гуссерль любил сравнивать с хвостом кометы. В таком случае мы говорим об «истекающей» длительности (см. § И, с. 33). Этот конечный пункт как раз и анализируется с точки зрения непрерывности удержаний; но как конечный этот пункт предстает в «теперь-схватывании», ядре хвоста кометы35.
Как же тогда обстоит дело с возможным концом «ослабления», которое может обернуться исчезновением? Гуссерль, затрагивая эту тему (§ 11), говорит о неощутимости, наводя таким образом на мысль об ограниченности временного поля как поля восприятия. Это замечание имеет значение и для диаграммы, приведенной в § 10: «никакого окончания удержания не предусматривается» (замечание Гуссерля), что, согласно некоторым авторам, ведет как к признанию неизбежности забывания прошлого, так и к учету бессознательного его сохранения.
В итоге считать начальным момент прошлого, свойственный удержанию, значило бы отрицать, что удержание является способом представления с помощью образа. Именно к этому различению мы приступим с новыми силами, опираясь на неизданные тексты, относящиеся к другому циклу исследований, основанному на противоположности «позициональное - непозициональ-ное». В «Лекциях» 1905 года превалирует противоположность «импрессиональное - ретенциональное». Этого различения достаточно, чтобы отличить «теперь» сознания от действительно «прошлого», придающего восприятию временную протяженность. Тем не менее одна противоположность воображаемому уже наличествует: о ней говорилось в первом разделе, где речь шла о критике позиции Брентано. Что касается различения «впечатление - удержание» (импрессия - ретенция), на котором мы здесь концентри-
35 В этом отношении схема, сопровождающая в § 10 описание феномена протекания, не должна вводить в заблуждение: речь идет о пространственной транскрипции, подсказанной эквивалентностью между настоящим и точкой.
Глава 1. Память и воображение
руем внимание, оно, согласно Гуссерлю, обусловлено эйдетической необходимостью. Речь не идет о данном de facto": «мы говорим об априорной необходимости предшествования соответствующего восприятия, или первичного впечатления в отношении ретенции» (см. § 13, с. 36). Иными словами, для некоторой длящейся вещи продолжение предполагает начало. «Бергсоновское» наследие можно использовать при возражении против уравнивания «теперь» с «моментом», с «точкой», но не против различения «начинать - продолжать». Это различение конститутивно для феноменологии воспоминания - того воспоминания, о котором говорится: «данность прошлого есть воспоминание» (см. § 13, с. 39). И эта данность с необходимостью включает в себя момент негативности: удержание не есть впечатление; продолжение не есть начало; в этом смысле оно - «не-теперь»: «прошедшее и «теперь» исключают друг друга» (см. там же). Длиться означает каким-то образом преодолевать это исключение. Длиться значит оставаться тем же самым. Именно это означает слово «модификация».
Как раз по отношению к этому исключению - к этому изначальному «не-теперь» - удерживаемого прошедшего выдвигается нового типа полярность, существующая внутри «не-теперь» воспоминания: полярность «первичное воспоминание - вторичное воспоминание», «удержание/воспроизведение».
Воспроизведение предполагает «исчезновение» и возвращение первичного воспоминания временного объекта, такого, как мелодия. Удержание также соединяется с актуальным восприятием. Вторичное воспоминание теперь вовсе не является презентацией; оно есть ре-презентация; это та же самая мелодия, но «как бы длящаяся» (см. там же). Мелодия, только что услышанная «лично», теперь вспомнена, ре-презентирована. Вторичное воспоминание в свою очередь может быть удержано в форме вспомненного, репрезентированного, вос-произведенного. Именно к этой модальности вторичного воспоминания могут прилагаться ранее проведенные различения между спонтанным воскрешением в памяти и тем, к которому приложено усилие, как и между различными Уровнями ясности. Главное здесь то, что воспроизведенный временной объект, если так можно сказать, не основывается более на восприятии. Он отделился от него. Он в самом деле остался в прошлом. И тем не менее он присоединяется, следует за настоящим, как хвост кометы. Интервал между ними есть то, что мы называем промежутком времени. В период написания «Лекций»
Фактически (лат.}
Часть первая. О памяти и припоминании
1905 года и «Приложений» 1905-1910 годов воспроизведение относилось к модусам воображения (см. Приложение II, с. 112-115). Останется провести различие между воображением полагающим и воображением ирреализующим, единственной связью между которыми является отсутствие; Платон заметил основное раздвоение последнего - с точки зрения миметического искусства - на фантастическое и иконическое. Говоря здесь о «вновь-данности» длительности, Гуссерль подспудно отсылает к тетическому дифференциальному характеру вторичного воспоминания36. То, что воспроизведение есть также воображение, является ограниченной истиной Брентано (§ 19): в негативных терминах воспроизводить не значит представлять лично. Быть еще раз данным не значит, вообще говоря, быть данным. Различие не является более непрерывным, оно дискретно. В таком случае возникает каверзный вопрос: при каких условиях «воспроизведение» является воспроизведением прошлого? Именно от ответа на этот вопрос зависит различие между воображением и воспоминанием. Различие обусловлено позициональным измерением вторичного воспоминания: «воспоминание, напротив, полагает то, что воспроизведено и, полагая его, ставит в ситуацию лицом-к-лицу по отношению к актуальному «теперь» и к сфере изначального временного поля, которому само принадлежит» (§ 23). Гуссерль отсылает здесь к «Приложению III», озаглавленному: «Интенции связи восприятия и воспоминания. - Модусы сознания времени». Таким образом, можно сказать, что воспроизведенное «теперь» «покрывает» прошедшее «теперь». Эта «вторичная интенциональность» соответствует тому, что Бергсон и другие авторы называют узнаванием - завершением удачно проведенного поиска.
Именно здесь тщательный анализ, посвященный различению между Erinnerung (воспоминание) и Vorstellung (представление) и включенный в XXIII том «Гуссерлианы»16*, присоединяется к анализу, проведенному во втором разделе «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени». Я рассмотрю его во второй части данной главы, где речь будет идти о сопоставлении между воспоминанием и образом.
А завершить свой обзор полярностей я хотел бы рассмотрением двух противоположных, но дополняющих друг друга терминов, значение которых полностью выявится в процессе перехода от памяти к истории.
Я буду говорить о полярности между рефлексивностью и внут-римировостъю. Наблюдая, испытывая, изучая, вспоминают не толь-
36 Слово Phantasma присутствует на с. 49-51.
Глава 1. Память и воображение
ко себя, но и внутримировые ситуации, в которых наблюдали, испытывали, изучали. Эти ситуации включают в себя мое собственное тело и тела других, жизненное пространство, наконец, горизонт мира и миров, в рамках которых что-то происходило. Речь идет именно о полярности между рефлексивностью и внут-римировостыо в той мере, в какой рефлексивность является неотъемлемой чертой памяти в ее декларативной фазе: кто-то говорит «по памяти» о том, что ранее увидел, испытал, изучил; в этом отношении никакое учение, говорящее о принадлежности памяти к сфере интериорности - циклу внутреннего (inwardness), если воспользоваться словами Чарлза Тэйлора из его работы «Истоки самости»37, - не должно отвергаться. Ничто, за исключением интерпретативной перегруженности субъективистского идеализма, которая препятствует тому, чтобы этот аспект рефлексивности вступил в диалектическую связь с полюсом внутримировости. Я думаю, что именно это «допущение» обременяет гуссерлевскую феноменологию времени вопреки его стремлению строить ее без предпосылок и прислушиваться только к тому, чему учат «сами вещи». Именно в этом заключается небесспорное следствие epokh?, которое под прикрытием объективации наносит удар по внутримировости. Впрочем, в оправдание Гуссерля следует сказать, что феноменология Lebenswelt, разработанная в его последней великой книге17*, частично преодолевает эту двусмысленность, возвращая тому, что мы обобщенно именуем внутримировой ситуацией, право на изначальность, не порывая, однако, с трансцендентальным идеализмом, свойственным произведениям срединного периода, который заявляет о себе уже в «Лекциях по феноменологии внутреннего сознания времени» и достигает кульминации в «Идеях-1».
Последующими рассуждениями я бесконечно обязан главному труду Эдварда Кейси «Воспоминание»38. Единственное, что меня с ним разделяет, касается интерпретации феноменов, которые он великолепно описывает: испытывая сильное воздействие экзистенциальной онтологии, разработанной Хайдеггером в «Бытии и времени», он считает, что должен выйти за пределы сферы, очерченной темой интенциональности, и тем самым за пределы самой гуссерлевской феноменологии. Отсюда вытекает оппозиция, направляющая его описание мнемонических явлений, оппозиция
37 Taylor Ch. Sources of the Self. Harvard University Press, 1989; trad. fr. de
< 1998. id?es», des couleur «La coll. Seuil, Qu?d. Paris, moderne. l?identit? de formation La moi. sources Les Melan?on.>
т A· CQsey E. S. Remembering. A Phenomenological Study. Bloomington et Indianapolis, Indiana University Press, 1987.
Часть первая. О памяти и припоминании
между двумя огромными пластами, один из которых он называет «Keeping memory in Mind» («Удержание в уме своих воспоминаний»), другой - «Pursuing memory beyond Mind» («Продолжить воспоминания за пределами ума»). Но что означает Mind - это английское слово, которое так трудно перевести на французский язык? Не отсылает ли это слово к идеалистической интерпретации феноменологии и ее главной темы - интенциональности? Вместе с тем Кейси признает взаимодополнительность этих двух совокупностей, помещая между ними то, что он называет «mnemonic Modes» (мнемонические модусы), то есть «Reminding, Reminiscing, Recognizing» (напоминание, вспоминание, узнавание). Более того, он без колебаний дает своему объемному труду название «A Phenomenological Study» («Феноменологическое исследование»). Я позволю себе сказать несколько слов в знак моего глубокого согласия с деятельностью Кейси: более всего я ценю главную направленность его труда, нацеленного на избавление памяти от забвения (о чем свидетельствует название введения: «Remembering forgotten.The amnesia of anamnesis» («Вспоминание забытого. Амнезия анамнесиса») - этому соответствует четвертая часть: «Remembering re-membered» («Воспоминание вос-поминае-мого»). Кстати, книга выступает в защиту того, что я называю «счастливой» памятью, в отличие от авторов, руководствующихся недоверием к памяти или непомерно раздувающих изъяны памяти, даже ее патологию, приписывая им первостепенное значение.
Я не скажу ничего нового о рефлексивном полюсе рассматриваемой здесь дихотомии, поскольку под этим названием можно объединить феномены, которые уже фигурировали в других оппозициях. Здесь следовало бы обратиться к полярности «собственная память - коллективная память», изучаемой в нашем следующем очерке. Ведь именно этой полярностью, обозначенной как «Commemoration» («Поминание»), Кейси завершает свое «вынесение» воспоминания «за пределы ума». Затем следовало бы объединить под названием «рефлексивность» то, что относится к «правой» стороне каждрй из предшествующих дихотомий: так, в оппозиции между привычкой и памятью привычка менее всего отмечена рефлексивностью: мы осуществляем «умение делать», не замечая его, не привлекая к нему внимания, не помня о нем (sans mindful, без раздумий). Когда его реализация тормозится, следует быть начеку: Mind your step! («Ъу^ъ начеку!) Что касается оппозиции «воскрешение в памяти/вызывание в памяти», рефлексивность в полной мере участвует в усилии по вспоминанию: она подчеркивается чувством затрудненности, связанным с усилием; простое вос-
Глава 1. Память и воображение
крешение в памяти может в этом отношении считаться нейтральным или немаркированным, если называть воспоминанием то, что пришло на ум внезапно, - присутствие того, что отсутствует; оно может считаться негативно маркированным в случаях спонтанного, непроизвольного вызывания в памяти, с которым прекрасно знакомы читатели прустовских «Поисков...», а еще больше в случаях навязчивого вторжения, которое мы рассмотрим в следующих очерках; воскрешение в памяти не просто испытывается (pathos), но претерпевается. В этом плане фрейдовское «повторение»18* противоположно припоминанию, которое как работу по вспоминанию можно приблизить к описанному выше усилию вызова воспоминания.
Три «мнемонических модуса», которые Кейси помещает между интенциональным анализом памяти, удерживаемой, согласно ему, в плену «in Mind» (ума), и погоней за памятью «beyond Mind» (за пределами ума), на деле представляют собой переходные явления между рефлексивным полюсом и внутримировым полюсом памяти.
Что означает Reminding (акт вспоминания)? Во французском языке нет другого соответствующего термина, кроме слова rappeller («вспоминать»): это мне напоминает то-то, заставляет думать о том-то. Мы говорим: пометка для памяти, памятка, узелок на память или, вслед за нейронауками, указатель воспоминания? На деле речь здесь идет об указателях, призванных защищать от забвения. Они распределяются по обе стороны линии разделения между внутренним и внешним; они описываются в книге в связи с процессом вспоминания, где выступают либо в застывшей форме более или менее механической ассоциации, напоминающей об одной вещи через другую, которая ассоциировалась с ней в ходе обучения, либо как с «живыми» посредниками в работе воспоминания; во второй раз автор рассматривает их как внешние точки опоры воспоминания: фотографии, почтовые открытки, записные книжки, квитанции, памятки (знаменитый узелок на платке!). Именно так эти указующие знаки защищают от будущего забвения: напоминая о том, что надо сделать в будущем, они предотвращают забывание того, что надо сделать сейчас (накормить кошку!).
|
|
|
