 |
Часть 1. О памяти и припоминании. 6 глава
|
|
|
|
В случае с Reminiscing речь идет о явлении, более отмеченном активностью, чем это имеет место при Reminding; оно состоит в том, чтобы оживить прошлое, вызывая в памяти несколько вещей, - причем одна из них помогает другой воскресить в памяти отдельные события или знания и воспоминание об одной из них служит reminder воспоминаниям о другой. Этот процесс, характерный для памяти, может, конечно, быть интериоризованным в форме рефлектирующей памяти, что лучше переводится немецким словом Ged?chtnis, -
3 - 10236 65
Часть первая. О памяти и припоминании
здесь посредником является «личный дневник», мемуары и антимемуары, автобиографии, где письменная основа придает материальность следам сохраняемым, возрождаемым и обогащаемым новыми вкладами. Таким образом создается запас воспоминаний на будущее, для времени, обреченного на воспоминания... Однако канонической формой Reminiscing являйся разговор, устное обращение: «Скажи, ты помнишь о... когда... ты... мы...?» Модус Reminiscing осуществляется на том же уровне дискурсивности, что и простое воскрешение в памяти на его декларативной стадии.
Остается третий мнемонический модус, о котором Кейси говорит как о переходном: Recognizing, узнавание. Сначала узнавание появляется как важное дополнение к напоминанию, можно было бы сказать, как его санкция. В узнавании происходит отождествление актуального воспоминания и первичного впечатления, которое имеется в виду как иное39. Таким образом, феномен узнавания отсылает нас к загадке воспоминания как присутствия того, что отсутствует, с чем мы ранее уже встречались. Узнанная «вещь» дважды «иная»: как отсутствующая (иная, нежели присутствие) и как предшествующая (иная, нежели существующая в настоящем). Именно в качестве иной, приходящей из иного прошлого, она узнается как та же самая. Эта сложная инаковость сама демонстрирует уровни, соответствующие уровням дифференциации прошлого и дистанцирования его по отношению к настоящему. В чувстве непринужденности инаковость почти равна нулю: мы снова обнаруживаем себя там, мы чувствуем себя комфортно, у себя дома (heimlich), наслаждаясь воскресшим прошлым. Зато в ощущении чуждости инаковость празднует победу (знаменитое фрейдовское Unheimlichkeit, «пугающая чуждость»). Она существует на своем срединном уровне, когда вспомненное событие возвращается, как отмечает Кейси, «back where it was» (туда, где оно было,). В плане феноменологии памяти этот сре-динний уровень предвещает критическую операцию, в ходе которой историческое познание вновь помещает свой объект в царство истекшего прошлого, тем самым превращая его в то, что Мишель де Серто называл «отсутствующим в истории».
|
|
|
Однако маленькое чудо узнавания состоит в том, что оно обволакивает присутствием инаковость минувшего. Именно в этом воспоминание является вторичным представлением, где «вторичное» имеет двойной смысл: «позади» и «заново». Это маленькое чудо вместе с тем представляет собой опаснейшую ловушку для
39 Узнавание станет предметом специального рассмотрения в нашем анализе забвения. См. ниже, с. 591-613.
Глава L Память и воображение
феноменологического анализа, поскольку вторичное представление рискует снова заключить рефлексию в невидимые рамки представления, считающегося замурованным в нашей голове, «in the Mind». И это еще не все. Фактом остается то, что узнанное прошлое стремится выдать себя за воспринятое прошлое. Отсюда - странная судьба узнавания: возможность трактовать его в рамках феноменологии памяти и феноменологии восприятия. Мы не забыли знаменитого описания Кантом трихотомии субъективного синтеза: созерцание, установление связи, узнавание. Узнавание, таким образом, обеспечивает связность самого воспринятого. В сходных терминах Бергсон говорит о развертывании динамической схемы в образы как о возврате к восприятию. Мы вернемся к этому в третьем разделе главы, где речь пойдет о превращении воспоминания в образы.
|
|
|
Завершив рассмотрение «мнемонических модусов», которые Кейси в своей типологии оставляет на полпути между феноменами, как считается, помещаемыми феноменологией интенциональ-ности (по моему мнению, сверх меры обремененной субъективистским идеализмом) в Mind, и тем, что она будет искать beyond Mind, мы оказались перед лицом ряда мнемонических явлений, включающих в себя тело, пространство, горизонт мира вообще или какого-либо определенного мира.
Я полагаю, что эти явления не заставляют нас покинуть сферу интенциональности - они открывают ее нерефлексивное измерение. Я вспоминаю, что в тот или иной период моей прошлой жизни чувствовал острую боль в теле и страдал от этого; я вспоминаю, что долгое время жил в таком-то доме в таком-то городе, путешествовал по такой-то части света, и именно здесь я вызываю в памяти все эти «там», где я бывал. Я вспоминаю морские просторы, которые внушили мне чувство необъятности мира. Находясь на месте археологических раскопок, я вызываю в памяти исчезнувший культурный мир, о котором с печалью повествуют эти руины. Как свидетель в ходе полицейского расследования, я могу сказать обо всех этих местах, что «я там был».
Рассуждая о телесной памяти, следует отметить, что ее можно распределить вдоль первичной оси оппозиций: от обычного тела До тела, если так можно сказать, событийного. Рассматриваемая нами полярность «рефлексивность - внутримировость» частично совпадает с первой из всех этих оппозиций. Телесная память может быть «задействована» как все другие модальности привычки, к^к, например, привычка водить машину, которой я хорошо уп-
Часть первая. О памяти и припоминании
равляю. Она меняется в зависимости от различных ощущений обычности или необычности. Однако прошлые невзгоды, болезни, раны, травмы заставляют телесную память нацеливаться на вполне определенные случаи, которые главным образом обращены к вторичной памяти, к припоминанию, призывая рассказывать о них. В этом отношении счастливые воспоминания, и особенно эротические, не в меньшей степени напоминают о своем особом месте в истекшем прошлом, и возможность их повторения, которую они несут в себе, не стирается из памяти. Телесная память, таким образом, населена чувственными воспоминаниями, по-разному удаленными во времени: величина истекшего промежутка времени может быть воспринята, прочувствована в виде сожаления, ностальгии. Момент пробуждения, великолепно описанный Прустом в начале «Поисков...», особенно благоприятен с точки зрения возвращения вещей и существ на места, отведенные им бодрствованием в пространстве и времени. В таком случае момент воспоминания является моментом узнавания. Последнее в свою очередь может пробежать все уровни - от неявного припоминания до декларативной памяти, готовой к новому повествованию.
|
|
|
Переход от телесной памяти к памяти о местах обеспечен актами, столь же важными, как акты ориентирования, перемещения и особенно привыкания. Мы вспоминаем о нашем путешествии и посещении памятных мест, расположенных именно на поверхности обитаемой земли. Таким образом, вспомненные «вещи» тесно ассоциируются с местами. И вовсе не случайно мы говорим о происшедшем, что оно имело место. Именно на этом изначальном уровне конституируется феномен «мест памяти» - до того, как они станут отсылкой для исторического познания. Эти места памяти выступают прежде всего в качестве reminders - опорных пунктов воспоминания, поочередно служащих слабеющей памяти, борьбе против забывания и даже в качестве безмолвной замены утраченной памяти. Места «живут», как живут записи, монументы, возможно, как документы40, в то время как воспоминания, переданные только словесно, парят, повинуясь воле слов. Именно благодаря этой близости, существующей между воспоминаниями и местами, могло сложиться нечто вроде ars memoriae как метода /ос/*, о чем мы будем говорить в начале следующего раздела.
I
40 Об отношении между документом и монументом см. во второй части первой главы с. 246.
|
|
|
* Множ. число от locus (лат.) - место.
Глава 1. Память и воображение
Эта связь между воспоминанием и местом ставит сложную проблему, что будет заметнее всего в точке соединения памяти и истории - истории, являющейся также и географией. Это - проблема степени изначальности феномена датирования, параллельного феномену локализации. В этом отношении датирование и локализация представляют собой взаимосвязанные феномены, свидетельствующие о существовании неразрывной связи между проблематикой времени и проблематикой пространства. Вопрос состоит в следующем: в какой мере феноменология датирования и локализации может складываться без обращения к объективному познанию геометрического - скажем, евклидова и картезианского - пространства и хронологического времени, связанного с физическим движением? Именно этот вопрос ставится при всех попытках вновь овладеть Lebenswelt, предшествующим - если не исторически, то концептуально - миру, (ре)-конструированному науками о природе. Сам Бергсон, столь чуткий к угрозам засорения чистого опыта длительности пространственными категориями, позволял себе характеризовать память-воспоминание, сравниваемую с памятью-привычкой, через феномен датирования. О таких отдельных чтениях, воспоминание о которых прерывает произнесение урока наизусть, он говорит: «Это как событие моей жизни: оно по самой своей сущности относится к определенной дате и, следовательно, не может повториться» (Бергсон А. Материя и память, с. 207); и чуть далее, призывая представить себе «два рода памяти, теоретически независимые друг от друга», Бергсон отмечает: «Первая регистрирует в виде образов-воспоминаний все события нашей повседневной жизни по мере того, как они разворачиваются; она не пропускает ни одной подробности и оставляет каждому факту и каждому жесту его место и его время» (с. 207-208). Таким образом, дата как место во времени очевидно способствует первичной поляризации мнемонических феноменов, их разделению на привычку и собственно память. Дата в равной мере является конститутивной для рефлексивной, или, как принято говорить, декларативной, фазы припоминания; усилие по вспоминанию в большинстве случаев является усилием по установлению даты: когда? с какого времени? как долго это длилось? Гуссерль также не избежал этого вопроса, еще задолго до «Кризиса...», в «Лекциях...». Я не могу сказать, что звук начинается, Длится и заканчивается, не отметив, сколько времени он длится. Более того, утверждать, что «В следует за А», значит признать, что последовательность, существующая между двумя различными явлениями, имеет изначальный характер: сознание последовательности
|
|
|
Часть первая. О памяти и припоминании
есть первичное данное сознания; оно есть восприятие этой последовательности. Мы не удалились от Аристотеля, для которого различие «предыдущего» и «последующего» есть отличительная черта времени в сравнении с движением. Согласно Гуссерлю, внутреннее сознание времени, будучи изначальным, имеет свои a priori, которые упорядочивают его схватывание.
Возвращаясь к памяти о местах, можно вслед за Кейси попытаться раскрыть смысл пространственности, опираясь на абстрактное понятие геометрического пространства. Для последнего он использует слово site (местоположение, местонахождение), а для жизненной пространственности сохраняет слово «место» (place). Место, говорит он, небезразлично для «вещи», которая его занимает, или, скорее, заполняет, подобно тому, как место, согласно Аристотелю, образует форму в пустоте определенной объемности. Некоторые из этих примечательных мест называют памятными. Акт обитания, о котором мы упоминали чуть выше, образует в этом плане самую прочную человеческую связь между датой и местом. Обитаемые места преимущественно являются памятными. Декларативная память охотно вызывает их в памяти и рассказывает о них - до такой степени воспоминание связано с ними. Что касается наших перемещений, последовательно пройденные места служат reminders о происходивших там событиях. Именно эти места впоследствии будут казаться нам гостеприимными или негостеприимными, словом, пригодными или непригодными для обитания.
Тем не менее в начале второй части, на переходе от памяти к истории, будет поставлен вопрос о том, могут ли историческое время и географическое пространство быть поняты без обращения к категориям смешанного типа, увязывающим жизненное время и жизненное пространство с объективным временем и геометрическим пространством, которые epokh?B интересах «чистой» феноменологии методически выносит за скобки.
Снова возникает вопрос о необычайно стойком характере гус-серлевского epokh?, с которым мы уже неоднократно сталкивались. Какова бы ни была дальнейшая судьба памяти о датах и местах в плане исторического познания, отделение пространства и времени от их объективированной формы прежде всего оправдывается связью, сложившейся между телесной памятью и памятью о местах. В этом плане тело образует изначальное место, «здесь», по отношению к которому все другие места представляют собой «там». Налицо совершенная симметричность между пространствен-ностью и временностью: «здесь» и «теперь» наряду с «я», «ты», «он», «она» принадлежат к одному и тому же ряду дейктиков,
Глава 1. Память и воображение
размечающих нашу речь. По правде говоря, «здесь» и «теперь» представляют собой абсолютные места и даты. Однако как долго можно откладывать решение вопроса об объективности времени и пространства? Могу ли я не связывать мое «здесь» с «там», ограниченным телом другого, не обращаясь при этом к системе нейтральных мест? Как представляется, феноменология памяти о местах с самого начала вовлечена в непреодолимое диалектическое движение исключения жизненного пространства из геометрического пространства и последующего включения одного через другое в целостный процесс установления отношения собственного с чуждым. Можно ли считать соседом кого-либо другого без топографического описания? Можно ли выделить «здесь» и «там» на горизонте общего мира, если цепочка конкретных соседств не была занесена в реестр обширного свода, где места значат больше, чем просто местонахождение? Думается, что наиболее памятные места не были бы способны выполнять свою функцию памятных, если бы они не были также местоположениями, значительными с точки зрения переплетения пейзажа и географии. Короче говоря, были бы памятные места хранителями личной и коллективной памяти, если бы они не находились «на своем месте» в двойственном смысле места и местоположения?
Трудность, с которой мы здесь сталкиваемся, становится особенно заметной, когда мы вслед за Кейси помещаем наш анализ мнемонических явлений, связанных с поминанием, в конец нашего исследования, что, как предполагается, удаляет память от ее «ментального» ядра. Разумеется, вполне законно переместить поминание в рамки полярности «рефлексивность - внутримировость»41. Но тогда цена, которую придется платить за это включение поминания в рамки внутримировости, окажется чрезвычайно высо-
41 Можно также поместить акт поминания в рамки полярности «память-привычка» - «память-воспоминание». Посредничество текстов (основополагающие повествования, литургические тексты) действует в этом отношении наподобие reminders, о которых мы говорили чуть выше; не существует отправления ритуала без вызывания в памяти мифа, ориентирующего воспоминание на то, что достойно поминания. Таким образом, поминание - это также своего рода вызывания в памяти в смысле повторной актуализации основополагающих событий, подкрепленные призывом «помнить», придающим торжественность церемонии, - поминать, отмечает Кейси, значит придавать торжественность, принимая прошлое всерьез и прославляя его в ходе соответствующих церемоний (Casey E. Remembering, op. cit., p. 223). Скорее критический, нежели дескриптивный, подход к публичному феномену поминания будет предложен в третьей части, в рамках критической философии истории. Прежде надо пройти сквозь толщу эпистемологии исторического познания. Первое упоминание о ловушках, связанных с восславлением поминания, будет приведено в следующей главе.
Часть первая. О памяти и припоминании
кой: коль скоро мы делаем акцент на телесной жестуальности и на пространственное™ ритуалов, сопровождающих временные ритмы празднеств, мы оказываемся не в состоянии обойти вопрос о том, в каком пространстве и в каком времени разворачиваются эти праздничные образы памяти. Могло бы публичное пространство, внутри которого сосредоточены празднующие, календарь празднеств, отмеряющий значимое время духовных литургий и патриотических празднований, выполнять свои функции всеобщего объединения (religio*равное religare**) без соединения феноменологически понимаемых пространства и времени с пространством и временем космологическими? И - что особенно важно - не связаны ли основополагающие события и акты, обычно находящиеся в давно минувшем времени, с календарным временем так, что последнее порой определяет нулевую отметку в официальной системе датирования42? И еще вопрос - более радикальный: не превращает ли это своего рода увековечение, осуществляемое в ходе повторения ритуалов, независимо от смерти одного за другим тех, кто участвует в праздновании, наши поминания в акт глубочайшего отчаяния, чтобы противодействовать забвению в его наиболее скрытой форме - в форме стирания следов, превращения в руины? Ведь это забвение, как кажется, действует в точке соединения времени с физическим движением, в той точке, где, как отмечает Аристотель в «Физике» (IV, 12, 221 а-Ь), время «точит» и «уничтожает». Этой нотой сомнения я прерываю (но не завершаю) свой очерк феноменологии памяти.
III. ВОСПОМИНАНИЕ И ОБРАЗ
В разделе под названием «Воспоминание и образ» мы вплотную приближаемся к критической точке всякой феноменологии памяти. Речь больше не идет о полярности, которую можно было бы
Богослужение (лат.)., Привязывать, связывать (лат.).
42 Разумеется, не следует ограничивать акты поминания религиозными и патриотическими празднованиями; обряд погребения и надгробные речи также являются восславлением; я сказал бы, что они протекают во времени близких, на полпути от частной памяти к памяти социальной; однако это время близких и отведенное ему пространство - кладбище, мемориал по увековечению памяти - очерчиваются на фоне публичного пространства и социального времени. Всякий раз, как мы произносим или пишем фразу: «в память о...», мы заносим имена тех, кому отдаем дань памяти, в великую книгу совместной памяти, которая в свою очередь включается в величайшее время.
Глава 1. Память и воображение
объять таким родовым понятием, как «память», даже понимаемой в двух смыслах: как простое присутствие в воспоминании - греческое тпетё и как вспоминание, припоминание - греческое anamnesis. Вопрос, вызывающий затруднение, звучит так: является ли воспоминание образом и если является, то каким именно? А если стало бы возможным - в ходе соответствующего эйдетического анализа - выявить сущностное различие между образом и воспоминанием, то как объяснить их переплетение, даже смешение не только на уровне языка, но и в плане жизненного опыта: разве не подразумеваем мы под воспоминанием-образом, даже под воспоминанием вообще образ прошлого, который мы себе создаем? Эта проблема не нова: западная философия унаследовала ее от греков и их различных толкований термина eik?n... Мы, разумеется, всегда говорили, что общим для воображения и памяти является присутствие того, что отсутствует, а разъединяющим - с одной стороны, свойственное воображению отвлечение от реальности и видение ирреального, а с другой стороны, свойственное памяти полагание предшествующего реального. Однако именно установлению линий переноса одной проблематики на другую будет посвящен наш анализ - наиболее трудный из всех. Какая необходимость толкает к тому, чтобы после разъединения воображения и памяти их снова соединять, но иным способом, не тем, который управлял их разъединением? Словом, о какой эйдетической необходимости свидетельствует выражение «воспоминание-образ», которое все еще преследует нашу феноменологию памяти и которое с новой силой заявит о себе в плане эпистемологии историографической операции, когда речь пойдет об исторической репрезентации прошлого43?
Именно Гуссерля мы возьмем в качестве первого проводника в постижении эйдетических различий между образом и воспоминанием. Вклад Гуссерля в эту дискуссию значителен, хотя его фрагментарные исследования, ведшиеся более двадцати пяти лет, не завершились написанием какой-либо работы на эту тему. Тем не менее некоторые из них собраны в XXIII томе «Гуссерлианы» под названием «Vorstellung, B?d, Phantasie» (1898-1925; «Фантазия, образное сознание, память»)44, терминология которого обусловлена дискуссией конца XIX века, ведшейся вокруг таких крупных мыслителей, как, например, Брентано. В этих исследованиях,
43 См. вторую часть третьей главы.
44 Husserliana, XXIII (note HUA XXIII). Vorstellung, Bild, Phantasie (1898-1925). Текст снабжен введением и издан Эдуардом Марбахом (Dordrecht, Boston, Londres, Nijhoff, 1980).
Часть первая. О памяти и припоминании
поражающих своим упорством и интеллектуальной честностью, я, со своей стороны, специально выделяю второй главный вклад дескриптивной феноменологии в проблематику памяти наряду с анализом удержания и вторичного воспоминания, содержащимся в первых двух разделах «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени» 1905 года. Именно к соотношению этих двух параллельных серий я и хочу привлечь внимание читателя: и то и другое имеет дело с «предметным» аспектом Erinnerung, которое во французском языке с полным основанием обозначается существительным «воспоминание».
На деле в этих трудных текстах изучаются характерные отличия, сообразно которым - благодаря их «предметным» коррелятам (Gegenst?ndlichen) - разграничивается многообразие актов сознания с их специфической интенциональностью. Сложность описания вытекает не только из переплетения этих коррелятов, но и из загроможденное™ языка предшествующими употреблениями - либо глубоко традиционными, как, например, использование термина Vorstellung, к сожалению, упорно переводимого на французский как «представление» (repr?sentation), либо навязанными современными дискуссиями. Таким образом, слово Vorstellung, прочно вошедшее в употребление уже со времен Канта, объединяло в себе все корреляты отличных от суждения актов - ощущения, интуиции: феноменология разума, над проектом которой Гуссерль постоянно работал, не могла поэтому обойтись без них. Однако сравнение с восприятием и всеми другими чувственно-интуитивными актами сулило более обнадеживающий результат. Именно это сравнение Гуссерль взял на вооружение: оно требовало выделять среди многообразия «модусов презентации» какой-либо вещи восприятием конституирующее «простое и чистое представление», Gegenw?rtigung, а все другие акты относить в рубрику презентификации, Vergegenw?rtigung. (Этот термин переводят также как ре-презентация (re-pr?sentation) с риском смешать ее с представлением (repr?sentation, Vorstellung).
Название труда Гуссерля охватывает сферу феноменологии интуитивных презентификации. Мы видим, где здесь возможно пересечение с феноменологией воспоминания: последнее есть своего рода интуитивная презентификация, имеющая дело со временем. Зачастую Гуссерль называет свою программу «феноменологией восприятия, Bild., Phantasie, времени, вещи (Ding)», феноменологией, которую еще предстоит создавать. То, что в качестве ориентира берутся восприятие и способ его презентации, не должно преждевременно наводить на мысль о некой «метафизике присут-
Глава 1. Память и воображение
ствия»: речь идет о презентации какой-либо вещи благодаря характерному для нее свойству интуитивности. Во всех рукописных текстах этого тома также речь идет о предметных модусах, которым, как и восприятию, присуща интуитивность, но они отличаются от восприятия тем, что не презентируют свой объект. В этом их общая черта. Различия приходят потом. Что касается места воспоминания в этой картине, оно остается частично детерминированным до тех пор, пока не установлена его связь с сознанием времени; однако эта связь может осуществляться на уровне изучения удержания и вторичного воспоминания, которым еще свойственно предметное измерение. Тогда надо будет сопоставить, как того требует Гуссерль, рукописи, собранные в X томе, то есть «Внутреннее сознание времени», и рукописи XXIII тома «Гуссерлианы». В последнем важно родство с другими модальностями презентификации. Цель нашего анализа на этой стадии - отношение между воспоминанием и образом, причем наше слово «образ» охватывает ту же область, что и Vergegenw?rtigung Гуссерля. Но разве не похоже это на случай с греческим eik?n и его распрями с phantasia? Мы вновь обнаруживаем их в отношении между Bilan Phantasie. А воспоминание имеет много общего с данными двумя модальностями, как того требовало бы гуссерлевское перечисление в приведенном выше названии, к которому следует добавить «ожидание» (Erwartung), поместив его рядом с воспоминанием, но в крайней оппозиции к спектру временных презентаций, что следует из рукописей, посвященных времени.
Когда Гуссерль говорит о Bild, он имеет в виду презентификации, которые изображают вещь косвенно: портреты, картины, статуи, фотографии и т.п. Аристотель был инициатором этой феноменологии, отмечая, что картину, рисунок можно рассматривать либо как ныне существующий образ, либо как образ, обозначающий ирреальную или отсутствующую вещь45. В весьма неточном повседневном языке в этом случае в равной мере употребляется как слово «образ», так и слово «представление», но порой делается уточнение - ставится вопрос о том, что эта картина представляет, образом чего или кого она является. Тогда слово Bild можно было бы переводить как «изображение» - следуя глаголу «изображать» (d?peindre).
45 Это можно найти в переводе Анри Дюссора, сверенном Жераром Гра-нелем с «Le?ons sur la conscience intime du temps» (1905-1928). Опираясь на оригинал этого текста, Р. Вернет снабдил предисловием и издал работы, дополняющие «Лекции» 1905 г. под названием: «Zur Ph?nomenologie des inneren ^eitbewusstsein (1893-1917)». Husserliana X, Hambourg, Meiner, 1985.
Часть первая. О памяти и припоминании
Когда Гуссерль говорит о Phantasie, он имеет в виду фей, ангелов, дьяволов из легенд: речь идет о вымысле (в некоторых текстах употребляется слово Fiktum, фикция). Впрочем, Гуссерля они интересуют в их связи со спонтанностью, присущей вере (belief, часто говорит он, отдавая дань великой англоязычной традиции).
Феноменология воспоминания присутствует во всех этих различениях и ответвлениях. Однако предложенные примеры не должны уводить от сущностного, эйдетического, изучения. И нескончаемые исследования Гуссерля свидетельствуют о том, как трудно обеспечить устойчивость значений, которые постоянно накладываются друг на друга.
Именно различение между Bildn Phantasie создавало для него сложности с самого начала (1898-1906) - то есть со времени написания «Логических исследований», в контексте теории суждения и новой теории значений, что выдвигает на первый план вопрос об интуитивности под названием Erf?hlung, «исполнения» интенций означивания. Позже, во время написания «Идей», на первый план - по сравнению с позициональным характером восприятия - выйдет модальность нейтральности, свойственная Phantasie. Таким образом, косвенно встанет вопрос об осуществляемой с помощью различных представлений индивидуации какой-либо вещи, как если бы интуитивность периодически занимала верхнюю ступень на лестнице познания. В другие моменты вызывает удивление как раз крайнее удаление Phantasie от презентации в плоти и крови. Тогда Phantasie стремится полностью занять место того, что на английском языке обозначается словом idea*, противоположным слову impression** в его употреблении английскими эмпириками. Так что речь уже идет не только о дьявольщине, а также о поэтическом или каком-либо другом вымысле. Именно эта не-пре-зентирующая интуитивность устанавливает границы поля исследования. Рискнем ли мы безмятежно говорить о фантазии, о фантастическом, как это делали греки? (Вопрос о том, писать ли «phantaisie» или «fantasie», остается тогда открытым.) В феноменологии воспоминания важно то, что временная отметка удержания может присоединяться к фантазии, предварительно возведенной в жанр, общий для всех не-презентаций. Но слово Vorstellung сохраняется, когда акцент делается на интуитивности, общей для презентации и презентифи-кации в сфере феноменологической логики значений. К одной ли только Phantasie следует тогда относить временные характеристики
Идея (англ.}. ** Впечатление (англ.).
Глава 1. Память и воображение
удержания и вторичного воспоминания? Да, если акцент делается на не-презентации. Нет, если акцент в случае вторичного воспоминания делается на воспроизведении: тогда вырисовывается родство с ВЩ который, помимо приведенных выше примеров, охватывает все поле «изображенного» (das Abgebildete), то есть косвенной пре-зентификации, основанной на самой представленной вещи. А если акцент ставится на «вере в привязанность к воспоминанию» (Seinsglaube an das Erinnerte), тогда противоположность между воспоминанием и фантазией становится абсолютной: фантазии в настоящем недостает «как если бы» воспроизведенного прошлого. Зато родство с «изображенным» предстает более непосредственным, как в случае, когда мы узнаем на фотографии дорогое нам существо. «Вспомненное» опирается тогда на «изображенное». Именно с этой игрой сходства и несходства Гуссерль не перестанет бороться46; единственно постоянной останется тема интуитивных презентификаций, но делается оговорка о свойственной им переплетенности с концептуальными модальностями представления вообще; эта тема включает в себя презентации и не-презентации, следовательно, тотальность объективирующих «схватываний», и оставляет вне себя только жизненные и аффективные практики, правда, как предполагается, построенные на этих схватываниях.
|
|
|
